— Тебе не отказали, тебе всего лишь продлили срок. Смешно, всего на две недели! — На две недели?.. Да эти две недели для меня… как два столетия! Как две вечности!.. Я едва дожидаюсь следующего дня… Ты знаешь, как я ждал этого? Как я готов был карабкаться на небосвод и собственными руками, сжигая в пепел ладони, подталкивать застывшее солнце, чтобы скорее закатывалось за край земли!.. Я считал, нет — не дни! — я считал удары сердца, между ними проползали эпохи. А ты говоришь — две недели.
***
После случившегося на озере я ожидал увидеть что угодно, но никак не знакомое белоснежное пространство без конца и края. Ослепляющее, отчего пару минут приходится щуриться, привыкая к невыносимой яркости. Рефлекторно сложив руки в кулаки, я вдруг заметил, что тело подчинилось. Затем ещё раз. И ещё. Сфокусировавший взгляд выхватил чересчур большие руки, в то время как мозг помог сообразить, что руки-то как раз-таки и не большие, а свои. Родные. Привычные шрамы, стёртые мозолями подушечки пальцев, но с аккуратно постриженными ногтями. Будто не веря, скорее ощупываю лицо, отмечая шершавой кожей что и здесь все боевые «заслуги» на месте, отчего губы против воли расплываются в улыбке. Сам не понимаю почему голову заполняют радостные мысли, когда боковым зрением замечаю шевеление, на которое тут же поворачиваюсь. Впереди, среди людей стоящих в какой-то длинной очереди, находится Сенджу. — Тачибана, — отчего-то тело само выбрасывает руку вверх, приветственно маша «товарищу по несчастью», но та будто не слышит. Продолжает стоять на своём месте, ожидая, когда подойдёт её черёд. — Эй! Девчонка! — в этот раз голос звучит громче, отчётливей, однако толпа остаётся к нему глуха. Ничего не понимаю. — Они тебя не слышат, — знакомый непонятный голос, состоящий из нескольких тонов и тембров, доносится сбоку, пробирая до самых костей. А развернувшись, действительно замечаю ту самую расплывчатую фигуру непохожую ни на что. На вполне логичный вопрос «Почему», существо степенно отвечает, что эти души ждут своей отправки в Диюй. Большинство из них. И прежде чем успею задать следующий вопрос взгляд цепляется за потрёпанную табличку в руках девчонки, оплетённую тонкими пальцами. Если сильно сконцентрироваться можно заметить отчётливые иероглифы, выкрашенные в красный: «Сенджу Тачибана». В данной области мысли не скрыть, отчего субстанция опережает, утробно отвечая: — Это их последний путь, — у некоторых имена обведены чёрными чернилами, у других же едва заметный след среза дерева, отчего слова стираются в одну монотонную линию. — Что значат их цвета? — как бы ни хотелось оторвать взгляд от рассматривания табличек не получается, отчего имена столпившихся звучат вокруг громкими мыслями. Вот мужчина, преклонного возраста со скрюченной спиной, опирается на какую-то ссохшуюся ветку, неряшливо теребя привязанную к деревяшке алую кисточку. Он смотрит перед собой ничего невидящим взглядом, словно бы и нет никого вокруг, однако что-то в его взгляде заставляет напрягать мышцы, сдерживая порыв дёрнуться от скатывающихся по спине капель пота. «Муцуо Тои»* гласила надпись, жирным чёрным червём извивающаяся на деревянной поверхности. Видимо, заметив мою заинтересованность данным персонажем, сущность объясняет, что его будут судить за убийство жителей небольшой деревушки. Он вырезал их всех, а после сбежал и долго прятался, проживая свою долгую жизнь в постоянном страхе и оглядке на прошлое. Только к концу Муцуо попытался отмолить себе прощение. Ирония лишь в том, что при подъёме к горному храму он неудачно оступился и упал, разбившись насмерть. — То, как и куда они отправятся, — среди толпы были дети. От самого младшего, младенца, что держала на руках женщина с растрёпанными волосами, до подростка. От истоптанных в мясо ступней тянулся след крови смешанной с грязью. Да и сам вид паренька был не лучше: изорванная одежда, перемазанная сажей или землёй кожа, на одной руке отсутствовало два пальца. — Дацуэ-ба и Кэнэо решат это, — я смутно помню «сказки» о жизни после смерти и имена неведомых существ, являющихся здесь местными палачами, ни о чём не говорят. — Тех, чьи имена окрашены в чёрный, — перед глазами мельтешит тот сгорбленный старик и какая-то женщина с удивительно яркими губами. — Ждут глубокие воды реки Сандзу, кишащие ужасающими драконами, — теперь понятно, что значил этот взгляд старика, вселяющий такой неподдельный ужас, опять же думаю вслух. За многочисленные убийства он навечно обречён на муки, какие, на этот вопрос ответ остаётся неизвестен. Значит, эта женщина совершила что-то похожее, перемещая взгляд на усмехающуюся красотку, опять же думаю вслух. На вопрос является ли их путь дорогой в самое сердце ада сущность утвердительно рокочет, заставляя сглотнуть. — У кого карма пребывала в относительном равновесии между добром и злом при жизни, пересекут реку вброд. Их имена выделены красными чернилами, — кажется, эта категория «грешников» не самая тяжкая, отчего-то облегчённо выдыхаю, не упуская из виду фигурку Тачибаны. Получается, она отправится в что-то наподобие чистилища. Опять утвердительный ответ, поясняющий что там она будет ожидать своей очереди на перерождение. И, в зависимости от тяжести наказания, сколько это ожидание продлится. Сущность мурлычет, что некоторые ждут уже сотни веков, оставаясь в герметичной пустоте. — Те же, кто вершил добрые дела, пройдут по мосту, украшенному семью сокровищами. Их имена едва выгравированы на дереве, чтобы следующее поколение, в зависимости от поступков, заполнило пустоты, — повезло, завистливо цежу сквозь зубы, на что божество никак не реагирует, заканчивая объяснение. Значит, ей остаётся лишь дождаться своего часа и принять наказание, наблюдая за Химе, которая кажется абсолютно спокойной, думаю вслух, в то время, как в голове всплывают откуда-то взявшиеся воспоминания прошлого. Похороны соседской старухи, что в последние годы страдала от жуткой боли в ногах. Каждое утро она упёрто продолжала вставать. Так рано, что выловить момент выхода старушки на улицу стало интереснейшим занятием. Я видел, как она, крепко вцепившись в подаренную сыном трость, долго спускалась по ступеням. Смеялся тихо, чтобы спавшая мать не услышала, потому что их было штук пять или семь, про себя бахвалясь, как бы сам взбежал по ним, опережая топчущуюся на месте несчастную. В силу возраста или глупости, но я не осознавал, каким трудом давались ей эти шаги. А в день похорон стоял в тихом оцепенении, не понимая, зачем вообще нас позвали. Мать зарабатывала гроши, этого едва хватало на оплату жилья, так что стрясти с нас деньжат явно не было в их планах. Зато в моих, видя, как в гроб старухи укладывают монеты, эта мысль стойко поселилась. Я стойко отсидел всё отпевание, длившееся кошмарных два с половиной часа, примеряясь, как лучше сбежать с таким невероятным уловом. Даже напридумывал, на что пущу украденные деньги, когда сын соседки, Мамору, поймал меня. Мы были одни и он мог бы начать кричать, привлекая внимание гостей, чтобы прилюдно унизить и опозорить за такой богохульский поступок, но Мамору, несмотря на не такой уж и отличающийся от нашей семьи доход, смог отучиться. Он без преувеличения был умным мужиком, поэтому, сжав мне запястье чтобы я наверняка не сбежал, опустился напротив и заговорил. Тихо, спокойно. До сих пор помню его влажные глаза, наполненные безмолвной болью, когда он смотрел почти не моргая. Мамору сказал, что забранные деньги у мертвеца не сделают меня счастливым, а его мать лишит возможности расплатиться за переправу. Из-за дороговизны похорон он оставался на мели, так что мог предложить мне забрать сладости. Все, что я смогу унести. На этом мы и договорились. Перед Сенджу было ещё двое, когда я встрепенулся, пытаясь спешно отыскать хотя бы пару треклятых монет. Наверняка завалялись где-нибудь в карманах, благо на мне был привычный старый костюм, с дырявым внутреннем карманом, который я так и забыл зашить. Пусто, сухо отрапортовало сознание, когда я решил встряхнуть ткань, отчего уши резанул глухой звук упавшей на пол деревяшки, приковавшей к себе взгляд. В обрамлении белоснежного свечения, с тонкой алой нитью, как та, что была на нефритовой печатке которую я украл, у ног валялась табличка. Та же, что держали в руках люди в очереди на суд. Было лишь одно отличие — она была пустой. — Что это? — будто не веря, сжав поднятый кусок деревяшки, обращаюсь к существу. Ногти сильнее впиваются в твёрдую поверхность, отчего неприятный хруст режет слух, а в горле в момент пересыхает, не давая проглотить разливающийся горечью на языке вкус страха. — Что… — Твоё пребывание в мире живых окончено, — его слова безапелляционным приговором звучат на всё огромное пространство и, будто насмехаясь, рассыпаются на множество отголосков. Долгое эхо «окончено» застывает, отчего организм всеми силами пытается отторгнуть инородное, чуждое, слово. — Она пуста, — существо указывает на деревяшку, которую моя рука, казалось, могла сломать в любую секунду. — Потому что перед своей смертью ты совершил поступок, способный подчистить твою карму, — пазл складывается быстро. Нетрудно догадаться, что оно говорит о спасении Изуны. — Сейчас решается твоя дальнейшая судьба, быть чернилам красными или остаться чёрными, — все плохие люди попадают в ад, некогда говорила мать. Я не считал себя плохим, даже тогда, когда открещивался от пособничества в убийстве. Мне хотелось так думать. Думать, что всё это сказки, что жизни за гранью не существует и положенного наказания за содеянное никогда не наступит. Мне не приходилось забирать чью-то жизнь лично, но вот присутствовать… Чёрт, это же… — Несправедливо… — с губ слетает тихое скуление, отзываясь каким-то чужим голосом. Испуганным, трясущимся. Совсем ни тем, какой был при жизни. — Несправедливо, — жёстче отчеканиваю, мысленно дав самому себе пощёчину за проявленную слабость. Чёртова девчонка, от её ощущений мира избавится не так-то просто, озлобляюсь в мыслях, скидывая недавнюю слабость на плечи Химе. — Я не сделал ничего, чтобы заслужить бесконечные муки, — я не чёртов психопат, перерезавший целую деревню, тут же дополняет сознание плюнув в сторону ничего незамечающего старика, медленно продвигающегося вперёд. — Это неокончательное решение… — строже напоминает бесформенная сущность, однако успокоить себя уже не получается. — Я думал вы дали мне шанс, — на эти слова нечто утвердительно гудит в ответ. — Если у меня получится всё исправить в лучшую сторону, я думал… — хочется закашляться, скрывая усиливающуюся дрожь. — Думал, вы дадите мне шанс… Прожить ещё раз. Так как надо, правильно, — задыхаться так непривычно и довольно странно, учитывая текущее состояние. — Я хочу жить. — У тебя был шанс исправить свою новую жизнь. Жизнь в мире мёртвых, — рокочет, так громко, что хочется заткнуть уши. — Время здесь течёт иначе, человеческая жизнь, даже самая долгая, ничтожна в сравнении. Лучше загладить свои проступки раньше, чем ты останешься здесь навечно. Поэтому…ты сделал всё правильно, дитя, — кажется, что перезвон голосов наполняется вселенской нежностью, наливаясь женственными нотами. Почему-то сознание может воспринимать это чувство только от женщины. — Позволь мне вернуться, — прежде, мне казалось, что умолять могут лишь слабые духом. А сейчас я был согласен выполнить что угодно, лишь бы оно согласилось. — Дожить ту жизнь, я согласен прожить в теле женщины, согласен на всё. Только разреши, прошу, — скорее всего мне кажется, но очертания субстанции приобретают понятные линии, отчего божество отрицательно качает головой. Разжалобить создание высших сил… Кажется, это невозможно. — Прошу… — Мёртвым место среди мёртвых, нельзя пересекать эту черту, — отчаянье и безысходность перерастают в нечто большее, разливаясь по венам кипящим гневом. — Зачем тогда вернули к жизни? — пространство сотрясается от громкого крика, на который, казалось бы, должны отреагировать другие души, но они всё так же глухи к происходящему. — Я был мёртв, меня же убили, так чего сразу не поставили сюда? — чёртова табличка летит в сторону толпы, однако вместо ожидаемого удара в какого-то мужика отскакивает от невидимой стены. Теперь понятно, почему они ничего не слышат. — Всё было решено, для чего тогда весь этот спектакль со спасением? Скучно? Решили поиздеваться? Да вы хуже меня, обманщики! — Нет, — крайне спокойно отрицает сущность, наделяя такой простой ответ нотками издёвки. Её ни с чем не спутаешь. — Да! Я сделал, как было нужно, а вы… — Как же? — не успеваю договорить, так как оно перебивает меня, сохраняя дистанцию, при этом наполняя голос пугающим звуком усмешки. Тяжело дыша, распахнув глаза настолько, что казалось они могут вывалиться наружу, я только и мог, что смотреть на это бесформенное нечто, задыхаясь собственной глупостью. — Не думаешь, что твоё решение спасти одного потянет за собой цепочку смертей миллионов? — злость всё никак не унимается, скапливаясь в полыхающих ладонях, сжатых в кулаки, однако не согласиться с железными доводами божества не могу. — Ты сам принял решение спасти чью-то жизнь. Никто не принуждал тебя к этому, не давал указаний и не обещал в награду новую жизнь, — существо говорит расслабленно, слишком спокойно, отчего задыхающееся от безвыходности сознание накрывает новыми чувствами — страхом и отчаяньем. И разрыдаться забитой девчонкой уже не кажется таким постыдным действием. — Возможно, если бы ты отказался помогать, то смог бы прожить намного дольше, — его слова прерывают этот душещипательный момент, вызывают на лице вместо слёз усталую усмешку. — Однако, этого мы никогда не… — договорить сущность не успевает, молча наблюдая за тем, как я опускаюсь перед ним на колени. — Умоляю, — непривычный жест мольбы сковывает руки, голова безвольно свисает. Эфемерное тело будто в миг лишается сил, но дух продолжает отчаянные попытки отсрочить неизбежное. — Разрешите вернутся в то тело и прожить её жизнь, — опять немой отказ. — Я хочу жить. — Тот сосуд почти разрушен, — снова неприятное, пугающее, слово, заставляющее поднять взгляд на вершащее судьбу ничто. — Он мог жить только за счёт слияния энергии двух душ, потому как лишён жизненной силы. Его время существования подходит к концу, — опять этот лживо-ласковый оттенок, прорывающийся в застилающее светом пространство, от которого тошно. — Часть её жизни, — я не сдамся так просто. Всё то время, всё то грёбанное время, проведённое в новом мире, я пытался выжить. Делал всё возможное, чтобы вытащить эту бездумную девку из неприятностей, однако на подобные оправдания сознание угрожающе скалиться себе же. Не ей, я помогал сам себе. И что? Младшая Сенджу давно решила, что жизнь ей не нужна, она бы всё равно покончила с собой, рано или поздно. Так что сейчас я не собираюсь сдаваться, даже видя в ответ очередное отрицание. — Десять лет в обмен на чёрную табличку, — пусть так, к чёрту осторожность. Если и ставить то всё сразу. Пусть забирает душу, что там цениться за чертой? Сейчас не хочу, не хочу остаться здесь навечно. Только не так. — Праведника из меня всё равно не выйдет, а так сорвёте большой куш, — однако на данное высказывание сущность вновь отрицательно мотает подобием головы. Усмешка дрогнет, удерживаясь лишь титаническими усилиями воли. — Пять, ты сам сказал, что людское время ничто по сравнению с загробным, — отчего-то захотелось перейти на неформальный тон, хотя эфемерное тело всё ещё сковывал праведный ужас перед божественным представителем. Отчего-то напомнило первую встречу с Буцумой, зачем-то подкидывает лишние мысли мозг. На это предложение, впрочем, он так же отвечает отказом. — Год. — Не торгуйся, — усмешка тысяч голосов только усиливает уверенность, которая буквально переполняет цепляющееся за своё существование дух. — Не тебе решать в какой цвет окрасят твоё имя, — нечто вроде упрёка звучит в его словах, на столь дерзкое предложение какого-то жалкого смертного. Ещё бы. Мало того, что ошиблись, когда отправили обратно, так теперь эта наглая пародия на человека пытается с ними спорить. — Полгода, — несогласие меняться годами на участь в самых жарких уголках преисподней только придаёт уверенности, отчего даже поднимаю голову, пытаясь бесстрашно смотреть в лицо неизбежности. Долго, отчего давящая на уши тишина будто заполняет голову, выталкивая оттуда всевозможные мысли. И концентрироваться на точке, где должны быть глаза сущности становится легче, взгляд приобретает сталь. Не знаю, не вижу, но чувствую это. Как и субстанция напротив. И будто в ответ проявляет подобие глаз, словно смотришь в искажающийся осколок зеркала. Их тысячи, сотни. Каждый раз разные, узкие и широкие, ясные и скрытые пеленой прожитых лет. Карие, голубые, зелёные. Перелив радужки завораживает, отстраняя от пугающих размышлений. Он словно обдумывает, решает, стоит ли… Испытывает те крохи надежды, что теплятся в глубине души, отражаясь в глазах божества съёжившимся у его ног ребёнком. Спроси меня, зачем всё это, зачем возвращаться, чтобы провести то немногое время в страхе? Нет. Зажить хорошо, обзавестись семьёй и оставить после себя потомство? Чёрт возьми, ни за что. Нести гены такого мусора дальше просто оскорбление всему сущему. А может нести хаос, сметая так тяжело отстроенное будущее к чёртовой матери? Звучит поэтично, но нет. Так что же? — Месяц, — наконец-то дрогнет божество и эта незначительная слабость отражается в одном простом слове, звучащим тонким детским переливом. — За безрассудную смелость, — угрожающая усмешка сменяет звон колокольчика, грубым басом проходящим когтистой рукой по каждому позвонку.Месяц. Тридцать дней. Семьсот двадцать часов. Сорок три тысячи двести минут. И два миллиона пятьсот девяносто две тысячи секунд. Клянусь. Я прожгу каждую отмерянную секунду своего существования. Чтобы заходящее в последний день солнце сгорело в пламени желания жизни…