Луизиана, милый дом

— На счет «три», — предупредил Шанго. — Один… — И рванул, не произнося «два». — Блядь! — Джи прижал тыльную сторону ладони ко рту, нагнулся к коленям и снова выпрямился. — Знал же этот развод — и купился. Он все еще болезненно моргал, не до конца привыкнув к яркому свету. Натягивая рубашку и джинсы, брезгливо поморщился от подсохшей на коже спермы. Шанго помог ему застегнуть пуговицы — после наручников пальцы слушались плохо. На запястьях краснели метки от стяжки. — Я не перегнул? — спросил он. Джи осторожно улыбнулся воспаленными от содранной липкой ленты губами. — С твоим уходом вышло эпично. Остаться одному взаперти тут — то еще удовольствие. Поначалу реально стремно было. — Глаза у него жадно, лихорадочно блеснули. — То ли ждать скорейшего возвращения, то ли надеяться, что тебя хоть что-то задержит. — Жаль тебя разочаровывать, — вздохнул Шанго. — Я безопасен, как одноразовый бритвенный станок. Ни тайных застенков, ни пыточных с кровостоками и муфельными печами. Мне даже не доводилось никого убивать. — Мне тоже. — Тоже — не доводилось убивать? — Не доводилось. И жаль тебя разочаровывать — тоже. В том, что я не целуюсь, нет ничего романтически-загадочного. Просто одна малоприятная история. — Вот как? А я-то терялся в догадках. Пойдем покажу верхний блок, без него экспозиция неполная. Джи качнул головой. — С меня хватит. Давай лучше вернемся. — Ладно, — пожал плечами Шанго. — Как скажешь. Оказавшись за порогом, Джи остановился посередине кухни — словно дезориентированный. Шанго вырубил свет на щитке — уши заложило тишиной — захлопнул железную дверь и повернул ключ в замке. Прикрыл уютной кухонной. — Поешь чего-нибудь? Джи помотал головой. — Я не голоден. — Пива? — Есть что покрепче? — Как не быть. Шанго достал два стакана, заполнил льдом до половины и плеснул туда виски — из своего глотнул сразу, второй протянул Джи. Тот по-прежнему стоял спиной к нему и не двигался с места. Шанго не выдержал — зайдя сзади, приобнял его за плечи, притянул к себе, ткнулся носом в висок. Голову кружила пьянящая до слабости в коленях нежность — вопреки всему. А добивала усталость. — Если я не посплю хоть сколько-нибудь, не смогу проводить тебя в аэропорт. А я хочу. Может, ляжем? — попросил он. — Вместе. Лед звякнул о стекло — Джи выпил налитое так же быстро, не глядя поставил стакан на стол. Коснулся затылком плеча Шанго. Вздохнул: — Пиздец. — Это согласие или отказ? — улыбнулся Шанго. Принять душ вместе они не смогли — не сошлись на устраивающей обоих температуре: установленную комнатную Джи обозвал кипятком, а к ледяной не готов был уже Шанго. Во влажном и теплом пару кабинки под струями воды Шанго едва не отрубился и еле дополз до постели. Но провалиться в сон, как он ожидал, не получилось — стоило лечь, и дремотное марево куда-то рассеялось, а мозг закрутил обрывки мыслей каруселью, не позволяя отключиться. Шанго не делил ни с кем спальню — ни разу. Так выходило само собой. Он чаще бывал на чужой территории и не оставался на ночь, предпочитая засыпать и просыпаться в одиночку, и в обратном случае тоже сентиментальных заходов не ждал. Но сейчас — впервые — ему захотелось почувствовать, каково это: расслабленное сонное тело под боком, чужое дыхание в темноте, случайные касания рук и ног. Разворошённая постель сохраняла запах Джи, и это тоже будоражило, не давало уснуть. Сам он вернулся минут через пять — холодный и влажный. Отогнул одеяло и бесцеремонно устроился рядом. В чемодан за своей одеждой не полез и у Шанго просить не стал — лег голым, как вышел из душа. В комнате сразу стало свежее, будто термостат кондиционера в присутствии Джи автоматом сбрасывал градусов пять, чтобы Шанго не перегрелся. — Тут тоже жарко? Надо было постелить тебе в морозилке. — Наоборот, — хмыкнул Джи. — Люблю, когда рядом кто-то теплый. Кольнула нелепая ревность — предпочтения вырабатывает опыт. — Так что там за история с поцелуями? — спросил он. — Ты же собирался спать. — Вот и расскажи мне сказку на ночь. Шанго повернулся набок. На фоне окна графично вырисовывался острый профиль Джи у изголовья кровати. С кончиков косичек падали на плечи и стекали по груди капли воды. Можно было протянуть руку и коснуться — но Шанго не шевелился, как во сне, когда и хочешь, но не можешь двинуться. Его почти пугало то, как все это хорошо. — Да ничего интересного, на самом деле, — взглянул сверху Джи. — Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать. Я окучивал одну девчонку — Милли Хэнсон — такая, знаешь, пуританская курочка, все строго, ничего лишнего: кино, кафе, прогулки за ручку. Не то чтобы я был сильно влюблен в нее, она мне нравилась, но больше работал обычный азарт — хотелось дожать, утвердиться. Через пару месяцев я вроде как уломал ее на что-то посерьезнее мимолетных обжимашек. Вместо занятий мы поехали в парк Кинкейд, к озеру — на ее машине. Я даже наскреб на номер в мотеле неподалеку, но туда мы в итоге не добрались. Все началось заебись: отъехали подальше, стали сосаться в машине, как типичные подростки — глубоко, с языком и слюнями. Я расстегнул ее лифчик, тискал грудь, потом полез в трусы. Милли не ломалась, как обычно, даже потекла, что пиздец меня воодушевило, и я не сразу заметил, когда все пошло не так. В какой-то момент она вдруг ослабела, словно потеряла контроль или отключилась, стала вялой, как кукла. Сперва это показалось мне хорошим знаком, и я удвоил усилия, но затем все же почуял подвох и отлип. Милли уже была на грани отключки: побледнела, как мел, синие губы, застывший взгляд. Я спросил, что с ней, она попыталась ответить — и не смогла. Хватала ртом воздух, как рыба, а затем засипела и вытаращила глаза. Я пересрал, расстегнул на ней одежду, открыл окна, распахнул передние двери, метался от водительского места к пассажирскому в поисках аптечки — мне взбрело в голову, что у нее приступ астмы и должен найтись какой-то спрей, но его нигде не было. Мысль набрать службу спасения у меня почему-то даже не возникла. Как и идея сдвинуть Милли на соседнее сиденье и сесть за руль. Я тупил и терял время, а ей становилось все хуже. На лбу и висках у нее выступил пот, волосы слиплись, лицо стало влажным, как после душа. Она захрипела — это было страшно — и у нее начались судороги. Меня заклинило, и я впал в ступор — стоял рядом и смотрел, не мог оторваться. — Она умерла на твоих глазах? Джи рассмеялся — нервно, лихорадочно. — Нет. В судороге она обоссалась — не знаю почему, но это вывело меня из транса. Я очнулся и рванул к дороге, с которой мы съехали к озеру. В будние дни с утра она была пуста, и я побежал вдоль по обочине — просто так, от отчаяния и страха, без цели помочь Милли, куда глаза глядят. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этого места, в спутанном сознании побег делал смерть нереальной. Навстречу мне попался автомобиль с туристами: два парня и девушка — я его даже не ловил, они остановились сами. Решили, что в беде именно я, вылезли, стали щупать, осматривать, засыпали вопросами. И знаешь, что самое чудовищное? На секунду я всерьез подумал о том, чтобы не разуверять их, позволить себя увезти, не сообщая о Милли, потому что… я не знаю — это уже не имело смысла. — Так она умерла? — Чудом — нет. Я рассказал о ней. Один из парней вызвал спасателей и остался на дороге, а мы полетели назад. Девушка тоже оказалась аллергиком, и у нее с собой была шприц-ампула с антигистамином. Я был уверен, что прошло полчаса, не меньше, Милли не могла выжить, но, как потом выяснилось, вся история заняла около четверти часа. От укола Милли пришла в себя, ее отвезли в больницу. А я неожиданно прослыл героем. Спасатели, не разобравшись толком, похвалили меня за правильные действия и отправили сведения в муниципалитет и в школу, мне потом даже вручили идиотскую грамоту. Милли тоже считала, что я ее спас, плакала из-за того, что нам надо расстаться — она не особо рубила в биологии и из слов врачей поняла только, что у нее трагическая аллергия на меня. — А реально? — Реально — у меня аутоиммунное заболевание крови, тромбоцитопения. Иногда я курсом принимаю препараты: гормоны, иммунодепрессанты, гемостатические средства — на что-то из этого ее организм среагировал при контакте с моей слюной. Слушай, — быстро сказал Джи, будто опережая Шанго, хотя тот ничего не собирался говорить. — Мне сообщили о смерти Ла Тойи и результатах вскрытия. Но тут я ни при чем. Во-первых, я давно не принимаю лекарств. А во-вторых, мы даже не целовались с ней. — То есть все эти годы ты не целуешься из-за случая, произошедшего с тобой в шестнадцать? — поинтересовался Шанго. — Мне казалось, такое бывает только в байках психотерапевтов. С той же степенью вероятности твоя девочка могла словить приступ от чего угодно — от арахисовой пасты за завтраком до укуса пролетающей мимо осы. Ты здесь ни при чем. — Ты не понимаешь, — покачал головой Джи. — Я не был травмирован тем, что она чуть не умерла, и не испытываю вины перед ней, только стыд — за себя. Это другое. Я честно пытался заместить впечатления и много целовался после — с разными людьми, но не прокатило. У поцелуя для меня навсегда вкус того коктейля из трусости, слабости, страха и позора. Тогда зачем мне себя ломать? Кто-то не любит минет, кто-то не пользуется резинками, кто-то не соглашается на анал. Поцелуи — обычная практика, которая мне противна. — Жаль, — сказал Шанго. — Потому что, глядя на тебя, я только о ней и думаю. Джи промолчал. Отвернулся к окну, раздумывая о чем-то, передернул плечами, как от холода — хотя ему не могло быть холодно, Шанго знал, — сполз по изголовью ниже, чтобы лечь напротив Шанго, устроился на подушке виском. — Если ты хочешь… — начал он. — Нет, — остановил его Шанго. — Нет.