Комедия в восьми актах

      Белый цвет плохо, очень плохо будет виден ночью. Ты же знаешь, что у нас лампы шалят круглый год, досадливо отмечала про себя Зоя. Могла бы хоть из уважения послать другие, поярче. У тебя же теперь есть на них деньги. Впрочем, когда тебя заботили чужие чувства?..       Зоя всегда думала, что если однажды умрёт, то за какую-то большую, чертовски значимую идею… или за человека, что эту идею собой являет. Умрёт от собственного неравнодушия. А Саша, эта глупая, жестокая девчонка хотела умереть, потому что ей всё равно было на всех и вся, на Зоину боль да и на свою же, — умереть и ничего от себя не оставить, жизнь свою крошечную и рождение самое обеззначить. Значит, все Зоины труды были напрасны, увещевания, воспитание, репутация, лекарства эти дорогущие, которыми Саша забила себе глотку. Значит, последствия своих действий ей разгребать не к лицу. Она могла ведь хоть раз не становиться причиной семейного горя… Она могла.       Зоя понимала, что злится так как раз потому, что Саша откровенно издевается, иначе и быть не может. Саша хочет, чтобы Зою в конце концов поглотила темнота и тишина. Она знает, что тишина не живёт в доме, где никогда не было детей, она живёт там, где их было, да не стало. Что это за блажь, что за жестокая шалость: напоминать о своём существовании раз в год, в свой день рождения — омерзительно искусно собранным букетом благоухающих цветов?! «Спасибо, что явила меня миру и ещё не удавилась за написанием писем в пустоту и безответными звонками». Всё происходило по одному и тому же сценарию восемь лет.       Вот трезвонят в дверь ровно в полдень. Почти одновременно начинает свистеть на кухне вскипевший чайник. Чай заваривают раза три в день. Каждый раз с самого утра после кошмарной ночи приходится Зое носиться по квартире, протирая для чего-то и так чистые полки, до блеска начищая узорные тарелки из заброшенного серванта, опрыскивая вонючим мыльным раствором мутное окно. Незнакомому с ними человеку могло почудиться, что старики ждали гостей (да и соседи стали со временем коситься подозрительно: в другое время в комнаты Синицыных цветов не носили), но помимо приходящей ближе к середине дня Лены с Мишуткой их никогда никто не посещал.       Игорь не желал приходить категорически: просто отказывался прибавлять к своей боли чужую, а ведь было её не так уж мало. Он понимал, что никогда не будет частью этой семьи в полной мере, никогда не увидит в сыне маленького себя, никогда эта женщина не полюбит его так, как любила другого. Кажется, любовь без надрыва и мучений вообще не была у Синицыных принята. Что же ему тогда делать там?..       Трезвонят в дверь ровно в полдень, и несколько часов цветы уныло стынут на шатком клеёнчатом столе, ожидая единственного, кто рад им. Весь остальной дом стынет тоже. Тишина никогда не победит, пока Мишутка будет здесь. Пока Лена всё ещё разрешает после этого злополучного празднования на две недели оставлять его у бабушки с дедушкой, хотя совсем не видит в этом смысла: бог мой, до них дороги — десять минут! Но Зое это жизненно важно — то, что она не одна.       Нет, она и так бы не была одна, и Юра не преминул напомнить о себе сердитым потрескиванием обновки-тросточки о паркет, но… С годами она всё чаще понимала, каким несчастным его сделала. Зоя уже с готовностью признавала, что она ужасная мать и такая же жена, но не могла наблюдать безвольное выражение этого морщинистого, осунувшегося лица, и не кривиться от жалости и тоски. Нет, она всё ещё любила Юру за память, за него самого в первую их встречу, за всё в нём заживо погребённое и часть её самой, что переплавилась со временем в его походку, речь и взгляд. Они стали совсем похожи и доказали, что были друг другу судьбой, от которой не бегут. В смирении тоже есть знатная доля самоотверженности, надо признать. А живут Синицыны всё равно в своих детях. Зоя когда-то так об этом мечтала… Саша не уехала бы, не будь в ней отца. Он ведь тоже когда-то казался Зое странным и недостойным. Слюбится? Всё этот неудержимый характер… Юру самого и сейчас было сложно удерживать, но с каждым днём он мог и хотел всё меньше.       Самое горькое, Зоя всегда чувствовала, что однажды с ним это случится. Другой человек, которого не опьяняло бы своё дело, не занимала цель изменить мир к лучшему, не нашёл бы утешение в бутылке, не научился равнодушию к боли, не принял бы крест страдания как мнимый виновник чужих несчастий. Хотя как можно вменять в вину любимому человеку совершённое им неосознанно? Как можно безжалостно спихивать ответственность на того, кто всегда её с тебя снимал? Зоя знала, что всему первопричиною она. Не осталась сильной, не справилась, не удержала, не повернула судьбу другим углом, раз уж она неизбежна. Как несправедливо, что беда пришла в дом Синицыных, когда Юра был молод, яростен, полон надежд и сил, когда так легко это цветущее деревце было подрубить на корню! Было бы иначе, убей он пациента аккурат за пару годков до пенсии? Сделали бы скидку на возраст и заслуги? Сберегло бы хорошего человека жестокое новое поколение? Может быть, они сентиментальнее, чем были когда-то Зоя с Юрой. Может, и внук вырастет таким.       Лена была уверена, что он всю жизнь будет похож на бывшего мужа, а Зоя видела в нём саму Лену в детстве. Такое же незамутнённое счастье в широко распахнутых глазах, такая же лёгкость игры и увлечения. Зоя души не чаяла в Мише и обхаживала его, как королевича.       Мальчик и сам беззаветно любил свою небольшую семью. Не стоящими внимания, бесхитростными казались ему время от времени возникающие трудности. Для него родители, дедушка с бабушкой и тётя были людьми, совершенно отвлечёнными от самих себя в идиллическом мирке детской мечты, рыцарями без страха и упрека, незыблемой крепостью. Что же случится, когда он узнает их с другой стороны? Особенно Юру и Зою. На них давит время, согнувшее плечи, испещрившее руки морщинами, пульсирующей болью отдаваясь в пояснице. Они совсем не похожи на себя прежних, но одновременно — те же самые люди.       Каково это, узнать, что твои родные, одной крови, одних корней — так с тобою, чистым, погружённым в непорочные юные грёзы, несходны? Намертво въелись в сознание привычные светлые образы. Это любовь первозданная, это семья, это — единственное, единственный, кто с нами всегда. А отец Миши?.. Отец, которого он и знать бы не захотел. Да нет, откуда ему узнать. Синицыны хранят тайны не сговариваясь, покуда живы, для них это повседневность, случайности, избытки быта. Кто же виноват, что для кого-то — трагедия. Оказывается, это совсем несложно, жить так, как все.       Несложно было и нежить ребёнка незатейливыми радостями. Зоя смеясь целовала его, и нежные детские щёки пахли печёными яблоками, ирисками и кислым сиропом.       …Саше раньше из сладкого можно было только морковь. Она всегда смотрела с завистью на одноклассников, преспокойно жующих булки в столовой, на круглолицых малышей с леденцами у киосков, — вот баловни судьбы. Клянчила у Зои сахарную трубочку, и та изнемогала от этого мученического нытья. Не дочка ли вечно жалуется на боль в желудке? Что ж, если ты сдохнешь в двадцать от язвы, меня не вини… Собиралась было купить, но Зою отвлекали приставучие матери Лениных подруг и косились почти виновато на лопоухое существо, повисшее у нее на руке. Саша никогда не решалась просить снова.       Теперь Зоя покупает Мише эту чёртову трубочку, и губы дрожат предательски, когда он благодарно улыбается. Сколько бы ни было прошлых ошибок, все они интуитивно исправлялись в новом человеке лаской, заботой и добрым словом. Дело ведь совсем не в сладостях: бабушка Мишу слушает, помнит, что ему нравится и как с ним нельзя. Ленка ни в чем её не винит и не ограничивает — она очень верная дочь и мать, — но глаза у неё коршуновы. Саша всегда была мягче и бесхарактерней. Но на то и детей у неё нет… Беспутная.       Цветы приносили ровно в полдень, и Миша спал с ними две недели в бывшей Сашиной комнате с поганым сломанным замком, со скрипучим деревянным шкафом, с выходящим на сожжённый солнцем двор окном, в комнате, полной призраков. Эти призраки, правда, никогда не тревожили малыша. У изголовья кровати стояла одна из немногих Сашиных фотографий на старую камеру, нечёткая, смешная; Сашины школьные грамоты укрыты были где-то в закромах пыльной этажерки, остались даже бесполезные институтские тетради. Саша на фотографии очень глупо улыбалась, очевидно, притворяясь. В реальной жизни-то от неё улыбки было не дождаться. Впрочем, помнит ли Зоя её реальную вообще? Знает только из Лениных рассказов, что Саша так и не выросла, и с годами растущая вниз Зоя постепенно с ней сровняется. Знает, что волосы у Саши чуть седые на висках и что ей не стыдно их не подкрашивать. Знает, что нос и нижние веки бледные, кожа тонкая, переносица передавлена очками. Веснушки, как у всех Синицыных, частые. Саша против того, чтобы сестра её снимала, но иногда Лене всё же удаётся выхватить случайный кадр. Теперь вся эта связь случайна.       Люба с Зоей разговаривает сама, до приторности тщательно оберегая Сашину психику, и Зоя тоскливо размышляет, что в юности была права насчёт сестры. Люба и сейчас хладнокровно плюёт на её горе, как тогда в Заозёрске. Смехотворно, что Саша выросла эгоисткой, как и она. Обманула мать, да ещё так старательно почти десять лет открещивается от любых разговоров. Бессердечно не принимает даже гостинцев. Лена каждый свой приезд уговаривает Сашу перестать валять дурака, но сделать ничего не может и при разговоре с сестрой трубки не передаёт из страха. Было бы чего бояться! Зоя Сашин новый номер знает прекрасно, но Саша триста лет назад удалила все контакты и клялась не отвечать на незнакомые номера.       Зоя хотела бы, чтобы Саши вообще на свете не было. Был бы шанс не думать больше, не вспоминать, никогда ничего не чувствовать. Как жаль, что Саша не тащит репортёров к запылённому экрану своей жизни, не рассказывает с упоением гадостей, не поминает прошлое (а очки носит по чистому совпадению!). Ведь как она живёт? Понемногу, выхватывая у жизни крошечные лакомые кусочки. Существование это не выделяется из миллионов остальных, ничем не блестит, но продолжается и течёт, как у всех на свете.       Так и у самой Зои с годами ничего не менялось. Если её и называли солнцем из искренних побуждений, всё равно это солнце уже давно закатилось за горизонт. А на улицах Краснодола настоящее солнце каждое лето согревало такую же землю, так же пахли маленькие жёлтые сливы, такая же светлая, уютная тишина провожала закаты в старых дворах, закрывались школы, и дети дни и ночи под окнами играли в войнушку, лазали по раскидистому дубу, тискали «ничейных» местных котят за рыжие хвосты, и всякое лето приносило что-то новое в жизнь маленьких обитателей Земли. Они с каждым годом выше прыгали, быстрее бегали, шире мечтали, чаще спорили, а для Зои почти ничего не менялось. Её тревожили бессмысленные закаты и рассветы чаще, чем собственная дряблая кожа и седые пряди. Кажется, она мечтала когда-то, чтобы все эти люди её знали, ею восхищались, хотели что-то о ней узнать, познакомиться. А теперь никто о ней ничего не узнает. Поздно.       Зое постоянно хотелось укрыться, спрятаться от посторонних глаз. Стыд за Сашу сказывается, думала она раньше, а потом с горечью поняла: это извращённая идея жить для других даёт свои неизменные плоды. Другие… вот же они, ты сначала смотрела на них свысока, а теперь сама как будто трепещешь и раболепствуешь.       Может, даже хорошо, что Саша не хочет возвращаться. Об этом почему-то думалось как никогда тяжело. Но стоило признать очевидное: с Сашей материнской оплошности не случится уже, она иная, иному времени и месту принадлежащая. У неё хватает ещё смелости с кем-то спорить, за что-то ратовать. Способствует стихийный Заозёрский климат, уже столько лет для Зои чужой? А Зоя заперта в Краснодоле, как в могиле, на веки вечные. Они загибаются вместе. Умрёт скоро славный город Краснодол, стает под напором новых систем и скреп. С победным скрежетом наступает на него новый век. Век, места в котором Зое не осталось.       Всё это казалось непостижимым и несправедливым. И Саша со своей распроклятой молодостью и неизвестно откуда взявшимися силами, которых её так хотелось лишить, и своё стыдливое отчаяние. Ты вернёшься, вернёшься, мстительно думала Зоя порой, ничего не кончено, всё равно я тебя люблю как сама хочу того, всё равно люди от века к корням своим возвращались и плевали в колодцы, из которых хлебают!       То, что Саша уехала к Любе, казалось тогда просто насмешкой судьбы. Она же похожа на тётку, а у той не хватило силы вообще ни на один самостоятельный выбор. Ведь Люба только жалеть дураков понапрасну да охать и ахать может, она не людей — идеи видит одни, целую школу оболтусов обучая тому же.       А иногда Зоя радовалась украдкой: у меня дочка вон университет хороший закончила, уехала, слава богам, работает, да, умница, далеко пойдёт. И сама себя жестоко ненавидела за эти лживые оправдания. Саша, когда ты сдашься и приедешь, когда я услышу твой голос снова и навсегда оборву свой кошмар, меня наконец перестанут интересовать эти другие люди, их мнение и едкая уксусная злоба, я перестану бегать от них, вглядываться в глаза пытливо, как собака, выпрашивая похвалу и измусоленный кусок сахара, каменного хлеба, нищей подачки. Всё закончится хорошо…       Цветы и сегодня принесли ровно в полдень. Юра как раз уснул на несколько часов. На пенсии он спал днём ещё дольше, чем, бывало, после работы, и Зое было оттого особенно тревожно. Лена пришла одна, невыспавшаяся и печальная, села неприкаянно, уронив голову на словно примёрзшие к столу худые сгибы локтей. Молча наблюдала за мухой, с грацией настоящего акробата огибающей вазочку с миндальным печеньем. Зое отчего-то очень захотелось её утешить, хотя впору было самой молить об утешении и храбрости. Она приподняла ладонями лицо дочери и долго-долго смотрела в выразительные серые глаза.       — Я люблю тебя.       Лена потёрлась щекой об её ладонь, как в детстве. Такая взрослая и серьёзная, она вдруг на секунду преобразилась в ту маленькую девочку из заозёрского садика, которой по колено было целое море. Которая никогда в себе не сомневалась. И Зоя поняла вдруг, сколько мужества нужно было Лене на эту секунду. Сколько она тратила и взращивала в себе ежедневно.       — Я тебя тоже. Я просто устала быть сломанным телефоном для вас с Сашей, понимаешь? Это же… страшный сон какой-то, — говорила Лена, даже не осознавая, насколько права. Зоя никогда с ней не делилась своими кошмарами, но, кажется, это не облегчило ситуации. — Вы меня замучили со своим цирком. Я разрываюсь.       — Ну я же звонила ей столько раз, — со вздохом развела руками Зоя и не удержалась от язвительного комментария. — Кто мне говорил, что надо уважать Сашины желания, а? Кому нужны эти идиотские принципы, когда речь идёт о близких людях?..       Зоя знала, что выговорила бы ей Саша, согласись она на беседу. Если быть точнее, что выговорила бы Саша словами Любы. Отношение их обеих к Зое всё равно было одинаково скотским.       «Ленка не зря всё это дело с цирком сравнивает, скажи? Если бы писатель талантливей меня хоть раз в десять написал о тебе книгу, она не называлась бы в твою честь. В заголовке стояли бы незнакомые тебе имена людей, которым ты всё время своим бесчувственным поведением словно что-то доказывала, перед которыми расшаркивалась, сама того не замечая, чтобы лишний раз себе же соврать о том, как хорошо и единственно верно живёшь. Это была бы настоящая комедия, Зой. Комедия о том, как ты восемь лет безуспешно пытаешься наладить отношения с едва не убитым твоим безразличием собственным ребёнком. Комедия с актом на каждый год. Расскажи кому, не поверят. Но ты ведь хотела, чтобы мир узнал о тебе, верил тебе, вот только предупредительно прикрывала от него все «мелкие» грешки. А это никогда не работало: вселенная или кого ты там из небесной канцелярии ставила даже ниже своего мерзавца-мужа, совсем не дура. Мир прочитает мою комедию и сполна оценит подтекст: ты ведь не только чужую жизнь идеализировала, но и сама себя возомнила изменившимся, обновлённым человеком, сбежав когда-то от родителей! Другими людьми становятся через пот и кровь, моя милая. Я же говорила когда-то, что задушенные чувства однажды прикончат тебя сами. Вот и смейся над судьбой, вот и делай выводы!»       — Мне было нехорошо ночью, — пробормотала Зоя. Естественно, ей во сне, как обычно, всё показалось лёгким и очевидным. Восемь лет конфликта, подумаешь. — Я думала, что умру, и позвонила Саше очень рано. Ни на что не надеясь, но вроде как для исповеди. Существует же что-то, способное её разжалобить? Оказалось, нет. Абонент не в сети. Празднует, видимо. В шесть утра.       И в этот момент зазвонил телефон.       Лена, ближе к которой находился Зоин мобильный, взглянув на иконку, истерически заржала, покачнувшись на шатком деревянном стуле. Именно заржала, до слёз на глазах. Она смеялась громко и неприлично и не могла вымолвить ни слова. Зоя посмотрела на неё насупленно и закрыла ладонями лицо на мгновение, прежде чем ответить на звонок. Ей казалось, что молоточек сердца, переместившись из груди, привёл в беспорядочное движение весь её организм, как при эпилептическом припадке; она задохнулась и до боли впилась ногтями в ладони. Зоя просто не знала, какими ругательствами выразить то, что почувствовала. Ей показалось, что она балансирует на краю эшафота под злорадные выкрики толпы, но одновременно ничего не слышит и не реагирует даже телом. В ушах у неё зазвенело, туловище пробил озноб, а голос очерствел до глухого хрипа.       — Алё?       — Алё, — осторожно сказала Саша. — Это ты?       Зоя почти сразу поняла, что Саша хотела слышать не её. Точнее, ничего другого ей сейчас бы и в голову не пришло. Но зачем-то откликнулась:       — Да, это я. Это мама, — и остервенело зажмурилась.       Саша замолчала, но трубки не бросила. Зое очень хотелось воткнуть кухонный нож себе в ладонь. Стеной обрушились на неё все полуугасшие воспоминания, а чуть изменённые динамиком интонации Сашиного голоса зазвучали в голове на тысячу ладов, словно раздаваясь из потустороннего мира.       — Я хотела поблагодарить за цветы, — безжизненно продолжила Зоя, мёртвой хваткой вцепившись в телефон. — И… поздравить с днём рождения.       — Спасибо, — протянула Саша, словно назло чётко выговаривая каждую буковку. — Я сейчас занята немного.       — Саша! — вырвалось у Зои. Она как будто снова стояла перед запертой дверью, не в силах донести то сокровенное, что так давно рвалось из каждой сердечной жилы. — Саша, прости меня. Я… у меня нет слов, как больно мне за то, что я сделала с тобой. Сделала со всеми нами, с нашей семьёй. Я виновата во всём, через что ты прошла. Я очень боюсь, что с тобой снова что-то случится. Боюсь, что тогда видела тебя в последний раз. Что мне сделать, чтобы ты осталась?       Зоя говорила с отдышкой, еле-еле справляясь с поднимающимся давлением, путалась в мыслях и, пожалуй, сама не могла бы твёрдо ответить на вопрос, что для неё значило слово «осталась». Вся Зоина жизнь повисла на волоске тонкого провода, слабо поддерживающего связь всеми забытого захолустного поселения и лесного массива неподалёку от города, где она оставила свою душу.       Саша, кажется, тихо вздохнула.       — Мам, со мной всё нормально сейчас. Не надо больше извиняться. У меня просто правда есть дела.       — Ты позвонишь ещё?..       Саша ничего не сказала.       За окном у Синицыных потрескивали первые сверчки, раздувал лёгкие занавески свежий ветерок. Лена крепко держала Зою за руку.       Так ли много стоит прощение, когда за ним грядёт молчание, пустота? И, ощущая её, слезятся даже слепые глаза. А Зое уже так много лет, может быть, слишком, чтобы хватило сил заполнить эту пустоту любовью. Люба в таком случае всегда давила на жалость. Странно… родители всегда говорили Зое себя не жалеть, Юра пророчил, что плакать смертельно вредно: у людей же там голод, инвалидность, война. Столько ужасного кругом, столько огромных трагедий. А как насчёт комедии, в которой люди не умирают, но теряются в годах и расстоянии, каждый в своём осуществлённом «долго и счастливо»? Да смерть была бы здесь как нельзя кстати, поэтому, наверно, и приходила во сне как лучший исход!       Ты не солнышко, Зоя, ты себе свет в конце тоннеля, думала она. Таким человеком тебя и запомнят, запомнят, что ты исправно содержишь дом и здороваешься с соседями, и не носишь вульгарные колготки, как молодуха, и мужа слушаешься, и детей вырастила культурных и образованных. Хотела ли ты когда-то по-другому? Посещало ли землю твоё славное время, «солнечная эпоха»? Уже не припомнишь, ведь время многолико. И в любом из ликов всё произошедшее продолжает считаться естественным, нормальным порядком вещей в каждом доме, в каждой семье. Только одного не позабыть уже…       Зоя точно, точно помнила, что ровно восемь лет назад на этом самом месте у телефона вопреки всем запретам плакала горше, чем когда-либо прежде, и слова, проклятый адрес, проклятое событие заперлось накрепко между створками дрожащих губ, мучая и терзая. Вот и сейчас: сказать это было невыносимо, но и молчать — теперь молчать — тоже. И Зоя снова плакала, захлёбываясь беспомощно и жалко, как младенец, цеплялась за Ленину руку и всё никак не могла удержаться.       — Пожалуйста, помогите!       «Помоги!»       — У нас…       «Который год…»       — Горе.       «Без тебя».       А может, и это был только сон? основано на реальных событиях сентябрь 2020 — ноябрь 2022 гг.