Мальчик идет по лесу.
Мальчик в лесу один.
— Я расскажу вам сказку о проклятом короле с цветком на месте холодного сердца. Он рос обычным юношей, ничем особо не выделялся и внимания к себе не привлекал. Юноша еще не знал, что был рожден принцем, а потому проводил простую жизнь, положенную простому сыну королевского садовника, в свободное от работы время развлекаясь с деревенскими мальчишками и обучаясь игре на каягыме. Юноша, принц, был страшно одинок, и только цветы могли составить ему компанию, когда его совсем одолевала тоска. Но однажды появился мальчик, первый и настоящий друг принца, он встретился ему в саду среди хрупких веток розового гибискуса. Принц сразу понял, что этот мальчик по духу очень похож на него, и поспешил завести разговор. «Что ты здесь делаешь?», — спросил он, осторожно коснувшись широкого рукава белоснежной льняной рубахи мальчишки. «Ищу бабочек», — спокойно ответил тот, не обернувшись: «Ты знаешь, что бабочки — это души умерших детей?» Принц растерялся, он не знал, что ответить, и тогда незнакомец повернулся к нему лицом и улыбнулся широко и ярко, так, как на рассвете улыбается солнце. Шли дни, недели, за ними месяца. Мальчик приходил в сад, где принц помогал ему искать бабочек, и вместе они пробирались в зал музицирования, чтобы поиграть на каягыме в тайне от учителей, нанятых обучать знать. Кроме этого мальчика у принца никого больше не было, но в один день тот покинул его. «Обещай, что мы встретимся снова», — слезно попросил он, крепко обнимая принца, и тот, глупый, пообещал, подарив на прощанье засушенный бутон асфодели, наказав хранить его под сердцем до тех пор, пока их пути не сойдутся опять. — А что было потом? — Малыш Джун Су, самый нетерпеливый из группы, ерзает на стилизованном под цветочную поляну ковре, поторапливая рассказчика, на что тот улыбается, треплет ребенка по безволосой голове, приговаривая: — Ц-ц-ц, кто же так слушает сказки. У Хосока разрывается сердце каждый раз, когда он видит, насколько сильно эти дети спешат впитать в себя как можно больше. Они не знают этого наверняка, но точно чувствуют — многое узнать им не доведется. Годы, десятки лет для них останутся тайной, части из них не суждено даже выучить весь алфавит или научиться считать до ста. Здесь, в детском онкологическом центре «Надежда», никто ни на что уже не надеется, кроме, пожалуй, молодого психолога, едва успевшего окончить университет прежде, чем приступить к работе. Он поправляет свой халат, украшенный детскими рисунками, которые он позволяет им оставлять на себе в каждый визит, за что регулярно получает по шапке от докторов, смотрит на настенные часы и вздыхает. — Нам придется оставить это до завтра. Гомон обиженных детских голосов заполняет пространство зала групповой терапии, вот так всегда, когда они вынуждены прерваться на самом интересном месте. — Если я не верну вас, доктор Ким будет очень злиться, — заговорчески шепчет психолог, приложив ко рту раскрытую ладонь, — поэтому давайте сделаем так. Я приду к вам и закончу рассказ после обеда, хорошо? Дети, к его большому облегчению, соглашаются. Он по очереди обнимает каждого и провожает на выход из зала, где прелестный медбрат радостно приветствует их и перед уходом докладывает состав сегодняшнего меню. — Я занесу Вам, — улыбается он, — а потом мы дослушаем сказку, да? — Обращаясь уже к малышам. Эта работа давит на Чон Хосока, но он парадоксально любит ее, как бывший пациент этой же клиники. Он хочет верить, что безнадежных случаев нет, хочет верить, что хотя бы половине из его подопечных помогут так же, как когда-то помогли и ему. А до тех пор он собирается скрашивать их больничные будни, и, может, это не совсем профессионально с его стороны, однако он не делает того, что должен — не готовит их к смерти. — Принца короновали, — как и обещал, после обеда Хосок приходит в палату, разумеется, с новым выговором от лечащего врача отделения онкодерматологии, с коробкой принадлежностей для рисования и продолжением сказки, любимой детьми всей клиники. — Его короновали потому, что у королевы не появилось детей, кроме него, а сама она покинула трон, завещав принцу разрушенное королевство с долгами, мертвыми полями и никудышной армией. Новоиспеченный король, несмотря на его юный возраст и отсутствие дворцового воспитания, был очень образованным юношей. Он быстро привел страну в порядок, но подданные не любили его за строгость и безразличие, с которым он относился к простым людям. По-настоящему трепетно король относился лишь к своему саду с тысячей видов различных растений со всего мира и бабочками, прилетавшими в него за пыльцой. Спустя пять лет после начала его правления крестьяне, злые и уставшие от тирании бессердечного короля, решили свергнуть его самым жестоким способом… — Что же они сделали? — Енсу, самая младшая в группе, поджимает коленки, укутанные одеялом, к груди, ее глаза широко раскрыты от испуга, слезы навернулись на них. — Они наложили на него проклятие, — серьезным тоном отвечает Хосок. — Глубокой осенью, когда сад спал, в ночи они прокрались во дворец и украли королевское сердце, заменив его корнем асфодели, а затем изгнали короля в древний заброшенный дворец, спрятанный за непроходимыми лесами. Они сказали полной луне: «Проклятие исчезнет, когда новое сердце короля зацветет», и заперли его там, окружив глухой стеной вековых деревьев. Говорят, с тех пор проклятый король живет там и никого, кроме бабочек, нет в его замке. Он призывает их к себе и успокаивает души, попавшие в его руки. — Так король злой или нет? — Супится Джун Су, нахмурив брови. — А что такое зло, по-твоему? — Хосок достает из коробки альбомы и цветные карандаши, чтобы раздать их детям. — Короля считали злым, потому что он не мог полюбить свой народ, но он всегда заботился о подданных, правил честно и мудро. В его новом саду, таком же прекрасном, как прежний, маленькие детские души спокойны и счастливы. Король не хочет, чтобы проклятие исчезло, потому что тогда позаботиться о бабочках будет некому, понимаешь? Дети какое-то время молчат, размышляя, и это то, ради чего Хосок здесь. Он видит и знает, что мудрая не по годам детвора способна отличить настоящее зло под маской добра. Он видит и знает, что метафора сказки поможет им спать спокойно с верой в проклятого короля, который будет оберегать их маленький хрупкий сон. — Понимаю, — задумчиво тянет Джун Су. — Это крестьяне злые! И тут же после такого громкого заявления остальные малыши подхватывают его настроение и принимаются ругать народ королевства, а Хосок смеется, наблюдая за разыгрываемой сценкой, где неугомонный Джун Су берет на себя роль короля и объявляет, что простит своих подданных только в том случае, если они вернут ему его сердце и построят дворец, в котором смогут жить все-все бабочки мира. — Вот ваше задание до нашей следующей встречи, — Хосок раздает детям листы бумаги, — нарисуйте бабочек, а я передам их королю, ладно? — Хен, хен, — ребенок, больше всех любящий визиты Хосока, с удовольствием читающий книги в его кабинете, Вонги, тянет подол его халата, привлекая внимание. — Ты ведь и есть тот мальчик, лучший друг короля? Эту сказку Хосок знает уже много лет. Он не помнит лица того, кто рассказал ее ему, но точно знает, что тот человек не был ему безразличен. Его улыбка грустнеет, когда он думает об этом, а дети всегда подмечают такие мелочи. Они успокаивают его, говоря, что он обязательно найдет его, своего друга, и вернет ему сушеный цветочек. Временами Хосоку кажется, будто его пациенты справляются с его работой лучше него. — Верно, — кивает Хосок. — Я и есть тот мальчик, только никому не говорите, ладно? Общая тайна сплочает людей, не нужно иметь высшее образование, чтобы знать это. Общая тайна — вымышленный секрет, благодаря которому дети ощущают свою значимость, словно на их плечи легла важная миссия этот секрет сохранить. Доверие детей становится сильнее, когда они чувствуют, что им доверяют в ответ, а своим детям Хосок доверяет на все сто двадцать процентов. Каждый день для Хосока — новая группа. Детей никогда не становится меньше, они приходят и уходят, а он старается запомнить каждого и с каждым поделиться своей крошечной тайной. Он — лучший друг проклятого короля и он издалека помогает ему, на крыльях нарисованных бабочек передавая на хранение детские души. Он носит под сердцем сушеный цветок — драгоценнейший подарок — надеясь когда-нибудь вернуть его первоначальному владельцу, раскроив и вынув его из самого надежного кармана, спрятанного за самым надежным замко́м — шрамом, напополам рассекающим грудь Хосока неровной белой полосой. Пациенты всегда очень старательно рисуют, внимательно подходят к деталям, не осознавая, что таким образом помогают Хосоку, по-прежнему являющемуся одним из врачей, диагностировать их состояние. Размеры, формы, цвета, все это имеет значение при оценке, и, к сожалению, результаты редко бывают действительно утешающими. Как бы Хосок не старался, сколько бы сил он не прикладывал к облегчению участи ни в чем не успевших провиниться созданий, этого никогда не будет достаточно, потому что на самом деле одними сказками от неизбежного не уберечь. Дети видят слезы родителей, верно считывают значение унылого лица доктора, когда он качает головой, глядя в толстую папку с бумагами; дети понимают, что место, в котором они теперь живут — не детский лагерь. Их приводят в «Надежду» не жить. Туда их приводят умирать.🦋 🦋 🦋
Подготовка к выездной практике забирает у Хосока время на визиты к его пациентам. Он уже неделю не рассказывал им сказок, не делился последними новостями из дворца короля, и это угнетает его настолько, что к моменту, когда большая часть вещей уже собрана, ему вдруг хочется бросить все и отказаться от новой корочки в портфолио. — Не забывай, — доктор Ким Намджун, по совместительству являющийся Хосоковым соседом по квартире, укладывает в чемодан аптечку с необходимым набором лекарств, — там ты нужнее. Что правда. В лагерь-хоспис Хосока отправляют не случайно, обосновав выбор его кандидатуры успешной для юного возраста практикой. Мало кто способен справиться с работой, когда каждый веселящийся или проходящий ежедневные процедуры ребенок — безнадежен. У Хосока такого опыта еще не было, и он, если честно, не думает, что сможет вынести подобную нагрузку. Есть большая разница, он считает, между детьми, подготовка к смерти которых является лишь рассмотрением вероятности, и детьми, для которых уже пошит погребальный костюм, в первую очередь для семьи, а затем и для персонала, будь то клиника, специальная школа для отстающих от программы по причине болезни или хоспис вроде того, что держит при себе «Надежда». Персонал в хоспис набирается исключительно посредством долгого психологического тестирования, а подготовка непосредственно к самой поездке занимает месяцы. В обычном лагере было бы достаточно волонтеров с педагогических специальностей, здесь же наличия диплома недостаточно. — Я знаю, но, — Хосок садится на кровать, смотрит на свое отражение в зеркале бельевого шкафа и недовольно кривится от открывшегося ему вида. Он здорово похудел, хотя его питание и физическая активность полностью соответствуют предписаниям врача, на коже появились покраснения и шелушения от недостатка витаминов. Хосок выглядит так болезненно, что при виде него дети наверняка подумают о нем как о товарище по несчастью, но уж точно не как о человеке, в прямые обязанности которого входит поддержание жизнелюбивого настроя других. Он закрывает лицо ладонями, сильно давит пальцами на веки. — Мне страшно. — признается Хосок, ничуть не стыдясь своего состояния. — Я тоже буду там, — напоминает Намджун, утешающе похлопывая соседа и друга по плечу. Поддержка Намджуна всегда кстати, без него на многие вещи Хосок бы не был способен. Они познакомились, когда Ким заканчивал прохождение ординатуры, а Хосок только готовился к подаче документов на поступление, закончив полную реабилитацию и курс подготовки к вступительным экзаменам. Стандартная процедура обучения в школе для Хосока была недоступна, школа при клинике не давала достаточных знаний для поступления в университет, благо, старшей сестре удалось выбить разрешение на посещение университетской библиотеки, где Намджуна приставили к нему в качестве ответственного старшего. Любовь Намджуна к специальности и его безграничные знания буквально спасли Хосока в то время, а после расстаться они уже не смогли. Намджун предложил ему место в квартире, на самостоятельную оплату которой у него тогда еще не было средств, и продолжал помогать с подготовкой к экзаменам до момента, пока и Хосок не стал дипломированным специалистом. И пусть сейчас заработная плата обоих оставляет за ними возможность жить отдельно, делать этого они не хотят — слишком складно работает общий быт. — Спасибо, — Хосок улыбается, глядя в лицо лучшего друга, на что Намджун привычно ворчит, торопясь удалиться под предлогом дополнительной проверки вещей и в особенности аптечки на случай, если с Хосоком снова что-нибудь случится. Аптечка нормальных людей, как правило, похожа на дорожную косметичку с набором лекарств и перевязочных материалов для оказания первой помощи. Аптечка Хосока занимает половину чемодана и весит, как приличный комплект гантелей, что лежит рядом с ней, потому что помимо курса лекарств у Хосока диета и список упражнений на каждый день. Он давно живет так, ему не в тягость принимать по горсти лекарств несколько раз в день и походы в зал его не утомляют. По его мнению, это небольшая плата за подаренную ему возможность жить дальше. Он мало помнит себя в той, прошлой жизни. Знает наизусть содержание амбулаторной карты, помнит желания, загаданные им агенту фонда, и как его ласково называл волонтер, сопровождавший подростка Хоби в «Лотте Ворлд» вместо родителей, зашивавшихся на работе ради неподъемной оплаты лечения младшего сына. Он помнит, точно это было вчера, как плакал, глядя на то, как его волосы, его огненно-рыжие, напрочь убитые краской волосы осыпались под ноги того же волонтера, пока тот бормотал: «Прости, Сок-а, без этого никак». Помнит, как однажды волонтер — мальчишка всего на несколько лет старше его самого — исчез из его жизни раз и навсегда. Сейчас Хосок думает, что у того просто закончилось обязательство нянчить его, вроде как волонтер выполнял общественные работы, но в то время, когда ему было шестнадцать и его единственным другом был малолетний хулиган, его сердце по-настоящему было разбито во всех возможных смыслах этого слова. После случилась операция, за ней — продолжительный мучительный период реабилитации. Люди, вещи, места сменяли друг друга так быстро, и вся жизнь была словно замылена отвратительным качеством съемки, что просто не отложилась в памяти. Сейчас Хосок думает, что его мозг посчитал это слишком травмирующим, чтобы помнить. — Готов? — Намджун в дверях Хосоковой спальни полностью собран, одет в удобный спортивный костюм, будто он не врач-кардиолог, а учитель физкультуры. Хосок натягивает на тело подбитую мехом толстовку — он сильно мерзнет последние недели — и нехотя кивает, поднимаясь с кровати. В лагере они проведут не меньше двух недель, за которые Хосок встретит и проводит четыре группы детей по две на каждую неделю, и хотя бы это радует — посетителей хосписа гораздо меньше, чем спальных мест на территории. В заповедной лесной зоне, где и расположился лагерь, связь почти не ловит. Деревянные срубы, площадки и игровые комплексы для самых маленьких сливаются с массивом вековых деревьев. Хосок вдыхает свежий воздух и думает, что ему будет полезно побыть здесь по крайней мере с физической точки зрения. Мелкие камушки, которыми насыпаны тропинки, приятно шуршат под подошвами, и в целом местность выглядит крайне умиротворяюще, если на минутку позволить себе забыть об истинной цели визита. Собирающийся над кронами деревьев дождь и ветер, гуляющий в листьях, ни капли не портят впечатления. Дети и подростки в возрасте от пяти до четырнадцати выстраиваются перед главным зданием, Хосок и Намджун присоединяются к персоналу, стоящему напротив, и Чон давит улыбку в ответ на опечаленные выражения лиц его будущих подопечных. Руководитель смены заводит речь о программе и о том, как он рад принимать здесь всех этих детей, он говорит, что персонал сделает все возможное, чтобы посетители провели время с весельем и пользой, но каждый знает — польза от места, которое буквально создано для коротания последних дней, сомнительная. Детей привозят сюда по разным причинам. Кого-то, чтобы в первый и последний раз показать, что такое детский лагерь, кого-то, чтобы не видеть смерть своими глазами. Это странно для Хосока, но многие родители предпочитают забрать охладевшее тело, чем держать своего ребенка за руку, пока он еще дышит. Вот, например, лечение старшего на всю смену Чон Чонгука четырнадцати лет от роду уже год не показывает положительной динамики. Лимфогенные метастазы легких, как гласит его амбулаторная карта, игнорируя лечение, прогрессируют с такой скоростью, что лишь полное удаление дыхательного органа поможет остановить их. Он в любом случае умрет, если перевести на простой для понимания язык. Ему всего четырнадцать, но шансов у него — ноль, и родители, что громче всех рыдали во время сборов у автобуса, знают это, поэтому Чонгук здесь. Им проще запомнить сына улыбающимся мальчуганом, чем видеть, как жизнь покидает его, и Хосок не тот, кому следует их осуждать. Когда-то он сам был не против отправиться сюда, лишь бы его семье не пришлось всю оставшуюся жизнь просыпаться от кошмаров, в которых у их ребенка на глазах разрывается сердце. — Чон Хосок, познакомьтесь, — организатор заставляет его отвлечься от мрачных мыслей, и Хосок качает в воздухе ладонью, делая вид, что не замечает равнодушие детей. Только младшие приветствуют его с улыбкой, некоторых из них Чон видит не впервые. Прежде в своей практике ему не доводилось смотреть в глаза смерти. Она всегда была рядом, дышала в спину, когда ребята из его палаты выходили на процедуры, но не возвращались, или когда группа внезапно редела и та девочка с острым лимфобластным лейкозом не успевала отдать свой рисунок, а изучение ее психологического состояния теряло всякий смысл. Его собственная смерть не решалась посмотреть Хосоку в глаза, как и он сам, она была робкой и мало понимала, что именно собирается сделать. Она смотрела через его левое плечо, он видел ее в отражении зеркала, и никогда не подходила ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Сейчас, глядя в глаза двадцати четырех детей, Хосок видит смерть ближе, чем когда бы то ни было. Он чувствует, как учащается его пульс, и непроизвольно касается пальцами одной руки запястья другой, держа обе за спиной, считает в уме и следит за дыханием — не самое удачное место и время для панической атаки, на его взгляд. Дом для персонала рассчитан на пятерых вожатых, смотрящих, штатных докторов и Хосока, который не подходит ни под одно из определений. Его комната одиночная, с жесткой кроватью у одной стены и письменным столом у другой. Тоскливый светильник под потолком — единственный источник света, если не считать зашторенного рулонной занавеской окна, выходящего в девственный лес, стремительно темнеющий за первым же рядом деревьев. Хосок опускает штору в первоначальное положение, он не смог бы уснуть, зная, что для бесконечной черноты леса он, боящийся темноты и никогда не вынимающий из розетки ночник с приятным синеватым светом, полностью открыт и обездвижен. Раскладывая по полкам немногочисленные предметы одежды, а по столу — необходимые для работы принадлежности, Хосок опять погружается в мысли. Он не любит монотонную работу, терпеть не может подолгу оставаться в одном положении, и дело вовсе не в деятельной натуре. — У нас еще есть время, — напоминает Намджун, неизвестно, как долго сидящий на краю Хосоковой кровати, и Чон от испуга роняет стопку бумаги, которую до этого торопливо перебирал. — Спасибо, — дрожащим голосом бормочет Хосок, медленно склоняясь над беспорядком. Он спешит, он всегда куда-то и зачем-то спешит, и регулярные напоминания от друга — необходимость, продиктованная патологической тревожностью, не оформившейся как диагноз, но не ставшей от этого безвреднее. Ко времени общего сбора в столовой все вещи разобраны. Дорога заняла часа три, еще парочку отвели на обустройство и знакомство с соседями, и к обеду все население лагеря уставшее, как после долгой рабочей недели. Хосок клюет носом в суп на овощном бульоне, искренне недоумевая, почему больным не разрешают отступить от диеты хотя бы в такой важный для них день. В столовой — небольшом помещении с несколькими шестиместными столами и пунктом выдачи и приема посуды — тихо. Дети не общаются между собой в слишком непривычной обстановке, персоналу обсуждать что-то при детях неловко. Хосок первым нарушает молчание за столом, что делит со своим другом и старшими вожатыми. — Вы первый раз здесь? Четыре пары глаз устремляются на него с выражением удивления, будто где-то кто-то запретил разговаривать за обеденным столом, а поставить в известность Хосока не посчитал нужным. — Не все, — неохотно отвечает вожатая, и по ее лицу очевидно, что именно для нее происходящее привычно. Девушка держится легко, ее плечи расправлены, а поза открыта. Она справляется с супом быстрее, чем остальные успевают к нему притронуться, и разбирает на мелкие кусочки ванильное пирожное, в котором от ванили только название на упаковке, настолько оно пресное. — Ко второй смене расслабитесь, — обещает она, правильно интерпретируя общее настроение в зале. Ко второй смене, с усмешкой думает Хосок, когда похороните по крайней мере одного из присутствующих. Его круг обязанностей, надо отметить, крайне уныл по сравнению с больницей, и групповые сеансы раз в два дня — большая часть работы местного психолога. Остальное время он должен проводить за анализом и редкими личными обращениями детей, и, знай администрация о детях чуточку больше, вычеркнула бы этот пункт из его графика, поскольку за личными обращениями в лучшем случае придет один пациент из десяти. Первый день не сулит никаких важных дел. Расправившись с изучением карт и историй своих пациентов, Хосок уже к вечеру свободен, и он безмерно благодарен Намджуну за напоминание о так называемой «свече», иначе точно сошел бы с ума от безделья. Середина сентября — не лучшее время для посиделок у костра. Для Хосока, мерзнущего при плюс двадцати, это выглядит, как издевка. Он кутается в плед, некоторые дети следуют его примеру, пока вожатые наливают в жестяные кружки чай, дурно пахнущий лесными травами, и стараются разрядить обстановку местными байками, якобы подслушанными у лесничих и обитателей ближайших деревень. Одни говорят, что в местном лесу, если пройти дальше от главных ворот и перебраться через ограждающий заповедную зону забор, водятся духи, не позволяющие людям вредить здешней природе, другие, что волки, живущие в пещерах у гор, спускаются в деревни и воруют скот, и если таким образом они хотят предупредить побеги детей с территории лагеря, что ж, выходит дерьмово. Самые маленькие испуганно хлопают глазками, и Хосок, прокашлявшись, берет инициативу на себя, верно рассудив, что такими темпами вожатые только запугают малышню и та вовсе не станет выходить из домов. — Давайте познакомимся, — предлагает он, хлопнув в ладоши. — Меня зовут Хосок-хен, я знаю много интересных сказок и люблю рисовать, — он начинает, чтобы дети поняли примерный порядок приветствия и перестали видеть в нем опасность. Построение доверительных отношений на берегу — самая важная часть его работы. — Кто хочет представиться следующим? — Хосоку известно, что ни один не выразит желания, но дать выбор важно. Он терпеливо ждет минуту, затем глазами выбирает одного из ребят и тот нерешительно поднимает ручку. — Мое имя Ким Енхи, мне семь, — шепеляво бормочет девочка в объемной желтой шапке, — я люблю наряжать кукол. Как только представляется первый «доброволец», другие вызываются смелее. Хосок внимательно следит за каждым, запоминает ребят в отрыве от их диагнозов, чему пока только учится, и тут руку тянет старший. Надо признать, этот жест удивляет Хосока: от подростка он не ждал инициативности на первой же встрече. — Чон Чонгук, — сухо произносит подросток. — Мне четырнадцать, и я умру из-за того, что мои легкие сгорят. Тишина, наступающая следом за его словами, густая, как июльский мед. Темнота давит на голову, тусклый дымный костер совершенно не греет. Дети озираются по сторонам, ожидая хоть какой-нибудь активности. К счастью, большинство из них по-настоящему не осознает смысла только что прозвучавшей фразы, и искренне недоумевает, по какой такой причине все вдруг стали такими мрачными. — Хорошо, Чонгук, — нервно улыбается Хосок. — А что тебе нравится, есть что-то, чем ты любишь заниматься? Ему не хочется игнорировать проблему, но и говорить о ней во всеуслышание здесь и сейчас — еще больше, так что он решает вызвать Чонгука для личного разговора позже. Ему не помешает понять, что у этого ребенка в голове, и как вытравить с первого места в его сознании мысли о смерти. — Какая разница? — Стоит на своем пациент. — Я умру. Слова с его губ срываются поразительно просто. Чонгук маленький, гораздо меньше, чем положено парню его возраста. Рядом с ним, соединенный прозрачными трубками с носом, его вечный спутник — кислородный баллон на специальной тележке. Голова, покрытая шапкой бини с нашивками героев «Симпсонов» и «Рика и Морти», склоняется набок, сухие бледные губы кривятся в усмешке, будто его смерть — издевательство над местным психологом, мол, неважно, что он будет говорить или делать, все это не имеет значения, потому что помогать здесь некому и незачем — то же самое, что проводить психологические тесты с утопающим, сидя на носу яхты. Тяжело больные дети — полбеды. По-настоящему страшат Хосока тяжело больные подростки. Поправив плед, он касается своего пульса пальцами. — Но сейчас ты здесь, — с улыбкой мягко произносит Хосок, кивая головой в знак окончания этого разговора.🦋 🦋 🦋
Благовония на столе привлекают к себе гораздо больше внимания Чонгука, чем сидящий напротив него Хосок. Он следит глазами за тонкой струйкой дыма, поднимающейся к отделанному вагонкой потолку, дергает коленом, хмуря брови, лишенные волос. — Чонгук, — осторожно окликает Хосок, отложив блокнот с записями. Пятнадцать минут одностороннего разговора психолога с самим собой не сдвинули их с мертвой точки ни на миллиметр. — Разреши мне поделиться мыслями. Наконец, юноша обращает к нему взгляд. Едва заметно улыбнувшись, Чонгук делает в воздухе круговое движение ладонью, одновременно с этом бурча недовольное: — Валяйте, — и снова отвлекается, на этот раз на изучение сухоцветов в вазе на углу стола. — Я испытываю замешательство, когда люди говорят о себе такие вещи, — намеренно избегая уточнений, начинает Хосок. — Тебе известно, что активное лечение в твоем возрасте может привести к положительному исходу чаще, чем такое же лечение, но для взрослого человека? Вопрос пару секунд висит в тишине. Благовония источают аромат шалфея, приятно накладывающийся на древесный запах стен. — А вам известно, — хмыкнув, заговаривает Чонгук, — что дым от благовоний оказывает такое же воздействие на организм, как дым от сигарет, и полностью противопоказан людям с заболеваниями дыхательных путей? Попробуйте угадать, Хосок-хен, какой мой орган может взорваться просто от того, что я сижу здесь и нюхаю эту дрянь? Чонгук встает, оттолкнувшись от ручек кресла, слюнявит пальцы и, глядя психологу в глаза, сжимает ими тлеющий кончик ароматизированной палочки. — Возитесь с детишками, хен, — он подмигивает, вежливое обращение его губами произносится с отвращением, — я здесь потому, что лечения не существует, будьте честны хотя бы с собой. Уходя, Чонгук прихватывает с собой веточку сухоцвета в качестве сувенира. — Мы все здесь умрем. Дверь, закрывшаяся за его спиной, отрезает от Хосока путь к пониманию сущности самого сложного в его практике пациента. Хосок считает свой пульс, глядя на потухший конец благовония — с него свисает тоненькая нить вязкой слюны — значит, Чонгук все же нервничал, и аромат больше не кажется приятным, наоборот, раздражает. Хосок открыл бы окно, да вот только промозглая лесная холодина точно добьет его. Дождь без перерыва моросит с самого утра. Мелкие капли, пробираясь через густую листву, лениво скатываются с козырька на подоконник и стучат, отмеряя секунды, за окном, плотно зашторенным, унылая пасмурная сумрачность и вся эта серость выводят Хосока из себя. Он дышит, не убирая пальцев с запястья. Он знает, что и для чего он делает. Вдох, медленный выдох. Он загорелся желанием помогать детям не вешать нос после того, как сам едва не отправился на тот свет. Пульс ровный, интервалы средние, никаких признаков панической атаки. Все, чего желает нынешний Хосок — сделать так, чтобы смерть его донора не была напрасной, но он знает — мертвому ничего не докажешь, а живому доказательств всегда будет мало. Шрам на груди жутко тянет из-за непогоды, Хосок приглаживает его ладонью вниз и вверх, как мама делала с его животом в далеком безоблачном детстве прежде, чем появилась болезнь. С тех пор дождь шел, не прекращаясь. Сперва появилось легкое недомогание, постепенно переросшее в не проходящее чувство тошноты, затем мама стала замечать отеки в ножках сына, потом ему из-за них стало больно ходить. Хосок был жизнерадостным ребенком. Он знал, что некоторые люди болеют и некоторые умирают, как умерла его бабушка, когда ему было шесть. Для ребенка смерть — поездка в другое, хорошее место, потому что так говорила мама, нежно гладя по голове, стараясь не смотреть на тонкие трубки капельницы и говорить громче, чем шумят приборы около больничной койки. «Я поеду к бабушке?» — наивно спросил тогда маленький Хоби, и его мама, его всегда улыбавшаяся мама вдруг заплакала, крепко сжимая его маленькую слабую ладошку в своей. Химиотерапия отобрала у Хоби волосы и способность есть вкусное жареное мясо. Горло драло даже от воздуха. Хосок помнит, что мог не есть по несколько суток. К мороси дождя добавляется ветер, гуляющий между широких стволов деревьев жутким пронизывающим гулом, бьющий в стекла так, что они дрожат. Десятилетнему Хоби мама заплетала смешные хвостики, а он радовался, что макушка его головы больше не будет замерзать. В школе он был самым крутым, потому что победил страшную болезнь, так говорили ему учителя, оставляя ребенка на дополнительные занятия в классе отстающих. «Я умру?» — в шестнадцать Хосок смотрел на себя с блестящей, как начищенный бокал, головой и не узнавал в отражении того подростка, что занимал первые места на соревнованиях по теннису в прошлом сезоне и красился в рыжий на лето, потому что страстно любил апельсины. Он не помнит, а действительно ли думал о смерти или просто впитал в себя эти мысли со временем, уже после. С тех пор, как он впервые услышал волшебное слово «ремиссия», и до того, как загробным голосом прозвучало «кардиомиопатия», подслушанное через щель приоткрытой двери в кабинет доктора, думал ли Хосок о смерти? Было ли время, думает он, отклоняясь назад на мягкую откидную спинку кресла, когда он желал умереть, чтобы прервать череду мучений своих и — самое страшное — мучений близких ему людей? А действительно ли он радовался, узнав, что для него, наконец, спустя год убийственного, в прямом смысле этого слова, ожидания нашлось донорское сердце? Может ли он по-настоящему понять Чон Чонгука, которого какой-то добродетельный донор может не спасти, заменив свою жизнь на его, может ли Хосок вообще понять детей, ради которых никто не умирал — он размышляет, качаясь в кресле, на своем ли он месте и заслуживает ли хотя бы части той жертвы, которую в его честь принесли. Это место и эти дети не похожи на детей из клиники, а «Надежда» — самое неудачное название из всех, что только можно было придумать. Хосок проходит психологические тесты исключительно благодаря своей осведомленности о том, как они должны работать, и ненавидит это. Проклятый король, проклятый король, как он поживает? Интересно, получил ли он нарисованных бабочек и улыбнулся ли, увидев, с каким усердием дети старались ради него? Важно ли ему вообще, заживо погребенному, чтобы для него кто-то старался?