«После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума»
Ждать и надеяться можно до бесконечности и очень глубоко. Когда ты верен науке, своему опыту и есть на хребтах отчаяния громоздящаяся надежда, которая разобьется о жесткие реалии — терять родную мать, самое близкое к сердцу невыносимо, она могла выжить, могла выздороветь, но под твоей рукой со скальпелем умерла. Это рвёт душу, крошит рассудок, это больно… Младший из Чикирингов замирает, его руки лежат на опустошенной смертью груди, не может посчитать секунд в тишине остановившейся крови. Стол, Теккери и его тень легла на Бертрама, вместе с тем отчаянным безумием — Джон не поскачет от одного укола адреналина, его сердце остановилось, упало рассеченной дробью птицей. Маленькая рука выхватывает ланцет, не думая, не подвергая жестокому суду морали и рассудка. Руки тянутся к остановившемуся сердцу, вскрыв охладевающую грудь, знакомое едва ощущение веса человеческого сердца, с которым познакомил, тот на ком это впервые будет и опробовано. Белый шум в голове, последнее и самое решительное, что он делает в черной безысходности. Руки скрываются в растленной груди, ищут сердце оставленное, убитое горем и добитое безумием. Бертраму страшно, страшно потерять небезразличного человека. Младший из Чикирингов не может забыться в черноте немого ужаса, не может топиться в океане кокаина, идя ко дну этой борьбы, пройдя Рубикон. Никто, ни Бертрам, ни Эдвардс, ни Гелинджер, ни Кристиансон не отчаялись так, как Тэккери. Сумасшествие, безысходность отчаяния, гениальность или кокаин помогали Тэккери спасать многих людей, не знает сам Тэккери. Берти спас его из-за неотступных сомнений, лежащих на узких плечах. Не верит до конца в адреналин, не верит Гелинджеру, Эдвардсу и всем, кто пришел сюда заживо хоронить того, кто изо дня в день бросал вызов богу, вынимая души из лап смерти, кто играя роль прожженного циника, ушел дальше всех от Рубикона. Безмолвные и взволнованные зрители замерли, наблюдая за кульминацией спектакля, негодование застыло в их стеклянных глазах, напряжены до желваков их лица, ждут триумфа трагедии. Джон приходит в себя резко, также бессознательно, как тот зайчонок, его тело рефлексивно сокращается, прежде чем обмякает под натиском четырех пар рук. Пульс есть, дрожь в руках Бертрама, словно эхо забившегося вновь сердца. Ощущение веса органа призрачно остается даже тогда, когда зашивают разрез после первого, и к счастью, удачного прямого массажа сердца. Сам Чикиринг слабо дрожит, резонируя Теккери, слышит сипение в трубке, Эверетт с Элджероном завершают операцию быстро и без осложнений. В лужах крови отражения взглядов их зрителей, — никто не аплодирует, в анатомическом театре тишина. Занавес. Берти и сейчас глушат сомнения, он не верит, пусть и видит, и слышит, но до конца не верит. Сомневается, быть может, это всё игра воображения, сраженного утратой? Младший Чикиринг тяжело смотрит на Джона, тот лежит тряпичной куклой на операционном столе, будто всю кровавую ватту вместе с органами из него вытащили, лицо осунулось, заострилось и кожа бела, как церковные свечи, совсем как и у матери тогда… Окровавленной ладонью убирает взмокшую челку с мелового лица и целует в солоноватый от пота и крови лоб — живой, теплый и будто бы гудит мозг в черепной коробке, как машина, которую вновь завели, и теперь она снова в строю исправно работает. Ставит конец душегубительному страху, поднимающему со дна жуткие воспоминание о смерти матери. Джон жив и остальное не важно, даже не смотрит, не ловит диковатые взгляды зрителей, Гелинджера и отца в особенности, не слышит, как медсестра роняет ноги Джона, а искривленная игла глубоко вязнет в коже.***
Берти остается рядом с Джоном, когда тот уже спит в отдельной палате, пусть и больница опустела, но отдают дань старшему хирургу. Только Теккери может сделать невозможное простым и легким, а рутинное извратить в извращенного самоубийства, разыграв интермедию перед смертью. Тяжелым взглядом Берти осматривает Джона, слившегося с больничным бельем, волосы метелкой разметались сальные, впитавшие все тени грязных закоулков, опиумом пропитанного борделя Пинг Ву, не прикрыты руки от локтя до кистей и спотыкается за каждый игольный пробой, очернивший кокаином тонкую паутину вен. Глубокие, незаживающие и черные, будто вчера вбивал в себя шприц, ставя отметины своей зависимости. Хмурится Берти, когда замечает, что одна рука, словно застыла в параличе, держа незримо ланцет. Размер кулака равен размеру сердца — и это чистейшая правда, Берти обжигается о холод рук, сжимает длинные пальцы, складывая их один к одному, хочет почувствовать вновь вес его жизни. Руки хирурга самые чуткие — тепло рук Берти, словно лучик солнца поутру, что ласкает лицо и неуемно слепит глаза, невесомая ниточка смысла начинающегося дня. Младший из Чикирингов замирает, когда подобно затрепетавшему в его руках сердцу, дрогнула, вскидывает тяжелый взгляд вверх, ловит расфокусированный взгляд светлых глаз. Растерянность застыла на обескровленном лице. Берти зол еще с самого начала этой затеи и сейчас не может отпустить этого. Смотрит на то, до чего себя довел, то, что едва не умер, а фактически Джон Тэккери умер на операционном столе. Глаза младшего Чикиринга совсем, как старшего, темные, тяжелые и берущие за душу, перебирают истерзанную душу, и не может её больше ранить, причинять страдание едва выжившему сегодня. — Берти? Джон смотрит на него с таким сожалением, будто сейчас погубили десять рожениц на операционном столе — его спасли. Вернули машину в строй, на конвейер Никербокера. Ценен как тот, что мясником, лечит людей и не более. Никому не интересны несчастные больные душой, зависимые от алкоголя и наркотиков нищие люди. Любой слепо верит, что от морального воспитания и твердости духа зависит победа над наркозависимостью. Никому не интересен хирург, что обезболивание души проводит кокаином с героином, в отчаянии глубоком спасает людей, которые уже одной ногой уже там — терять нечего, а кровь чужая липнет каждый раз, клеймом всюду, ползя проказой по рукам. Нужен хирург, который спасет, но никому не нужен тот, кто несет в себе этого хирурга. Берти сглатывает, медленно закипает, глядя, как тот смотрит на него так, будто не верит, будто после дурного сна, будто не он ложился на стол себя убивать за само операцией, не его так тяжело пришлось вытаскивать с того света — плавятся и сгорает младший Чикиринг. Переполняет его липкая, вязкая злость цвета луж крови в операционной сегодня. Младший из Чикирингов так зол, что хотел бы ударить Тэккери за все безумие, за весь эгоизм. Ударить по лицу, отрезвить от наркотических бреден, чтобы хлынула кровь и текла полными каплями крови цвета киновари по аккуратным усам, синеватым губам и ниже. Если ему своя жизнь не дорога, если себя не ценит, то подумал бы за тех, кто в нем нуждается, в его помощи, в его гении. Он вообще не думает и не догадывается, что есть те, кому он не безразличен. Берти распирает и трясет от злобы, глядит немигающим взглядом на Тэккери. Не может его ударить, сейчас тот слишком беззащитен и уязвим, и нельзя бить слабых, Джон сильный всегда, но не сейчас, — слишком много потерял крови, истощен наркотиками и замучен не легкими реанимационными мероприятиями. — Ты гребаный безумец, Джон Теккэри. Ты самый сумасшедший врач, которого я знаю! Тебя предупреждали! Нет, ты как всегда сделал по-своему. «Я великий Джон Тэккери, главный врач Ника, я великий и гениальный!». Тэк, ты умер на операционном столе! Твоя гениальность дала сбой, представляешь? Знаешь, какой шум поднялся? Все испугались за тебя. Я испугался, Тэк… Я думал, что не успею… Срывается на крик Бертрам, ломается и надрывается душа молодого человека, отчетливо видит он остекленевшие мертвые глаза, кокаиново-горькой крови металлическое зловоние. Теряется в эмоциях, спутанных с чувствами в дымной паутине, топнет и захлебывается ими, пьянеет и сразу же трезвеет, когда ощущает неподатливые, по-мужски грубы, едва теплые губы с тлеющим налетом мертвой синевы, медленно тающей. Берти любит Джона, сначала это было восхищение перед гением, успешности в тяжелых операциях и тому, как стремительно шёл вперёд Джон в своих исследованиях. Потом оно переросло во влюбленность, когда ядовитое чувство кольнуло в сердце, заметь Берти рядом с Джоном сестру Элкинз, а сейчас переросла в нечто большее, глубокое и сильное, то чтобы свело в могилу следом за Джоном. Потеряны оба в черной глубине чувств, теплые руки с трепетом и твердостью держат голову, обнимают лицо, по которому расползлась щетина — никуда не отпустит, не даст уйти на тот свет за Эбигейл, за доктором Кристиансоном. Не отталкивает Тэккери, с той же покорностью, что принимал смерть, констатируя ее, ощутив незримые костлявые руки, ложащиеся с холодной нежностью на голову, закрывая плавно глаза, ее проникновенное дыхание, гасящей тепло человеческого тела и лик, которой видят кошки и сумасшедшие. Тают айсберги в душе Джона, трещит и звенит ледяная пустота, разбиваемая теплом шоколадных глаз, рук в скудлившийся копне бараньих кучеряшек, теплом души, что не дала завершить начатое, сорвала шоу и наконец-то все это время не прятала чувство, не маскируя их восхищением? Все это время, всегда, Берти не просто восхищался хирургией? Как можно было не заметить, как растекался и таял мудрый Берти при нем?Любовь рождают взгляды…
Эбби поборола его зависимость, а Берти поборол смерть ради него. Стоит ли жить ради этого? Продолжать бороться имеет ли смысл? Имеет ли смысл влачить день за днём? «В кромешной тьме слабый лучик света лучше, чем его отсутствие.» Отчаянный и горький поцелуй до легкой асфиксии, без пошлости страстный и чистый до чувств, сбивает тишину, что едва забитое дыхание разрезает её. Не читаемо смотрят друг на друга, прежде чем скроется без слов Берти, оставив Джона в одиночной палате. Бертрам не покидает его, он возвращается со шприцом, бинтами, ваткой и прочим — больница пуста и впереди целая ночь…