Закрой глаза, коснись меня, Ты пахнешь соблазном и медом, Исчезнет грязь осколков дня, Ударит в гонг природа. Крадется ночь, как черный зверь, Вибрирует в лунном свечении, Скребется в дверь, стучит в окно. Ей холодно одной, Холодно одной, Лаская ночь, коснись меня, Имя тебе — искушение. Ария — «Искушение»
Враги. Они повсюду, от них не спастись. Куда не глянь — везде обман, ложь и предательство. Враг хитер и умеет скрывать образ свой, подобно Лукавому имея множество личин. Кровь льется рекой, заливая глаза и марая руки, проникая в самое сердце и разъедая его подобно яду, что отравляет душу, лишая сожаления и милосердия. Душа. А спасти ли ее теперь, ведь лежит на ней не единственный грех, а множество, да таких, что страшно перед сном очи сомкнуть. Враги, кругом враги, а руки по локоть в крови…***
Было что-то в Александровской слободе такое, что душу царю грело пуще любого другого места на земле русской, что заставляло его очи гореть ярким пламенем азарта и свободы, и силы чреслам давало, словно сам степной ветер кровь по жилам гонял, унося прочь все горькие думы и печали. Царь любил Александровскую слободу. Но сердце его всегда было неспокойно, и даже окружение верных ему опричников не могло унять то смятение, с которым он каждое утро вскакивал с постели, принимаясь лихорадочно зариться по сторонам, будто выискивая того, кто посмел в личные хоромы царя зайти и жизнь его во сне забрать. Сердце часто огнем горело, но не тем, что страстью пылкою вызвано, а огнем тревоги и дурного предчувствия, оттого мучал он царя великого и мешал ему жизнью наслаждаться. Любил царь конные прогулки, когда ветер в ушах завывает, да кровь в висках стучит, но охотнее всего на лошадях разъезжали опричники его верные, украшая скакунов своих не лентами с бубенцами, а головами собачьими и метлами старыми, наводя страх и ужас на всю округу. На это царь глаза закрывал и позволял молодцам свои шутки шутить, хотя забавы такие частенько переходили границы допустимого. Одним из самых шумных заводил Малютой звался и был нравом крут, да жесток. Поговаривали, будто любил он жертву душить да в глаза при этом смотреть ей, пока та корчится в муках предсмертных, а на прогулках ехал впереди всех прочих, гарцуя на коне своем, чья грива была темнее крыла вороного. Но однажды царь увидел, как ждут все во дворе кого-то, пересмеиваясь меж собой да на ворота поглядывая. Обычно только солнце взойти успевало, как всадники уж летели стремглав по губерниям, с криками да улюлюканьем народ мирный пугать, но тут даже Малюта в седло не торопился, взор обратив на дорогу. Царь почувствовал, как сердце ритм свой ускорило, и крепко сжал кулаки, опираясь одними перстнями на перила деревянные. Через открытые ворота въехал никто иной, как Алексей Басманов, одарив встречающих широкой улыбкой, но не он был тем, кого заметили очи царские, и при виде кого кровь по венам быстрее забежала. Следом за Алексеем въехал юноша младой, на жеребце караковом, да такой красы молодец был, коей во всех княжествах сроду не сыскать. Кудри его черные до самых плеч спускались, блестящие в теплых лучах утреннего солнца, и казалось царю, что коли пальцы в них запустить, то шелком они вмиг покажутся, мягкостью своей лаская пуще девичьей косы. Очи у юнца были ясные, с поволокою, обрамленные густыми ресницами, и взор не в силах было оторвать от красы столь божественной, но ярче всего горели алым уста молодца, слишком полные для мужчины, но такие чувственные, что всякий раз как тот облизывал их аль в улыбке растягивал мужики невольно взгляд на нем задерживали и меж собой переглядывались. Царь знал этот взгляд. Он и сам в юности бурной так на девок смотрел, но впервые видел, чтоб кто-то так зенки таращил на юнца, пущай и пригожего. Да и сам царь еще долго наблюдал, как жеребец караковый аллюры кажет по двору, а наездник его голову к солнцу задирает, посмеиваясь звонко и нарочито громко, да кудри свои за спину откидывая, будто знал, что сам царь следит за ним и глаз с него не спускает…***
По двору слышится бабий визг и собачий лай, когда опричники на конях своих решили девку по двору погонять, да тому, кто поймает ее первым, отдать в использование на всю ночь. Девка молода еще, да напугана до смерти, потому в панике бежит по прямой даже не понимая, что так проще всего ее изловить и за космы длинные на ходу схватить. Царь не против игр столь диких, ведь и сам в запале юности пылкой не такое вытворял, однако интерес к происходящему проявил не потому, что сам жаждал в игрище поучаствовать, а потому, что искал глазами лик юнца одного с кудрями цвета самой темной ночи, однако не нашел, как не силился. Царю не спится, он ворочается с боку на бок, точно медведь в берлоге раньше срока разбуженный, и на душе его тревожнее прежнего. А виной тому был на сей раз не враг, скрывающийся во мраке, и даже не сны дурные, а младший сын Басманова, Федор, чье имя сладким медом ощущалось на губах царя, когда тот обращался к нему, в последнее время чаще прежнего. Демон, колдун, думает про себя владыка, вновь вспоминая образ столь сердцу приятный, и всякий раз все новая деталь дополняет этот образ, который невозможно из головы более прогнать. Младший Басманов носит серьги в ухе, мелодично позванивающие, когда тот смеется, голову назад откидывая, и тогда взору царя открывается гибкая длинная шея, которую отчего-то хочется рукой обхватить, да метку на ней зубами оставить. Младший Басманов любит рядиться, точно царевна заморская, и всякий раз на пирах щеголяет он в одеждах дивных, кои глаз услаждают, красу юнца подчеркивая. Младший Басманов смотрит смело, на устах его полных вечно улыбка лукавая, и не будет теперь покоя царю, покуда манит его чужой смех звенящий, да кудри, что нежнее шелка.***
Федор упражняется во дворе с саблей, облаченный лишь в рубаху исподнюю да штаны простецкие, и при ярком свете полуденного солнца виден каждый изгиб его поджарого тела, каждая мышца членов его гибких. Он движется резко, точно дикий зверь в своей страсти опасный, и взоры опричников прикованы лишь к нему, ровно как и взор самого царя. Тот любуется им, молодым волчонком, что зубы в зверином оскале щерит, и невольно кровь самого царя закипает, подвластная азарту и соблазну давно искушающему. Сколько ночей он в молитвах провел дабы избавить себя от мыслей грешных, но все понапрасну. Не будет мне покоя, думает царь и выходит вперед, обнажив саблю свою верную, отчего шум и гвалт царящий во дворе вмиг затихает, и все взоры теперь устремлены лишь на него. — А супротив меня выйдешь? — Скалится он, видя, как легкий румянец покрывает ланиты молодого опричника. — Аль откажешь царю? — Служу я тебе, государь, холоп твой, — кланится ему Федор, меж тем глаз не опуская и слегка изгибая красивые губы в улыбке. — Коль на то воля твоя, так исполню ее. Аки медведь ринулся царь на юношу, вводя его в заблуждение напором своим, и не скрыл он самодовольной улыбки, когда обманным маневром, уйдя из-под быстрого, словно молния, удара саблей, ему удалось зацепить Федора, оставив на крепком торсе его длинную кровавую полосу. Опричник на то даже бровью не повел, напротив, оскалившись подобно дикому зверю, и принялся кружить вокруг соперника, подбираясь все ближе, стремясь застать в расплох внезапностью и быстротой движений своих, однако не стоило забывать, что Казань непокорную государь своими руками брал и с саблей обращался лучше многих юнцов горячих. То был танец, а не бой, пляска с оружием, распаляющая кровь, и оба тонули в ней, увлеченные азартом, не спуская друг с друга пристального взгляда. Когда ж царю удалось одержать верх и повалить молодца на землю, прижал он его к земле телом своим и понял на беду свою, что грех, поселившийся в душе его по вине ясных лукавых глаз, уж более из души не вытравить. Он чувствует, как кровь прилила к его чреслам, а в ушах шумело, как после скачки дикой, но пуще прежнего распаляла царя улыбка на устах желанных, что не сходила даже после поражения и въедалась в само сердце. — Победа за тобой, великий государь. — За мной. — Царь тяжело дышит, глядя на молодого распутника, который казалось специально привстал на локтях, дабы опалить дыханием своим знойным грубую мужскую щеку. — Славный из тебя боец, Федя. За то, что страху не выказал, одарить тебя хочу. Царь встает и протягивает еще не поднявшемуся Басманову перстень свой с пальца указательного. Тихо вокруг стало, только дыхание сбивчивое обоих мужчин тишину эту нарушало. Федор встает на колени, дар от царя принимая, и вдруг берет ладонь чужую в руки и целует, но не в перстни драгоценные, а губами касаясь кожи сухой, заглядывая при этом в грозные очи. — Благодарю, государь мой. Не сниму дара твоего ни на поле брани, ни в усладе жаркой, ни в ночи беспокойной. От слов опричника по телу царя дрожь прошла, но виду он не подал, лишь губы тонкие скривил в подобии усмешки и велел продолжать без него. Не обернулся царь, почуяв взор пристальный, что провожал его до самих дверей дубовых, не повел плечом на голос медовый, что, будто и позабыв про только что случившееся, уже звал другого опричника на поединок шуточный. Он ушел, терзаемый муками душевными, к коим теперь прибавились еще и муки телесные.***
Он зовет к себе Федора не потому, что прознал про забавы его с мужами другими, срам навлекающие на честное имя, не потому, что в вечер этот дивный услаждал он царский взор танцем своим порочным, вырядевшись точно девка да венком буйные локоны украсив, а потому что привлекал юнец государя пуще любой красавицы, сочетая в себе силу мужскую со статью чарующей, будто старался ото всех взять самое лучшее, на погибель себе да душе царской. Он будто наяву видит Федю в танце диком, призывно изгибающимся и столь распущенным, что великим трудом было не завалить его на столе прямо пред всеми, да не задрать подол платья до самых крепких бедер, а потом и вовсе ему кажется стон его тихий да взгляд томный, и телу становится совсем тяжко. Федор входит слегка неуверенно, все бахвальство за порогом оставив, и на ланитах его алеет румянец, однако взора ясного не опускает и голову держит ровно, отчего желание обладать и подчинить еще больше в чужом теле расходится. Но не может неволить царь воина смелого, хочет знать мил ли он его кравчему юному, а потому манит он молодца перстами к себе и велит сесть у ног своих. — Видеть хотел, царь-батюшка? — Хотел. Скажи мне, Федя, правда ль аль вымысел, что усладу ты в мужских объятиях находишь, девичьим обществом пренебрегая? От вопроса такого прямого Басманов теряется и вспыхивает пуще прежнего, но тут царь мягко берет его за подбородок и сам нагибается ближе, почти касаясь устами своими чужих. — Не боись, Федя. Скажи мне, но лишь правду. — Я всегда честен с государем своим, да не совру я и в этом. Воистину мужей я ценю больше девиц с косами длинными, однако мил мне лишь один, да не взглянет он на меня в жизнь так, как я смотрю на него. Губы опричника столь близко, они желанны и источают аромат свежих ягод, отчего еще труднее царю сдерживать себя и не спугнуть птичку, что сама летит в его силки. — Кто же он, Федя? — Ты, государь мой. Какое-то время Басманов молчит, впервые за все время взор свой потупив, ибо боится он взглянуть в очи тяжелые, но когда горячая ладонь касается ланит его нежных, то невольно вскидывается и на устах его расцветает улыбка. Не ударит ли, думается Федору, ведь нрав царя крут, но когда губы его сминают в требовательном поцелуе, то все сомнения тотчас исчезают. Царь не хочет спешить, ведь к сему решению шел он не один день и даже не месяц, а потому, в стремлении продлить удовольствие, он сажает юношу себе на колени и принимается ласкать его рот языком, срывая все новые и новые стоны с уст молодого опричника. Он то проведет языком по полной нижней губе, то прикусит ее слегка, а руки сильные меж тем движутся по стану крепкому, но в тоже время изящному и такому отзывчивому на чужие ласки. — Государь… — Шепчет Басманов, когда царь ведет дорожку губами от подбородка упрямого до чувствительной шеи полюбовника, оставляя красные отметины на белоснежной кожей. — По имени величай меня! Царю не впервой доводить кого-то до исступления и не спешит он, удовольствие от чужой страсти получая. Он ведет руку под рубаху Федора и трогает подушечкой большого пальца твердую горошину соска, играясь с ней и оглаживая крепкую мужскую грудь. — Иван, — сдавленно стонет Федор, когда вторая рука царя опускается на его ягодицы и сминает в ладони своей, а острые зубы почти прокусывают кожу над ключицей, — Ваня… Ласки государевы все грубее становятся, хотя и сдерживает он страсть свою звериную, и когда не в силах он более ждать момент соития сладкого, подхватывает царь Басманова под колени и несет к ложу широкому, не отрывая губ от чужого податливого тела. Покорность мужа смелого изнутри распаляет, а руки изящные, что вокруг шеи царской обвились, с недюжей силой к себе прижимают, будто боится опричник, что сбежит его государь да одного в эту ночь оставит. Федор ерзает, когда на него тело мужское навалилось, да трется пахом о чужое естество твердое, и вот уже он широко разводит ноги, обвивая стан государев, и улыбка лукавая лишь шире становится, когда рубаху его рвут напополам, и сухие губы приникают к груди, вбирая в рот и слегка покусывая соски, пока ладонь широкая возбуждение его ласкала через тонкую ткань штанов. — Бестия ты окаянная, — почти рычит царь, срывая последние остатки одежи с распаленного тела юнца, — приворожил меня аки блудница лукавая… — Ваня, не могу я больше. — Жарко шепчет ему в ухо Басманов, прогибаясь в спине и сминая в руках своих белые простыни. — Твоим хочу я быть, от сего момента и доколе я жив. Царь довольно скалится и слегка отстраняется, наспех справляясь и со своим нарядом пышным, что летит небрежно брошеный в сторону. У государя руки жилистые, а тело крепкое, и подобно медведю дикому бросается он вновь на полюбовника своего, что уж спиной к нему развернулся и поглядывал через плечо, игривым взглядом еще пуще прежнего распаляя. Ведет руку царь по ягодицам округлым да бедрам крепким, но в последний момент вспоминает, что нет в хоромах ничего, чтоб позволило б момент сладостный продолжить и боли опричнику лишней не причинить. Федор чувствует замешательство царя, но ждет молча, готовый ко всему, что решит делать с ним муж желанный, однако ж не ожидал он, что встанет царь как раз меж ног его разведенных и крепкий член мужской окажется меж бедер молодых, касаясь чужого налитого кровью естества. Двигаться царь начинает, крепко сжимая в стальных тисках бедра молочные, и ближе льнет к нему Басманов, ведя руку свою к собственному паху. — Не смей! — Одергивают его, и вот уже государева длань член его ладонью обхватывает и водить по всей длине начинает, сжимая у основания и оглаживая красную головку. Федор уже кричит в голос, он чувствует жар чужого тела и слегка сводит бедра, чтоб теснее было к нему чужое естество, что так жаждал он в себе ощутить. Похоть накрывает их обоих с головой и изливаются они в одно время на простыни смятые, уставшие от утех долгих. Ложится государь на ложе свое и к себе полюбовника манит, а тот и рад ближе оказаться, уложив голову буйную на его могучее плечо. — Почему именно так, государь мой? — Заглядывает Басманов в чужие все еще темные от страсти очи и оглаживая ладонью крепкую мужскую грудь. — Будь ты холопом дворовым уж не пощадил бы я тебя, Федя, не помиловал. Но ты для меня краше девки любой и не хочу я, чтоб очи твои слезами наполнились. — Я бы стерпел… — Стерпишь еще, чай не в последний раз палаты мои навещаешь. От слов этих по лицу опричника улыбка расползлась прежняя, лукавая. Он целует государя своего в щеку его грубую и без ведома царского в сон глубокий проваливается, спокойно ощущая себя в крепких медвежьих объятиях. Только не спится царю, сердце страхами полнится, а теперь еще новый грех на душе его тяжким грузом лежит. Грех, который приятен и от коего не очиститься ему покуда солнце встает над землей русскою.