Будни больницы Никербокер

Бертрам Чикиринг-младший — выходец из благочестивой семьи интеллигентов, всегда был примерным мальчиком, достойным наследником ореола отцовской славы и отрадой сердца матери. В их семье царит строгий порядок под началом порою жестокосердного Чикиринга-старшего, суровый взгляд выразительных глаз которого смягчает бархатная улыбка его жены. Они достаточно светские люди, и репутация их чиста перед обществом, ценою частых тревог отца о том, что подумают другие. Глава семейства до пароксизмов брюзжит в те моменты, когда сын делает вопреки ему: выбрал нищий Никербокер, в ученики пошел к сумасбродному, взбалмошному смутьяну Тэккери и бежит по его первому зову в любое время дня и ночи. Мать только сетует, что сын так осунется совсем и захворает из-за работы, потеряет по-детски пухлые щеки, блеск шоколадной копны, опрятно уложенной волосок к волоску, как у порядочного джентльмена. Отец при всей суровости хочет защитить благополучие, здоровье и режим дня сына от маниакально одержимого хирургией Тэккери, — знает тот все слухи о нём. Несчётное количество суток подряд без сна отведенные работе в «шапито». С какой страстью он потрошит нелегально купленные им трупы в морге, что несчастные уборщицы поутру теряют сознание от приторно-сладкого зловония разлагающейся плоти и луж липкой крови. Как отец, Чикиринг-старший из любви к сыну хочет лучшего — не хочет, чтобы тот также корпел над многострадальными безжизненными телами. Не может терпеть ни одной фиброй души глава семейства сбивчивую речь заносчивого хирурга нищенской больницы, эти громоздкие и широко выкидываемые руки в нервозных жестах, будто внутри этого человека заточена буря с Армагеддоном, распирающие изнутри. Не потерпит, чтобы его сын появлялся так же, как этот индивид, с сальной, растрепанной и неухоженной шевелюрой, в помятом пиджаке с простецки завязанным галстуком, или чего хуже в худшем из худших кошмаров, с горящими и опьяненными не понятно какой дурью глазами. «Бертрам спит» — звучит нарочито строго и твердо, скрывает Чикиринг-старший всё бессилие перед этим человеком-хаосом, что неведомой силой, притягивает к себе его наивного сына, словно Галвестонский смерч в жерло захватывает души людей. Вопреки отцу сын мчится сразу же, это не первый раз и не последний, когда среди ночи безмятежность погруженного в сон дома рвет в клочья трель звонка из трижды клятого Никербокера. Placenta praevia, lues иль не возьмутся ли они ли за leuchaemia сегодня ночью? Казалось, что этот человек настолько самоуверен или невежественен, что не знает о границах, он грубо попирает этику и устоявшиеся принципы, его цинизм безбожен, — таков ореол дурной славы вокруг Тэккери по ту сторону от успехов, публикаций и почета его заслугам в обществе именитых хирургов и врачей, в число которых входит старший Чикиринг. «Болото», как называет их Джон. Только старший хирург Никербокера может извратить тонкую эстетику анатомического театра до манежа шапито, обличая себя и своих ассистентов в маски шутов и ещё большими шутами выставить глубокоуважаемых зрителей. Бертрам Чикиринг младший в отличие от своего отца глубоко восхищен этим человеком, со слепой верой он следует за ним, перенимает опыт и пытается подражать, где ему посильно и считает уместным. Быть им ему никак не удается, не хватает смелости, развязности и цинизма. Молодому человеку не под силам морально бороться со страхом липким и всепроникающим изнутри черной смолью по ребрам, замирает, ощущая дыхание смерти пациента, играющая в смольных кудрях, и холодные тени на синеющих губах тела на столе. Не готов мириться с мыслью, что либо больной умирает сам, снедаемый болезнью, либо от его неудачного опыта на их руках по локоть в крови. Ему очень хочется научиться всему, перенять обширный опыт и когда-то также выйти на «арену» — сцену анатомического театра, собирая овации успешно спасенной жизни, хочется доказать отцу свою правоту. От того всегда рядом старается быть со старшим хирургом, едва ли их тени сливаются в единении. Нет такого человека у Джона, которого бы он мог позвать в любой момент. Такой искренности и чистоты отношений не было даже с бывшей любовницей, было нечто подобное с доктором Кристиансеном, но отенялось почтением и не несло в себе столько тепла. Нет такого человека в его труппе клоунов, кому мог бы рассказать любую сумасшедшую идею, вопиюще безобразничать в морге и с легкой издевкой поручать дела для их изысканий, с кем бы так безболезненно делится своими детищами в хирургии, так ревностно им охраняемые. Чего стоит ласковое «Берти» взамен официозному «Бертрам»? Ночь всегда плодотворна, в неё стоит влюбиться лишь из-за тишины. Только под покровом ночи никто не может отвлечь от важных опытов и проб на трупах или свиньях, нет никаких новоприбывших, требующих безотлагательной помощи, не брюзжат под руку Робертсон или Бэрроу со своими административными проблемами. Казалось только под рваной шалью ночи, время сбавляет ход, идет увереннее и медленнее, замирает, любуясь, когда его по локоть в крови руки льнут к холодной плоти со скальпелем, ставят кетгутовые лигатуры, сплетая по-новому паутину сосудов, с детским восхищением смотрят вглубь сложных органов, как мозг или сердце. Буквально под микроскопом он заново может увидеть как вспыхивает и гаснет жизнь, играя мельчайшим током с трупно-окоченевшей давно плотью, его блеск в светлых и опьяненных кокаином глазах схож с несчастным доктором из романа Мэри Шелли. Но так лишь может показаться… Тэккери, ощущая присутствие Берти, проговаривает свои действия, будто репетируя к представлению в полном зрителей шапито. Хмурится и слегка раздражается, когда тот присыпает в стороне, если не примостил голову на руках, загипнотизированный процессом чреды действий рук старшего хирурга с рассеченной скальпелем плотью: выверено иглою протаскивает шелковую нить, стягивая только ему податливую плоть, — хлюпает и вязнет застывшая кровь, изредка брызгает на бледное, как полотно, лицо и окрашенное желтизной газовых ламп. Берти искренне не знает, как Джон сутками может держаться, откуда в нём столько энергии. Младший Чикиринг едва соображает, только к раннему утру он просыпается. Как истинный жаворонок, вразумительно поддерживая ход мыслей Тэккери только с рассветом, будто первые лучи солнца зажигают в нем первые искры мыслей в мозгу. Джон встряхивает, прыгает, как черт из табакерки, пытаясь разбудить своего ученика, когда тот дремлет слишком глубоко ночами, но внутренние часы Берти работают безотказно даже перед ним. Отец с матерью ругаются, видя первые тени бессонных ночей под глазами сына, сетуют и негодуют. Джон жестоко эксплуатирует их чадо, никакие статьи не стоят стольких сил, здоровья и бесценных часов полноценного сна. Берти не может оставить Никербокер, но и не может не спать ночами, как Джон. Он решает приходить раньше, значительно раньше, пусть и родители недовольны, не считая это решение компромиссом. Но куда лучше следовать внутренним часам, мчатся на рассвете в морг, чем пытаться подражать старшему хирургу, тратя его силы и время на, чтобы тот будил, ища занятие ему. От неожиданности появления Чикиринга колба в руках Джона трещит и крошится, — явно не ожидал в такую рань встретить Берти свежего и бодрого. Не замечает и забывается, когда осколки впиваются в чувствительные пальцы, кромсают шершавые точеные подушечки пальцев хирурга, пока не отрезвляет его тепло крови цвета киновари. — А, Берти, это ты, — как ни в чём не бывало отзывается сгорбленный вдвое Тэккери над микроскопом, — чудесно. Тянется второй рукой, крупно вздрагивая к раненой, вынимает осколки, крупными стрелами, торчащими в руке и щедро промывая антисептиком размешенные раны. — Простите, мне очень жаль, — подлетает младший хирург, склоняясь к озадаченному Джону. Тот упорно не даёт себе помочь, но Берти никуда не уходит, терпеливо ждет и подает вату с бинтами, настойчиво пытается завладеть пинцетом. Но смирившись с глухим и немым упрямством, осторожно рассматривает лицо в представившейся близости и ужасается. Джон не спит сутки точно, двое, трое, а когда он спал последний раз? Спит ли Тэккери вообще? — Доктор, Вам стоило бы поспать, — неуверенно начинает Чикиринг-младший, ища отклика у погруженного в свои дебри мыслей Тэккери, его руки живут отдельно, едва поспевая за головой, в то время, как она мчится в погоне за идеями, обгоняя весь свет. Джон нервно бросает окровавленную ватку и резко вскидывает лохматую голову, от чего они едва не сталкивается носу к носу, потираясь кончиками, как принято у эскимосов целоваться –что за глупые ассоциации — нервно отмахивается от них с непослушной челкой. — Вздор, Берти- мудрый, — вспрыскивает антисептик Джон, ничуть не обращает внимание на смутившегося младшего, берет бинт и пережимает кровоточащую рану, что ломанной молнией прошлась по ладонь, рассыпая вспышки боли. — Работы не в проворот, и времени мало, — продолжает Тэккери знакомым началом очередной рации, которую кончает которую с легкой колкой нотой: очень славно, что вы пришли пораньше, как истинный жаворонок. Берти показалось, наверно, что тот подмигнул меж суеты сумбурных жестикуляций, но встрепенулся, когда тот хлопнул слабо по плечу, к счастью здоровой рукой, хотя и пострадавшая рука тоже взмывала подбитою птицей вверх. — доктор, вы альбатрос, — младший Чикиринг неожиданно выдаёт, ни на жаворонка, ни на сову нисколько не похож — он в отличие от них не спит. Джон несколько невыносимо долгих десятых долей секунд смотрит немигающим взглядом, от чего младший ежится, ощущая жуткую неловкость за сказанную глупость, и напряженные плечи Чикиринга падают, когда Тэккери разразился хриплым смехом с горьковатым привкусом иронии. Берти тяжело смотрит на упавшую повязку с руки Джона и не выдерживает, подбирая ладонь, как самое ценное, в обеих пятернях держит. Стекло толстое, прочное и даже такие казалось крепкие, но уязвимые пальцы Тэккери — порваны. Странно, что при всем своём опыте Джон решил оставить это, как простую царапину. Младший Чикиринг осторожно поднимает взгляд темных глаз, забирается в тени на осунувшемся лице, незаметно наблюдает, как прячет их старший в своём фонтане хаотичной энергии. Чикиринг выдерживает паузу, будто спрашивает немо, может ли он помочь теперь? Джон не выдирает руку, будто понял, что его на этот раз поймали, не убирает нервно руку из теплых ладошек — поддается, и тут же оправдывается самому себе, что руки самое ценное и не стоит ими пренебрегать. Маленькие ручки Берти теплые, мягкие, щепетильно нежно и тщательно они промывают разодранную руку, что сводит вместе заостренные колени. Льет в ранки антисептик и бегло поднимает взгляд выразительных глаз, Джон отворачивается не в значай, делает вид, что всё это время рассматривал покойного мистера Берга, что его выпотрошенный труп кишками на стол, куда занимательнее, чем манипуляций рук по-детски маленьких. Нога слабо подрагивает, говоря о обратном, каждой фиброй Джон ощущает тепло Берти, каждую шероховатость подушечек, соприкасающихся с ранами. Что-то было невозможно интимное в прикосновениях к рукам, такое полюбовное и мягкое, что сравнить трудно с чем-либо ни секс, ни поцелую, нечто ближе и чувственнее. Эти маленькие ручки перебирают озадаченно пальцы, коротко моментами обнимают их и не дают упасть широкой ладони. Словно как в детстве самые теплые объятия мамы были после мучительного вытаскивания всех заноз темным вечером при свете тающей свечи, пока деспотичный отец не пришел и не застал мать целующей сына в лоб… Чикиринг-младший не хочет причинять боли одному из самых важных людей, он следит внимательно за ребячески упрямым Джоном, скрывающим всю гамму ощущений. Стыдясь сугубо по-своему, старший хирург пугает и смущает ещё больше Берти, переборов опаску, тот вздыхает и очень осторожно накладывает пару швов на разорванные пальцы — проскальзывает маленькое облегчение, что сухожилия не повреждены, но едва-едва, однозначно из чистой удачи. Тот не издает ни звука, и Берти серьезно начинает тревожиться и заглядывает за упавшую челку, как можно не заметнее — замирает озадаченно на несколько секунд, не веря, — спит. Уснул, сидя на неудобном табурете, сгорбившись при всей стати вдвое, когда как Берти без обезболивания шил самые чуткие руки. Чикиринг сглатывает, пользуясь моментом, рассматривает лицо Джона, как никогда близкое сейчас. Взгляд темных глаз осторожно ползет от закрытых глаз, опущенной каймой ресниц, спотыкается о заостренные голодом скулы, ползет по впалым щетинистым щекам и задерживается на обескровленных губах… Тэккери резко просыпается, и сейчас ледяной кончик носа мажет сухо по мягкой щеке, оставляя холод. Голова Берти падает и тот спешно перевязывает широкую пятерню крепко, но без излишеств, чтобы не причинять дискомфорта Джону. Тот следит понуро и внимательно мутноватыми глазами после короткой дрёмы. Слабо сутулится смущенный то ли неожиданной близостью, то ли от того что его, никогда не спящего Тэккери, застали в полусне, то ли от того, что ему успело присниться тепло на лице, плывущее ото лба и осевшее на губах. — Доктор, Вам стоит поспать, Вы едва не порвали сухожилия, — осторожно говорит младший хирург, прекрасно, давая понять, что только по воле удаче его руки сохранены для работы, в противном случае Джон не смог бы оперировать от трёх до пяти недель, по меньшей мере. Берти смотрит так, будто хочет проскользить за встречный взгляд глаз, укравших кусочек неба, мягко дотронуться до глубины, так же мягко, как и касается дрогнувшего плеча мужчины. Джон не был бы собой, если бы не заупрямится, на его губах слова, идущие навстречу опечатанной на лице усталости, связывающей в капкан, в котором загнанным животным, дергаясь плечами, раскидывает зубчатую пасть. — Чушь! Это мелочи, которые не должны помешать закончить. Давай же, Берти, остались сущие пустяки, и мы придём к невозможному…. Оба знают, что это ложь, один пытается врать самому себе, а второй никак не научится лгать. Знакомо значение «мелочей» и каждый раз, они ищут пути к «невозможному», словно Дедал и Икар, парят на восковых крыльях, пока в одном не прогорит весь кокаин. Джон срывается под размытым предлогом взять какие-то наметки из кабинета. Было ли случайностью или нет, но что-то гнетущее и тянущее камнем, который держать у шеи, как у утопленника не в мочь более. Берти не вспомнит, что хотел сказать Джону, стучась в зашторенную дверь его кабинета, но забывает о правилах хорошего тона любого джентльмена, слыша уже второй за это утро звон и хруст битого стекла. Тэккери замирает со шприцом, пойманным едва ли не за руку за самым худшим, что делает каждый день с периодичностью в двенадцать часов, а порою перед эксцессами, которые в Никербокере нередко случаются. Не находит храбрости и дерзости глядеть в глаза своему ученику, кидает в ящик обратно шприц, россыпь едко поблескивающих осколков, как тысячи улик, лежат под ногами на ковре. Последняя ампула кокаина, которую ему удалось держать в тайне от человека, ставшего ему отдушиной. — так значит это правда? Берти слышал злые слухи, которые роятся вокруг фигуры Тэккери, вкрадываясь в раскидистую тень дурной славы, сплетенную и пропитанную желчью и ядом старой школы хирургии. Чикиринг младший не верил ни одному слову, даже когда собственный отец осторожно намекал, когда настойчиво просил уйти из Никербокера, сменить наставника и устроиться в более престижную больницу, до того же Зинберга. Бертрам стоял на своём, отстаивая честь своего учителя и заведения, где получает бесценный опыт, имеет высокую мобильность в исследованиях и куда больше перспектив. Но сейчас мир в глазах Берти схлопнулся и развернулся вверх дном. Самый худший, скверный и невозможный слух — чистейшая правда, также реален, как и Джон, которого он застал за несостоявшимся приёмом кокаина. — мне жаль… Наконец откликается Джон, шнуруя обратно белый штиблет, который снял для инъекции в ногу. Берти цепляется почерневшими в тени упавших бровей глазами за каждую черную метку прошлых уколов, — на его жилистой ноге нет живого места, а значит до этого куда колол тоже все испещрено некрозными дырами? Чикиринг на секунду отворачивается, будто открещивается от кошмара, хочет, чтобы это ему привиделось, но нет. Тэккери, разбитая склянка кокаина, присущая ему горечь, упруго спирающая воздух кабинета до удушья обоих, — все оно реально. — это все правда… Не может поверить Берти, хотя Джон и все уже более чем подтвердил, они наконец сталкиваются взглядами, и только сейчас младший замечает покрасневшие глаза не только от недосыпа, но и от мучительной зависимости. Горечь кокаина казалось, осела всюду вместе со свинцовой пылью в кабинете старшего хирурга, которую он сам поднимает своей вечной погоней за научными открытиями с жизнями безнадежных больных. Это было в тайне пока тот в своё пристанище не пускает никого, больше чем на время приёма, а дальше закрывает шторкой, пряча за ней свою слабость. Никогда ещё не ронял Джон столько много в одно утро, возможно это очередной вторник, решивший начаться с четверга, а возможно он стал злоупотреблять кокаином, выходя из рамок сугубой необходимости плодотворной работы, которой стал отводить непростительно много. Тэккери прекрасно помнит, как Кристиансон дал ему для пороху перед операцией первую склянку кокаина. Он мог бы дать Берти кокаин еще тогда, когда они оперировали placenta privia перед их кульминационным моментом, но не стал продолжать злосчастную цепь — ему не хочется, уходить как Кристинсон, не хочется, чтобы Берти потом, как его сейчас, шатало и трясло от ломки. Не можешь бодрствовать, потому что нет кокаина, не можешь спать без опиума — чистая мука. Большого усилия стоит лгать непростительно много человеку, ставшему ближе душой, чем кто-либо, с тем, кому можно доверить любую задумку, будь она чистым безумием, и вдохнуть ей жизнь. Берти тот, кого не страшно заразить идеей при всей полной мере ответственности. Джон искренне не хотел, чтобы Берти знал о наркотиках, ему страшно, что либо тот уйдет, что будет верным решением, либо поступит, как сестра Элкинз в своё время, чего опасался ещё больше. Но младший Чикиринг поступает иначе, он подходит ближе, почти вплотную, склоняется, присаживаясь, коротко смотрит на осколки ампулы, успокаивается, что руки остались в целости. Маленькие и теплые ладошки ложатся на мелко дрожащие плечи, тремор которых Джон в собственной суете никогда не замечает. — Сколько Вы приняли кокаина? Берти знает, что если человека ломает, если он физически не может без наркотиков, то это сильное привыкание, отец рассказывал мельком, наверно, ещё с тех пор он намекал, морально готовил своего сына к тому, что увидит. — Двадцать два с мелочью… Берти хмурится, опускает голову, а руки мнут мятую рубашку, вздрагивают, ощущая мелкие судороги, которые тяжелыми волевыми усилиями Джон может не скрывать здесь в своем «логове» из кожи, бронзы, книг и темного дерева, в голубоватом монохроме слиться обесцвеченный болезненной страстью, маниакальным влечением к медицине с кокаином.  — Джон, — робко обращается Берти по имени, поднимая голову, чтобы взглянуть в слезящиеся глаза, ретируется со всем уважением, — Вам надо отдохнуть, — как бы то ни было, это болезнь, как сифилис, как тиф или некроз, только иного характера не подвластный антибиотиках, скальпелю и хорошо знакомым методам. Тэккери вздрагивает резко, но не вырывается из осторожных объятий за плечи, уже не скрывает своей слабости, будучи пойманным — нет смысла играть дальше арлекино на арене его шапито, прогибаться под глумливую, саркастичную маску, обезображенную сломанной улыбкой, мертвой белизной и дырами очерненными глазами. — я не могу… В тишине кабинета и дремлющей больнице даже слабый возглас кажется криком, разящим и рвущим натянутую погребальным саваном тишину. От Джона часто разит зловонием смерти, многие списывали на морг, на безысходные операции и никто не думал, что тот сам медленно умирает душой и ещё медленнее телом. Вышибает кокаином душу, словно злокачественную опухоль отрезает, а потом ждет рецидива — возвращения ее с небес на землю. — я валюсь с ног, но не могу спать, — Джон хмурится, облизывает сухие губы до сладковатых в горечи трещин, — у меня будто клопы ползают под кожей, их полчища… Берти поднимает взгляд, темные брови складываются в домики, сам он осторожно рассматривает в холодном свете окна изможденное лицо, сальные прядки разметались в хаосе мертвом — многое кроет спешка, «присущая агрессивность» и тени работы, но только не сейчас. — Таких клопов нет, это последствия привыкания, — как можно мягче объясняет Берти, растирая забинтованную руку прежде чем, Джон наконец срывается. Во всей стати в три фута он мечется по кабинету, словно по клетке, его плечи дрожат и прыгают, а руки то опускаются в карманы мешковатых брюк, то взмывают в судорожной жестикуляции. Его голос дрожит и ломает, не замечает, как вскрикивает, но даже так все сливается в одно, чего уж точно от Джона никогда бы никто не ожидал, зная его не дальше порога кабинета. Отец многое рассказывал и будто бы описывал Джона: белая кожа, крайняя истощенность, склонность к болезненности в связи с истощением, падает и иммунитет, делирий и развивающаяся паранойя. Берти слушает, но ещё внимательнее смотрит и ждет. Когда тот падает на кожаный диван в исступлении и не замечает, как рядом оказывается Чикиринг. Теряется вновь в мимолётном тепле, так устал и слаб, что хватает маленькой ладошки на акромионе, чтобы его свинцом залитая голова рухнула на ноги.

***

Берти сидит, боясь шелохнуться, не хочет разбудить провалившегося в сон Джона, его голова лежит на ногах, теплая рука Берти с острого угловатого плеча закралась в закучерявшиеся смольные кудри. Младший Чикиринг задумчиво их перебирает, обдумывая все это время ускользающее от его глаз, не может оставить в болезни, гораздо худшей, чем то, что они лечат изо дня в день, это не опухоль — её не вырежешь скальпелем, пока больной пребывает во сне под эфиром; не инфекция, которую можно вытравить лекарством. Это невообразимо тяжелое и пришедшее в самую глубину — это болезнь души. Бертрам в отличие от отца и всех ему подобных не питает отвращения к больным, у этой болезни нет лица, пристраститься к наркотикам могут не только дамы легкого поведения, маргинальные личности или промоты с богатым наследством. Это может случить с любым. Берти не спит, он хранит чуткий сон исстрадавшегося душой Джона, укрывает его своим пиджаков, чтобы унять болезненный тремор и все также чешет осторожно густые кудри, оттягивая их меж пальцев задумчиво. Злая ли шутка больного рассудка, но ему вновь снится тепло на лице?