Лес чарующий звоном укутан
Провожает в конец пути
Третий день пребывания в хосписе начинается с приезда большой желтой машины. Хосок, глядя в окно своей комнаты, кутается в тонкое одеяло, фырчит под нос и отворачивается, когда через задний ход лазарета двое мужчин в униформе выносят в сырое утро закутанные в простыню носилки. Происходящее не должно выбиваться из нормы жизни здесь, и персонал, включая Намджуна, никак не комментирует утренний переполох, будто ничего не случилось на самом деле, а детский труп Хосоку лишь приснился. Это была Ким Инджэ десяти лет из провинции Чхунчхон-Пукто; ночью один из сосудов в ее голове вздулся и лопнул, что повлекло за собой обширное кровоизлияние в мозг. Как часто бывает в таких случаях, никто не ждал подобного исхода, и, соответственно, успеть отреагировать было невозможно. Во внутреннем дворе, где проходит собрание перед распределением игр и занятий для посетителей, Хосок встречает взгляд Чон Чонгука своим. Подросток ухмыляется, спешит последовать за вожатым и все в его действиях буквально кричит: «Именно это я тебе и сказал». Ким Инджэ лучше всех вырезала фигурки из сахарных сот и мечтала открыть кото-кафе, когда вырастет, ее психологическое состояние было полностью стабильным, болезнь никак не влияла на жизнелюбивый настрой девочки. Весь третий день пребывания в хосписе Хосок не покидает кабинета, молясь на то, чтобы никому вдруг не пришло голову испортить статистику и явиться на личный прием. — Эй, дружище, — Намджун осторожно заходит внутрь. — Ты как? В руках у Кима поднос с обедом, на который Хосок не явился, потерявшись в течении времени, и лоток с медикаментами, о которых Хосок и думать забыл. Чон благодарно принимает еду и указывает на кресло, приглашая друга составить ему компанию. — Раньше они могли жить здесь месяцами, — заговаривает Намджун, чей настрой, судя по всему, не располагает к попыткам приободрить друга, и это нормально: все здесь нуждаются в утешении, в том, ради чего Хосок и приехал. — Сейчас в «Надежду» едут со всей страны. Неудивительно, что смены так сократились. Потому что привозят совсем безнадежных, в мыслях заканчивает за него Хосок. Потому что никому из пациентов не суждено уехать в комфортном белом автобусе, привезшем их сюда, а желтая машина круглыми сутками готова к вызовам с персоналом, коротающим время в ближайшем городке. — Я знал это, — сокрушенно шепчет Хосок, сжимая палочки в правой руке, — наверное, не мог осознать до конца, пока не увидел. На его слова Намджун только сочувственно улыбается, для него подобные зрелища давно перестали быть чем-то из ряда вон выходящими. К сожалению, под его руками останавливались крошечные сердечки, как бы он не хотел этого избежать. — Прости, — Хосок хмыкает, отодвигаясь от стола, аппетит совсем пропал, — все в порядке, я привыкну. — Это нормально, — перебивает Намджун, — ты не должен привыкать. Иначе какой тогда смысл в твоей работе, верно? Каким-то образом Намджуну всегда это удается — найти для Хосока правильные слова. Ему так помогает одна простая фраза, что вечером на групповом сеансе он искренне улыбается детям, наблюдая за процессом рисования. Из-за неожиданно пришедшей в лес непогоды собрания у костра приходится отменить и перенести их, по крайней мере, на время, в помещение столовой. За составленными ромбом столами кипит работа, Хосок медленно прохаживается рядом, чтобы не смущать детей, но видеть, чем они заняты, и только один лист по-прежнему пуст. Впрочем, оно и не удивительно. — Чонгук, ты не собираешься рисовать? — Осторожно, ласковым тоном интересуется Хосок, за что получает привычную нахальную улыбку одного уголка губ. — Чтобы вы анализировали меня в этих каракулях? Увольте. Предсказуемость такого ответа даже немного веселит Хосока, он мягко похлопывает Чонгука по плечу и проходит мимо. Боковым зрением он замечает, как меняется лицо подростка с насмешливого на недоумевающее, видит, как тот нерешительно берется за карандаш и нависает над столом, крепко задумавшись. Не может быть, чтобы в этом ребенке совсем не осталось надежды, в конце концов, надежда — последнее, что остается, когда ничего уже нет; будь она запрятана под толстым слоем тревожного ожидания, закономерной обиды на судьбу и ничуть не постыдного страха перед неизбежным, надежда есть всегда. И в этом ребенке, в четырнадцатилетнем Чон Чонгуке, что любит танцевать и смотреть на звезды, судя по приписке в нижнем левом углу его листа прямо рядом с крошечным рисунком бабочки, буквально вдавленным в бумагу, есть все перечисленные качества, включая надежду. А на что конкретно он надеется, Хосок постарается выяснить. Шанс выпадает ему в полдень четвертого дня, когда в его кабинет нерешительно заглядывает шапочка с нашивками, а следом за ней долгожданный пациент. — Что-то, что меня радует? — Вопрос выбивает Чонгука из колеи несмотря на то, что до этого он довольно активно рассказывал о своей жизни в клинике, как будто иной для него не существует и никогда не существовало, и о куче проблем, связанных с ограничениями здоровья. — Вы серьезно? Обычно детям легко найти повод для радости, это во многом отличает их от взрослых. Большинству детей не нужно чего-то особенного, достаточно забавной игрушки из автомата или проплывающего над головой облака в форме щеночка, но половое созревание и особенности социализации удаляют реакции на подобные мелочи. Ответ на вопрос «что приносит тебе радость» или «что делает тебя счастливым» никогда не приходит сразу, поэтому Хосок дает Чонгуку время на размышления, медленно кивнув, и убирает подальше от себя блокнот, демонстрируя свою открытость и одновременно интимность этого разговора. Ему необходимо дать Чонгуку понять, что здесь он в безопасности, что в стенах этого кабинета нет болезни, докторов, а кислородный баллон и трубки в носу — так, декорации, незначительное дополнение к образу. Чонгук должен почувствовать, что он еще жив, а пока человек жив, как известно, для него нет ничего невозможного. — На самом деле, мне нравится здесь, — неловко произносит Чонгук. — Ну, знаете, открытая местность, ощущение, что можно пойти куда угодно. Мир кажется большим, не так, как в клинике, в которой куда ни пойди, везде наткнешься на стену. Его слова не лишены смысла, рассуждает Хосок. Большую часть своей жизни Чонгук был буквально заперт в палате, скован тысячей правил. Сейчас он как раз в том возрасте, когда исследование мира является главной задачей, он активно ищет себя и свое место в этом мире, но как сделать это, не выбираясь из сетки больничных коридоров, не знает, и это то, в чем Хосок действительно может его понять. — Куда бы ты хотел отправиться? — Уточняет Хосок, что вызывает у Чонгука очередную ошибку в системе. — Куда я бы хотел? — Переспрашивает он и совсем теряется после утвердительного кивка. — Подальше от города, — хмурится подросток. Из получившейся картины Хосок видит напуганного ребенка. Чонгук весь — клочок оголенных нервов, шумно искрящихся. Он отгораживается от сверстников, отказывается по душам общаться с врачами, мало ест и еще меньше спит. Его поведение похоже на бунт против самого себя, где главный виновник всех мирских бед зарыт глубоко внутри, плюется в легкие и никак не соглашается покидать чужое тело. Болезнь — паразит, и все, чего страстно желает любой больной человек, это вытравить его и ощутить, наконец, легкость свободы в своем собственном теле. Человек с подобного рода недугом не бывает по-настоящему свободным, он круглосуточно загнан в ловушку без возможности выбраться. Сам от себя не убежишь, как говорится. — Ты можешь сделать это, — Хосок улыбается, не зная, к каким последствиям иногда приводят неверно интерпретированные слова. — Ты можешь пойти, куда угодно. С этой фразы, с округлившихся глаз и поразительной воодушевленной улыбки Чонгука начинается нечто, что Хосок не мог и вообразить. Он пока не знает об этом, наивно радуясь полученному результату, ведь в его глазах только что сложный пациент обрел надежду на спасение. Но само понятие спасения не у всех имеет схожий смысл. Для кого-то спастись значит продолжить жить, а для кого-то — нет.🦋 🦋 🦋
Тошнота подкатывает к горлу внезапным позывом, и Хосок складывается пополам от скрутившего его пустой желудок спазма. Желтая горькая желчь толчками рвется через раздраженное горло, слезы застилают глаза, а затем, когда ему становится легче, он выпрямляется и снова видит то, из-за чего все собрались здесь, в густом подлеске, на место тошноты приходят немые рыдания. Хосок плачет, как дитя, сдавленно хнычет, но не может найти в себе сил отвернуться и просто не смотреть. Намджун обнимает его за плечи, растирает их, чтобы хоть немного согреть, но Хосока бьет ознобом прямо изнутри и дождливая сентябрьская ночь тут вовсе не при чем. В два часа его разбудила возня снаружи, и Хосок сквозь сон подумал, что тенденция с такими частыми визитами желтой машины совсем уж неутешительная, но потом, когда в его окно постучали, сон сняло как мановением ладони. — Чонгук пропал, — паническим громким шепотом проскрипела старшая вожатая. Хосок не помнил, чтобы когда-либо так быстро одевался. За тот час, что персонал провел в безумном беге через мрачный лес, Хосок придумал тысячу и одно несчастье, посыпая свою голову пеплом: неужели Чонгук настолько буквально воспринял его слова и решил сбежать?! И вот крик: «Нашли!», мимолетное облегчение и тут же складывающиеся в голове фразы для выговора неуправляемому подростку, которые Хосок бы не произнес, потому что нельзя так общаться с психически нестабильными детьми, но которые помогли выпустить пар хотя бы мысленно. Он бежал, не разбирая дороги, луч фонаря скакал по стволам деревьев, терялся в лысых зарослях кустарников, пару раз устремлялся в густые тучи беззвездного неба, Хосок бежал, спотыкаясь, скользя по размазанной дождем тропе, нагребая в кроксы тухлую листву и комья смешанной с землей хвои. Будь его воля, он устроил бы Чонгуку сеанс прямо здесь, не возвращаясь в лагерь, но физическое состояние ребенка было важнее. Отвести его в лагерь — Хосок составлял план на бегу — заставить переодеться в сухое и чистое, отпоить горячим чаем и убедить, что все будет в порядке, что он в безопасности и, если ему так хочется, уже завтра его увезут в город. План был безупречным, но не учитывал одной детали, одной маленькой, но роковой детали. Хосок увидел свет фонарей чуть правее от дороги и устремился туда, где вожатые, столпившись у раскидистого ствола дланевидного клена, направляли фонари вверх, подсвечивая потрясающую алую крону дерева. — Чонгук! — Несдержанно воскликнул Хосок и, когда толпа расступилась, все его мысли и чувства вышибло, как их и не было. Из своего положения Хосок видел только болтающиеся в воздухе кроссовки с чуть отходящим носком на подошве. Он поднял голову, его скрутило приступом недомогания. Шарф из связки белых простыней вокруг шеи подростка, валяющийся поблизости кислородный баллон и бережно возложенная поверх него веточка сухоцвета — вот, что осталось от Чон Чонгука четырнадцати лет с лимфогенными метастазами легких, обнаруженными чуть больше двух лет назад. Любил танцевать и смотреть на звезды. Тело, закутанное в безразмерный спортивный костюм, что когда-то наверняка был впору своему владельцу, жутко покачивается на завывающем в низовье ветру или это Хосока ведет в стороны и ноги наотрез отказываются держать его тело. Больше воспоминаний о ночи у Хосока нет. В следующий раз он просыпается в своей постели, и он бы подумал, что ранние события были обыкновенным кошмаром, только тот, кто принес его назад в комнату, не снял с Хосока уличной одежды, а стойкий запах сырости вперемешку с отвратительным кислым привкусом во рту едва ли напоминают успокаивающий эффект привычных Хосоку шалфейных благовоний. Голова кружится, остаточный эффект недомогания шипастыми тисками сжимает сухое горло. Как долго он пробыл в отключке? Что сделали с телом…о боже, Хосок что, довел своего пациента до самоубийства? Его снова складывает пополам, но вместо рвотных позывов выходят пустые квакающие звуки, резью бьющие по черепу в точке между глазами. Хосок вытирает рукавом толстовки склизкие полосы слез и слюны, скопившейся в уголках губ, осматривается. В окно насмешливо ломятся солнечные лучи, будто не было той ужасной непогоды, постоянных дождей и бросающегося иглами ветра, из-за стеклянной преграды до ушей Чона даже доносится что-то вроде пения птиц и отдаленной музыки, какую он слышал на ярмарках, посвященных Чхусоку и дню урожая. Его сознание вязкое, как промокшая вата, воспоминания о прошлой ночи возвращаются неохотно, и, если честно, Хосок не хотел бы, чтобы они вообще когда-либо к нему возвращались. Он выпрямляет спину, но тяжесть вины гнет ее обратно, и ему приходится упереться локтями в колени, сохраняя свой вес на кровати. Хосок прижимает два пальца к точке на запястье. Учащенный пульс, затрудненное дыхание. Ему холодно, но спина под толстовкой промокла от пота. Хосок роняет голову между коленей, контролирует дыхание. Он убил ребенка, своего пациента. Ему было четырнадцать лет, он хотел выбраться из больницы и, как и каждый другой ее заложник, дышать полной грудью. Дышать. Хосок делает медленный глубокий вдох, убирает руку с пульса, накрывает ладонями затылок и давит, имитируя чужое прикосновение. Он убил пациента. Своими собственными словами он дал ему не только разрешение, но и одобрение. Как долго Чонгук думал о самоубийстве? Было ли это его планом или сеанс с Хосоком спровоцировал это желание? Хосок знает, что он сидит на твердой кровати, но видит он другое. Себя, лежащим на земле. Чонгука, болтающимся в петле. Себя, болтающимся в петле. Он дышит. Медленно, сипло. Его горло сухое, болит и чешется. С трудом Хосок открывает руками свою голову от бедер, быстро смотрит по сторонам. Он ощущает кисло-горький вкус рвоты на корне языка, запахи сырой гнили от налипшей к подошвам его обуви пожухлой листвы и нагретого дерева — от стен его комнаты. Он слышит скрип половиц под его ногами, когда понимает, что они дергаются без его ведома, стучат пятками по полу, пение птиц за окном и музыку, странную музыку, которой не должно быть в лесу, но она есть и она раздражает. Это каягым, Хосок слышал его в театре, на ярмарке, по телевизору, а еще кто-то показывал ему видео, когда он спросил, что это за инструмент, на котором играет проклятый король, и кто-то объяснял ему с улыбкой маленьких пухлых губ. У кого-то был приятный низкий голос, он слегка шепелявил и часто смачивал горло слюной, когда его голос начинал выдавать хрипотцу, из-за чего вся его речь состояла из пауз и фраз. Пауза-фраза-пауза, как азбука Морзе или типа того. Хосок дышит. Он двигает пальцами, проводит ладонями по всему, до чего может дотянуться. Он касается своей штанины — приятная дорогая ткань, этот спортивный костюм он носит уже пару лет, он комфортный, хорошо греет его тело и легко отстирывается от пятен. Хосок касается своего запястья — его кожа холодная, там, где выглядывает голубая вена, она дрожит. Он касается волос, они влажные и кое-где слиплись от пота и засохшей грязи после падения на землю. Касается одеяла, ткань отличается от ткани костюма, она неприятно жесткая, будто тот, кто стирал ее, никогда не использовал кондиционер. Его глаза бегают из стороны в сторону, они не принадлежат ему. Принадлежали ли? Грудная клетка тяжелая, замкнутая. Ребра больно упираются в легкие. Хосок видит, как в столбе солнечного света кружится пыль. Он видит свои перепачканные беготней по лесу носки, деревянные половицы. Это дом, в котором он сейчас живет. Почему он в нем живет и когда сможет уйти? Его заперли или он сам пришел? Хосок не помнит. Он знает, что кто-то нес его на спине. На большой, крепкой, надежной спине. Куртка шуршала там, где он грудью касался ее, при каждом следующем шаге. Хосок видит оконную раму. Она из дерева, тот, кто строил эти дома, явно был очень богат, раз позволил себе качественные деревянные окна с тройными стеклопакетами. Хосок дышит, возвращает пальцы на пульс, но не отвлекается на счет. Стало тише. Он видит движение за окном, что-то методично врезается в окно и отлетает назад, как мячик, привязанный на резинку. Тук-тишина-тук. Как азбука Морзе. Хосок вглядывается, сморгнув с глаз пелену, напрягает зрение. То, что бьется в его окно, кажется, источает мягкое свечение, или, может, это игра света от солнечных лучей. Когда что-то ударяется в стекло, от него летят искры, как пыль, но крупнее. Что-то бьется раз, два, три, четыре, пять. Оно не перестает. Хосок кладет пальцы на пульс, делает глубокий вдох и резко выталкивает себя ногами вперед. Его слегка качает, но, в целом, стоять он в состоянии. Музыка прекратилась? Нет, ее отголоски еще звучат откуда-то издалека. Качаясь, Хосок подходит к окну, касается лбом прохладного стекла, прикрывает глаза. Тук. Он открывает глаза.🦋 🦋 🦋
То, что видит Хосок, не поддается его разуму сразу. Сначала это просто комочек хрустально-белого света, маленький и беззащитный, но, стоит Хосоку напрячь глаза, он в испуге тут же отшатывается назад, чудом не падая на задницу. Насекомое. Не просто насекомое — бабочка. Медленно приблизившись к окну, Хосок наблюдает за насекомым несколько секунд, а затем осторожно открывает створку и отходит на два шага назад, по-прежнему настороженный. Бабочку, впрочем, состояние жильца домика мало волнует. Она мягко опускается на оконную раму, плавно покачивая крыльями и, надо признать, красивее создания Хосок в жизни не видывал. Насекомое небольшое, с половину Чоновой ладони, но размах крылышек кажется бесконечным. Они полупрозрачные, видно белые нити, как вены, и воспаленный мозг подкидывает новую слуховую галлюцинацию поверх чьего-то виртуозного исполнения вдалеке, когда музыка вдруг становится громче — ему мерещится, будто с каждым взмахом крылья создания издают звенящие звуки, похожие на те, что возникают во время тостов, когда соприкасаются бока хрустальных бокалов с игристым, или на звон волшебных стеклянных люстр в банкетных залах заколдованных замков. Бабочка вспархивает с места, оставляя на подоконнике мелкую искрящуюся крошку, залетает внутрь и врезается в Хосокову щеку, опускается ниже и снова врезается, на этот раз — в предплечье, набирает высоту на уровень его ошарашенного происходящим лица и кружит, как бы указывая в направлении окна. — Хочешь, чтобы я пошел с тобой? — завороженный, лепечет Хосок, не совсем понимая, чем именно он занимается, разговаривая с, мать его, насекомым. Осенью. В лесу. То, что Хосок только что пережил, называется панической атакой. Он боролся с ними на протяжении всей своей жизни и знает все способы, которыми атаку можно успокоить. Паническая атака может сопровождаться диссоциациями, потерями себя из реальности или потерями реальности вообще, это он тоже знает. Не то чтобы Хосок не сталкивался с галлюцинациями прежде. Бабочка дергается в воздухе, описывает круг, словно кивает. Она мечется к окну и обратно, стучится с той стороны, маня, и Хосок не может позволить себе игнорировать ее просьбу. Это галлюцинация. Хосок видел разные вещи, когда галлюцинировал раньше. Это были растянутые тени, нависающие на него с потолка, руки, блуждающие по его телу, разрывающие шрам и вынимающие из груди ошметки плоти и сухих веток, показания мониторов на черном экране телевизора в его спальне. Это были звуки. Музыки каягыма, стука в его окно, голоса, что звал его по имени. Не совсем по имени — прозвище. Как мама или старшая сестра. Кто-то называл его «мандаринкой» и улыбался. У улыбки были маленькие пухлые губы, уголки которых, казалось, никогда не поднимались достаточно, чтобы выглядеть искренне. Хосок дышит. Он собирается сделать шаг назад, к своей обуви, но звон усиливается — это беснуется его волшебная гостья, взмахи ее крыльев становятся резкими, точно злыми. Галлюцинации никогда не взаимодействовали с Хосоком, не слышали его и не ждали чего-то, что он должен был сделать. Но эта бабочка сильно отличается от всего, что Хосок когда-либо видел. Он умирает? Умирая, люди видят чудесный свет в конце коридора или тоннеля или как там было в этих глупых рассказах. Они видят столбы — выстроенные рядами души, ожидающие, пока их вернут в круг перерождения. Слышать о бабочках Хосоку не приходилось. — Мне выбраться прямо так, в окно? — Недоумевает он, бабочка «кивает» и тогда он, окончательно выпав из реальности, поднимает щеколду второй створки и распахивает, чтобы точно поместиться в проем. Пока он забирается на подоконник, неуклюже перебрасывает через него ноги и ухает в кучу листвы, сваленную вдоль опор здания, бабочка кружит рядом с его головой, а за ней — сверкают и осыпаются прозрачные искры. Носки Хосока тут же промокают, пальцы полностью утопают в размокшей земле, он морщится, но по какой-то необъяснимой причине продолжает следовать указаниям гостьи. Та летит вперед, останавливаясь и будто оглядываясь, точно ли Хосок идет за ней, а не притворяется. Будто он не первый случайный попутчик в ее прекрасной короткой жизни, будто за те дни, что ей отведены — сколько вообще живут бабочки? — ее не раз успели обмануть. Хосок не умеет лгать, а обманывать крошечное безобидное существо, по его мнению, достойно разве что прямой путевки в Ад без сопровождения жнецов. Раз уж он умирает, думается Хосоку, лучше вести себя хорошо с проводницей. Если «там» действительно кто-то есть, он наверняка испытывает Хосока. Разве он хотел умирать? Он боролся, Хосок помнит, как он боролся. Он плакал, но его глаза были сухими. Он кричал, но его горло не издавало ни звука. Он решил, что будет полезным миру, решил, что заплатит добрым именем тому, что вручил ему самый важный на свете подарок. Хосок не успел даже узнать имени своего донора. «Не положено», — говорили ему. Он хотел, так хотел увидеть хотя бы могилу, принести к ней цветы, попросить прощения или поблагодарить за все сразу. Интересно, у них получится познакомиться теперь? Что Хосок должен сказать ему, своему спасителю? Как извиниться за то, что так нелепо умер? А из-за чего он умирает? Его состояние было нестабильным в последнее время, но доктора убеждали, что все в порядке, нужно только соблюдать все рекомендации, и он соблюдал. Даже когда Хосок забывал принять лекарства, Намджун напоминал ему. Он водил его в зал и в бассейн, сам контролировал динамику изменений, как специалист. Хосок был в надежных руках, так почему же он умирает? Он может спросить, когда доберется «туда», точно, он спросит. Бабочка дрожит в воздухе, тени листвы причудливо играют на безграничном размахе ее крыльев. Хосок не сразу замечает, как за половину ночи преобразился лес: холодный, почти голый, он расцвел сразу всеми теплыми оттенками палитры. Всюду поют не покидающие холодных мест птицы, красно-желтые кроны деревьев приветственно склоняются к чистой тропе, обрамленной толстыми корнями, взбугрившими почву. — Куда мы идем? — Спрашивает Хосок, и его спутница, на миг остановившись, взлетает над его головой, описывает круг и продолжает свой путь, подгоняя его прекратить болтовню и молча следовать за ней. Останавливается она у высокой стены, закрывающей солнце. Широкие деревянные столбы покрыты пушистым мхом, а грубые ворота с облупившейся росписью скосились в стороны, сорвавшись с верхних петель, и теперь между щелей в прогнивших досках вьются сухие ветки плюща с редкими бурыми листочками. Сразу за воротами, Хосок находит в себе смелость заглянуть за ограждение, тропа расширяется, усыпанная мелким гравием, но ее конца не видно из-за заслоняющих обзор зарослей кустарника. Отсюда Хосоку видны только традиционные пагоды нескольких темных башен, характерных для древних крепостей. Оттуда, из мрачного тоннеля растительности, веет влажной прохладой, сквозняк, неприятно липкий, забирается под растянутую резинку толстовки. Бабочка, как и Хосок, замирает, присаживаясь на отогнутую воротину, качает крыльями, отдыхая от долгого пути. Хосок трет кулаками глаза. — Пойдем, — раскрытыми ладонями Хосок хлопает себя по бедрам, чем пугает бабочку, и та, потревоженная, приходит в движение. Но сказать гораздо проще, чем сделать. Сухие кусты шиповника в мелких иголках царапают руки, когда Хосок отодвигает предплечьями ветки, тропа заросла настолько, что в выглядывающих из-под камней извилистых тонких корнях путаются ноги. Ступни мерзнут, белые носки Хосока промокшие, а обманчивое солнце здесь и вовсе не греет, стыдливо спрятавшись за извивающуюся вверх по склону каменную стену. Преодолев заросли шиповника, Хосок придерживает тяжелые ветви, чтобы его спутница смогла проследовать за ним, и бросает взгляд вперед. Пейзаж, что открывается ему теперь, точно стоит всех мучений на пути к нему. Чуть дальше лес переходит в основание темной горы, где на острых скалах располагаются застывшими громадинами строения древней крепости из камня и дерева. Густой лес, что окружает крепость, скрывает внутреннее озеро и вторую оградительную стену, полностью укутав ее в пышную листву вьюна. После мрака лагеря и разноцветной осени, встречавшей Хосока на пути, сочная зелень выглядит для него так, будто дорога заняла не меньше двух сезонов. Кроны деревьев пышные, полные жизни, и трава под ногами сочная, мягкая. Однако, стоит переступить границу новых ворот, на вид куда более ухоженных, чем предыдущие, вся красота вмиг испаряется. Тень громадины нависает над Хосоком отвесной скалой, которую необходимо преодолеть, вся свежесть и молодость растительности заменяется желтой сухостью. Высаженные вдоль тропы из крупного белого камня цветы понуро кивают семенными коробочками, создавая треск, как от сотни детских погремушек. Бабочка летит дальше, Хосок охает от ужаса, когда массивные двери главного здания распахиваются перед ним. Из холла веет холодом, пахнет пылью, затхлостью. Утоптанный дощатый пол покрыт толстым слоем пыли, а тяжелые занавеси, плотно закрывающие прорези окон, жутко шевелятся на сквозняке. Хосок ежится от холода и страха, но упрямо продолжает идти, оглядываясь по сторонам. Строение выглядит заброшенным, но не разрушающимся, таким, какое могло бы быть приятного вида, если бы кто-то занялся генеральной уборкой: слои пыли на широких перилах резных лестниц, покрытые тканью изображения на стенах и скульптуры, изображающие религиозные сюжеты. Хосок поднимает голову и с невообразимых размеров огненной люстры на него сыпется тусклая крошка — все та же пыль. — И что это? — С упреком спрашивает он, обращаясь к бабочке, но та направляется по точно выверенному маршруту, заводя Хосока вглубь сумрачных коридоров. Они поднимаются на второй этаж, преодолевают коридор, пройдя мимо десятка распахнутых настежь дверей. Хосок не удерживается и дергает в стороны занавески, вздыхает, увидев, в каком запустении находится внутренний двор и хозяйственные постройки. Когда-то, думает он, в этой крепости мог жить феодал этих мест под защитой генералов и армии. Крепость удачно расположена для того, чтобы никто ее не нашел среди леса и гор, будто тот, кто приказал построить ее, желал не просто защититься от внешнего мира, а спрятаться. Поток его мыслей прерывается. Хосоку вдруг слышится голос, приятный низкий тембр которого мягко касается холодных стен; бабочка, услышав его, волнуется, часто перебирает крыльями, стремясь поскорее достигнуть источника звука. Хосок бежит за ней, не обращая внимания на то, что по мере продвижения вперед коридор становится светлее, словно стены расступаются перед ним, и обрывается, воткнувшись в просторный зал, предназначенный, судя по всему, для проведения встреч и пиров. Взгляд Хосока разбредается во все стороны разом; разинув рот, он любуется яркими росписями стен, щедро украшенными позолотой, широкими бревенчатыми колоннами, укутанными в газовые занавеси, свисающие с потолка до самого пола нитями сияющего серебра, люстрой, идентичной по устройству той, что встретила его в холле, но с магическим отличием — вместо потускневшего под налетом затхлости металла люстра пестрит движущимся сиянием. Бабочки, осеняет Хосока, такие же, как его спутница. Они облепили всю люстру, лениво шевеля крыльями, создавая тем самым легкий приятный слуху звон, и крошка, падающая под ноги, такая же сияюще-волшебная, точно первый крошечный снег, попавший в ледяной луч фонаря. А посреди зала, в самом центре этого великолепия, некая фигура, обращенная к Хосоку спиной, он замечает ее, закончив детальный осмотр помещения, и спотыкается взглядом о длинную накидку из полупрозрачного шелка с белоснежным обрамлением у плеч. Вокруг фигуры кружат бабочки, незнакомец протягивает к ним руки в плотных тканевых перчатках, позволяя им садится на кончики пальцев, склоняя к ним голову и любовно приговаривая. Слов Хосок разобрать не может, но от одного звука этого голоса его пробирает насквозь неясным чувством сродни дежа вю. Незнакомец замолкает, Хосок молчит тоже. Они смотрят друг другу в глаза лишь какое-то время, пока зал вдруг не озаряет яркая вспышка, но, какой бы ослепительной она не была, Чон не может заставить себя закрыть слезящиеся глаза, о чем очень скоро жалеет. Потому что, стоит свету и пыли рассеяться, он видит напротив незнакомого мужчины еще одну фигуру. — Чонгук, — шепчет Хосок и в следующий миг сознание покидает его.