Покоряя Олимп

Солнечный мальчик летит. Золотые лучи сверкают в его светлых кудрях и безбашенной улыбке. Золотые лучи зовут солнечного мальчика к себе. Икар помнит запрет отца, но солнце ведь далеко — ничего не будет худого, если он подлетит еще чуть-чуть ближе. Небо голубое ослепительно, Икар жмурится и смеется. Икар смотрит вниз, а там море синее-синее, но как будто золотое. Солнце купается в море, или море купается в солнце — Икар не знает, Икар купается в небе, голубом ослепительно. Солнечный мальчик летит. И ветер обнимает, как мать, ветер крепко держит, перебирает светлые кудри, ласково треплет перья. Ветер шепчет, что хватит. «Ниже, Икар, ниже. Ты помнишь: отец…» Икар смеется. Икар свободен как ветер, он купается в небе, в солнце и в море: все это далеко и близко, все это — в нем. Он взмахивает отцовскими крыльями, поднимаясь выше: золотые лучи зовут к себе. Золотые лучи так красиво поют, так нежно целуют его кудри и плечи, что в ослепительном золотом свете Икару мерещится дом. И он не слышит ни отца, ни ветер — только солнце и море. А потом нагревшийся воск начинает плавиться, обжигая спину, и его крылья рассыпаются как замки из сухого песка. Солнечный мальчик падает. А ветер больше не держит. И золотые лучи не поют. Икар тянет к ним руки. Икар кричит, но не слышит себя: ветер уносит его голос в сторону отца и неба, голубого ослепительно. А внизу — синее-синее море, золотое от солнца. И Икар задыхается. Он еще падает, но уже чувствует, как разбивается о железную гладь золотого-синего моря. И ему страшно. Икар жмурится, молясь богам, чтобы они уберегли его, подхватили у самого моря и вернули на землю. Икар готов забыть про ослепительно-голубое небо и поющее солнце, готов никогда больше не просить отца о крыльях и не вспоминать полет, привкус ветра во рту. Икар готов все, что угодно отдать, лишь бы пожить еще. Но он падает, а боги не слышат его молитв. И Икар понимает, что конец всего в нескольких метрах от него. Но море расступается, обнимая нежно, как мать, принимает солнечного мальчика в свои сине-золотые холодные руки. Икар открывает глаза, встречаясь с взглядом других: голубых ослепительно. Их обладатель смотрит на Икара со спокойным любопытством, удерживая его одной рукой — в другой сжимая трезубец. Икар все еще не понимает, что жив. Ему кажется, что он летит, что он падает, что он разбился. Ему кажется: небо проглотило его, или это сделало солнце, или море. Наверное, все-таки море. Обладатель спокойных серьезных глаз и трезубца выныривает вместе с ним из воды, и Икар вдыхает соленый морской воздух: рвано, жадно. Икар понимает, что жив, и хочет заплакать: от облегчения, от въевшегося ужаса. Икар хочет заплакать, но смеется. Он понимает: боги услышали его молитвы. Один конкретный бог. — Ты красиво летел, высоко, — говорит Посейдон, спокойный и серьезный, как море, красивый, как солнце, до которого Икар так и не дотянулся. — Еще бы чуть-чуть и увидел бы стада Гелиоса. Но, видимо, не судьба. Не хочешь поплавать? — Хочу, — говорит Икар. А сам тонет: в глазах, голубых ослепительно, в волосах, золотых, как солнечные лучи, до которых он не дотянулся. И наплевать.