***
Возвращение.
Сойдя с поезда, Гермиона тут же почувствовала до боли знакомый запах, осевший в легких на всю ее оставшуюся жизнь. Запах, который мысленно трансгрессировал ее в самое темное и страшное время для Хогвартса и каждого из ее близких друзей. Запах смерти, жестокости и отчаяния. Запах последних взглядов и туманных воспоминаний о тех, кто когда-то был. Ее сознание выдавало ей карт-бланш на самые кровопролитные вспышки из воспоминаний, проникшие под кожу вечным клеймом. Растекаясь внутривенно, эти красочные картинки проникали в каждую клеточку ее тела, позволяя вспомнить, какая же смерть на вкус. Кровь. Слезы. Безжизненное тело Гарри, увидев которое, кажется, Гермиона заживо умерла вместе с ним. Эти вспышки воспоминаний больно стреляли прямо в виски, заставляя сердце биться все сильнее и сильнее, а дыхание сбиться настолько, что, кажется, во всем мире не осталось ни одной капли воздуха, который она могла бы вдохнуть. Со всех сторон ее огибали смеющиеся фигуры, идущие вперед, которые не обращали на девушку никакого внимания, словно она не стоит тут как вкопанная посреди платформы, не способная сдвинуться с места. Словно это нормально. Будто в этом нет ничего странного. Кажется, многие были счастливы вернуться сюда. Среди всей этой суматохи Гермиона улавливала отдельные фразы непрекращающихся диалогов и криков радости встреч друзей. Глубоко вдохнув, она подумает: «Интересно, каково это — чувствовать себя тут как и прежде?». Но не успеет развить эту мысль в своей голове, потому что почувствует ощутимый удар в плечо по касательной, который резкой вспышкой выбросил ее из забвения собственных мыслей. Ну конечно. Малфой. Это был Драко Малфой. — Тебя ищут, — небрежно бросит ей его отдаляющаяся фигура, даже не повернув голову. «Он тоже вернулся», — отметит про себя она, и, наконец, сделает шаг вперед.***
Встречи.
Традиционное собрание всех факультетов в большом зале перед началом нового учебного года теперь ощущалось несколько иначе. Все стали другими. Все изменились. Многим потребовалось совершить огромное усилие воли, чтобы жить…хотя бы пытаться жить дальше. Вернуться в школу. Общаться с друзьями. Переживать любовь и ненависть. Встречи и расставания. Заваливать экзамены. Ходить на пересдачи. Играть в Квиддич. Смеяться. Просто стараться, искренне стараться жить на полную. Снова делать все то, что осталось там, будто бы в прошлой жизни. Атмосфера, царящая вокруг, сильно давила. В зале было настолько тихо, что остро слышался каждый звук, воспроизведенный чуть громче, чем звенящая тишина. Ощущения в воздухе были настолько густые и темные, что казалось, их можно потрогать, стоит лишь протянуть руку и сомкнуть пальцы. Все они пережили смерть. И это ощущалось. Чувствовалось каждой чертовой клеточкой тела. После такого никто не останется прежним, верно? Все каникулы она не могла собрать себя по частям. Можно ли этот ужас называть вот так? Что такое теперь — «каникулы»? Имеем ли мы право называть этот отрезок времени после пережитого ада чем-то настолько светлым и беззаботным? Гермиона закрылась ото всех, игнорируя многочисленные попытки друзей выйти на связь. За все это время она не ответила ни на одно письмо (на одно все-таки ответила). У нее скопилась огромная стопка конвертов от Гарри, Джинни, Рона, Невилла и даже Полумны. Ноо…признаться, она не притронулась ни к одному из них. Конечно, она догадывалась, что именно было в этих буквах. Что-то вроде: «мы скучаем», «как там твои дела?», «как ты проводишь время?». И, бывало, даже тянулась, чтобы прочесть их. Но так ни разу и не смогла этого сделать. Паршиво. Она паршиво проводила время. Она вернулась домой поломанной искореженной куклой, вывернутой наизнанку. Чудовищем Франкенштейна, отчего-то слишком походившим на человека, что ей самой казалось абсолютно отвратительным. Неправильным. Сбоем в системе координат. В ее жизни стерлись любые границы. Больше нет ни «хорошо», ни «плохо». Есть просто жизнь, если ее можно назвать таковой. Черная, мрачная, густо отравленная всеми ядами этого мира жизнь. Вернувшись домой, она собственноручно похоронила «хорошую девочку Гермиону Грейнджер». Покойся с миром, моя светлая девочка. Я убила тебя, потому что так было нужно. И ей не было жаль. Она наконец почувствовала себя…собой. Без оков, фальши, лжи. Без приторного и лживого «я в порядке, все хорошо, спасибо», хоть это никогда и не было правдой. Каждую ночь она просыпалась в истерике и мокрой насквозь майке, в которой спала. Ее собственное сознание насиловало ее голову, не позволяя проснуться, когда она видела эти сны, а видела она их каждую ночь. Леденящий ужас разливался в ее груди, слезы безостановочно текли по щекам, но она ничего не могла с этим сделать. Она не могла даже пошевелиться, пока сознание не выбрасывало ее из этого омута собственноручно. В этих снах Гарри умирал на ее глазах снова и снова. Умирал он, и она вместе с ним. Стоило Гермионе лишь закрыть глаза, она тут же заново опускалась в это чистилище, в эту тюрьму, созданную ее собственной головой. Это был ее личный ад, который врачи называют «посттравматический синдром». Это душевыжигающее воспоминание зациклилось в ее голове, проигрываясь каждую ночь, как вечерняя телепрограмма, заставляя медленно сходить с ума, лишаться рассудка и прощаться с остатками хоть каких-нибудь чувств. Это было темное время. Но такое важное для нее. Весь этот ад вскрыл всю ее подноготную. Обнажил каждую клеточку тела, выпустил кишки, прополоскав их в яде, и зашил обратно. Она была сброшена до заводских настроек. Ничего больше не будет как прежде. Кто теперь — Гермиона Грейнджер? В попытках притупить боль Гермиона оттолкнула от себя даже маму и папу. Их попытки вести себя как раньше были ей отвратительны. И она сама себе была отвратительна. Но ничего не могла с собой поделать. Этот мамин лимонный пирог на завтрак, и такое осторожное: «Ну как там дела у ребят?». Бергамотовый чай с двумя ложками сахара, теплый маггловский кардиган, обнимающий худые плечи. Все это теперь было чуждо. Она чувствовала себя будто в гостях. Все это «как было до» буквально резало по живому, обжигая открытую рану чистым спиртом, не позволяя ей затянуться, вызывая агонию ощущений. Любое «как было до» напоминало, что так больше уже никогда не будет. И она злилась. Ох, как же ужасно она злилась. На себя. На весь мир. На всех, из-за кого треснул ее такой хрупкий И важный ей островок комфортной жизни. В тот период она впервые серьезно поругалась с родителями. Дочь казалась им абсолютно неуправляемой, непослушной, другой. Такой неправильной Гермионой. А что теперь правильно? Она практически перестала спать и влилась в небольшую компанию магглов, которые ничего от нее не ожидали. Они не ждали, что все вернется на круги своя, не ждали, что она будет хорошей и удобной девочкой, какой была раньше, и не задавали никаких лишних вопросов. Они ничего не знали о ней, а она практически ничего не знала о них. И это было то, что ей нужно. Это позволяло ей отключаться. Это ее спасало. Маркус. Его имя сильно нравилось Гермионе, хоть оно и не было типично-маггловским. Они познакомились в общей компании и он сразу обратил на нее внимание. Она вела себя сдержанно и несколько отстраненно, чем значительно отличалась от большинства людей вокруг. Больше слушала, чем говорила, и в этом они с ним были весьма похожи. Не то, чтобы она не обратила на него внимание сразу, но голова Гермионы была забита совершенно другими вещами, что не давало ей расслабиться до конца какое-то время. Она даже не думала, какие чувства испытывает, находясь с теми или иными людьми. Она просто была. Пока все не изменил тот самый вечер. Однажды они поздно возвращались домой из кинотеатра всей своей компанией, и Гермиона вдруг словила себя на мысли, что не хочет, чтобы Маркус так просто уходил домой. Это ощущение было совсем мимолетно и родилось внутри абсолютно внезапно. Как будто внутренний голос тихо-тихо, почти не слышно, шептал ей, что ей очень нужно сейчас его общество. Она давно избавилась от привычки рационализировать что-либо. Она просто была. И, не сопротивляясь вновь возникшему чувству, Гермиона позволила ему главенствовать внутри нее, не допуская ни толику здравого смысла. Когда все разбрелись по домам, они остались вдвоем на ближайшей к ее дому детской площадке. Она была инициатором того, чтобы продлить их вечер, и он, как ей тогда показалось, хотел этого точно также, как и она сама. Они обсуждали, кажется, все возможные темы для разговора сразу. Перебивая друг друга, переплетая пальцы, нежно и немного неловко касаясь кожи и смеясь, как дети. Ей было хорошо с ним в ту ночь. Они очень много говорили с ним о любви. Любовь…а что это такое теперь — любовь? Гермиона не была уверена, что когда-то действительно испытывала это чувство к мужчине (или, хотя бы близкое к нему). Все ее предыдущие романы заканчивались по ее инициативе именно потому, что она совсем не чувствовала того, чем делились с ней другие девчонки или писали буквы в любовных романах. Симпатия проходила довольно быстро и мимолетно, вовсе не задерживаясь внутри нее, как что-то особенное. А потом…Потом у нее забрали возможность влюбиться по-настоящему. Позволить впустить в себя это чувство на полную мощность. Потому что началась война. Сидя на больших подвесных качелях они с Маркусом поцеловались. И это было прекрасно. Только он, она, его теплые ладони на ее бедрах и его губы на ее губах. Никаких темных мыслей. Никаких вспышек боли. Никаких смертей. Просто… Ни-че-го. И ей понравился этот омут. И глубоко в этом омуте прошло их общее время, пока не наступила пора прощаться. Гермиона не думала, сколько продлится этот роман. Не думала, насколько глубоки эти чувства. Это просто было хорошо. Даже больше, чем хорошо. Когда они расставались, она плакала. И это, кажется, был первый раз, когда она искренне плакала после тех самых событий. Он заставил ее чувствовать. И это, черт возьми, было прекрасно и ужасно одновременно. В тот вечер Гермиона пришла домой вся зареванная, с потекшей тушью, красными глазами и дрожащими от нервов руками. Ее пустой взгляд упал на стопку писем от друзей, которые ее мама хранила в корзине возле декоративного камина. Она знала, что дочь не прочла ни одно из них, именно поэтому складывала конверты на самом видном месте при входе в дом. Она надеялась, что рано или поздно дочь прочтет их. Гермиона буквально на долю секунды прикрыла веки и тяжело вздохнула. Потянувшись рукой к письму, что лежало поверх всех остальных, она быстро и небрежно развернула его. Это был конверт от Гарри, и в нем была лишь одна фраза: «Ты приедешь в Хогвартс?» Война не позволила ей влюбиться в него по-настоящему. Осознать свои чувства наверняка, убедиться, что им обоим…не показалось. Она отобрала это право у них обоих. Гермиона нашла глазами маггловскую шариковую ручку, и, практически упав на пол без сил, подогнула под себя колени и написала ответ кривым, таким не похожим на нее почерком: «Да. Я приеду в Хогвартс».***
Точки над i.
Резким движением, будто схватив за шиворот и откинув в стену, Гермиону выбросило из собственных воспоминаний. Она услышала резкий, громкий звук, за которым последовали неразборчивые крики, исходившие от стола Слизерина. Повернув голову в их сторону, Гермиона обнаружила, что все факультеты кругом собрались возле змеиного стола и подняли настоящий балаган. Краем глаза Гермиона заметила профессора Макгонагалл, которая стремительно двигалась в самый эпицентр событий, попутно расталкивая любопытных учеников на своем пути. Окинув взглядом скамейки возле себя, она поняла, что сидеть тут осталась только она. И он. Гермиона резко поднялась со своего места, но ее запястье крепко сжала другая рука, прижав ее к холодному деревянному столу. Это был Гарри. — Гермиона, не лезь в это, не нужно. Его лицо выражало сильную напряженность, брови были сдвинуты к переносице, а каждый мускул в теле натянут, как струна. Крепкая хватка его руки на ее запястье ощущалась несколько агрессивно, что не было похоже на него…прежнего. Поймав ее взгляд своим, он ослабил хватку и выпустил ее теплое запястье из своей руки. — Прости. — Что ты делаешь? Что тут вообще происходит? — Гермиона резко выпрямилась и потерла свое запястье. Теперь она была на несколько голов выше Гарри, который по прежнему сидел на скамейке в напряжении, но, кажется, не собирался вставать. И отчего-то Гермиона была уверена: он понимал все происходящее наверняка. В перемешке звуков и криков Гермиона различила два хорошо знакомых голоса: Рона и его. Драко Малфоя. Не дождавшись реакции от парня, она быстро перешагнула скамейку и двинулась в толпу, бросив короткий непонимающий взгляд через плечо на Гарри. — Шаг назад! Немедленно! Одно лишнее движение от кого бы то ни было, и я убью этого ублюдка. Убью, ясно? Я убью его, и с Малфоями будет покончено навсегда! Все меня слышат? Рон кричал, срывая голос, настолько громко и агрессивно, что у Гермионы непроизвольно появилось желание зажать уши, когда она оказалась напротив него. Его нижняя губа дрожала, из глаз текли слезы, а взгляд был наполнен нечеловеческой яростью, в отражении которой она совершенно не узнала своего лучшего друга. Он стоял напротив Драко Малфоя, утыкаясь палочкой в его грудь и с ненавистью смотрел ему в глаза. — Рон Уизли, сейчас же опустите свою палочку. Это последнее предупреждение, — послышался строгий голос Макгонагалл. Она говорила громко и убедительно, но было в этом что-то…надломанное. — Рон… Что ты творишь? Гермиона протиснулась через всю толпу и теперь стояла впереди всех, оказавшись очень близко к Рону и Малфою. Все взгляды теперь были устремлены на нее, но она видела лишь этих двоих и ничего больше. Все ее тело покрылось мурашками ужаса при воспоминаниях о подобной жестокости. Такую опасную ярость в глазах людей она видела лишь однажды, в той самой битве, в глазах тех, кому доставляло удовольствие убивать ни в чем неповинных людей. А теперь она видит это в своём лучшем друге. В своём Роне. — Из-за тебя убили моего брата! Из-за тебя, гребанный ты урод…погиб…погиб мой брат! Я убью тебя! Я должен убить тебя, я должен… Не отрывая взгляд от Малфоя Рон цедил эти фразы сквозь зубы, прямо ему в лицо. Его голос сильно дрожал, будто он вот-вот разрыдается во всю глотку. Грудная клетка Рона поднималась и опускалась с бешеной скоростью, а голос стал низким и хриплым от криков. Малфой же напротив выражал привычное ему хладнокровие и не выдавал помимо него ни одной эмоции. Совсем. Ни-че-го. Даже если ему было страшно, никто и никогда в жизни не смог бы увидеть этого. — Рон Уизли, я повторю это еще раз: немедленно опустите палочку, или мы будем вынуждены силой заставить Вас сделать это, — профессор Макгонагалл в этот раз очень аккуратно, даже заботливо обратилась к Рону, без какой-либо строгости в голосе. Но он, казалось, не слышал ничего и никого вокруг, кроме своей собственной ярости. Шум, стоявший в зале в самом начале их перепалки теперь сменился гробовой тишиной. Никто больше не решался обронить ни слова. И даже зеленый факультет, который никогда не упускал такой сладкой возможности потягаться силой с Гриффиндором, всегда стоя горой за своих зелёных змей — теперь молчал. — Я убью его! Убью. Убью. Я убью… Рон ронял эти отчаянные фразы прямо на пол себе под ноги. Повторяя это как мантру, он будто пытался поверить, что действительно способен на это. Будто он действительно способен повторить те события. Будто способен снова убить, не убив себя окончательно. Его скорбь затмевала разум и ломала здравый смысл к чертям, толкая на безрассудство. Как будто так станет легче. Должно стать легче. Ведь так? Что нужно сделать, чтобы стало легче? Гермиона сделала шаг навстречу к Рону и даже слишком нежно, чем ожидала сама от себя, обхватила его плечо руками. Она ощущала напряжение мышц и дрожь в его теле даже сквозь мягкую ткань их формы. — Рон, он не стоит этого. Все позади, все…закончилось. Не нужно, — Гермиона тихо шепнула эту фразу ему на ухо и почувствовала, как Рон немного расслабился и сдался в ее руках, отпуская свою злость. Медленно проведя своей рукой по его руке к запястью, она забрала у него волшебную палочку. Переведя дыхание Рон грубо отпихнул ее от себя и стремительно удалился из зала, попутно расталкивая толпу учеников, что стояла по обе стороны от него. Вокруг снова послышались хаотичные перешептывания, когда рыжий парень с диким грохотом захлопнул двери большого зала. Пошатнувшись на месте от резкого толчка от Рона, Гермиона подняла взгляд. Малфой смотрел прямо на нее, глаза в глаза, все еще не дрогнув ни единым мускулом на лице. Какая идеально отлитая маска. Она нервно сглотнула и крепко сжала палочку друга в своих руках, просто потому что больше не на что было отвлечь свою голову. Большой зал. Толпа народа. И в самом центре событий — она и он. Она так крепко сжимала гладкое древко в руке, пытаясь убедить себя, что не спит, что оставила на собственной ладошке глубокий след от ногтей. Такое близкое общество Малфоя не входило в ее планы в первый учебный день. Признаться, это вообще не входило в ее планы. Никогда. — Я не виноват в смерти его брата. Опасно близко. Слишком. Холодный, надменный тон Малфоя отразился эхом от стен и ударил прямо ей в висок, словно выстрел, прошедший голову насквозь. — В его смерти виноват Люциус Малфой. И он, блять, мертв. Общая фамилия не делает меня виноватым в поступках отца. Гермиона стояла молча, будто забетонированная, неспособная отвести взгляда от его глаз. — Посоветуй своему дружку держаться от меня подальше. Иначе я засуну его немощную палочку прямо в его зад. В каждой фразе был весь он. Все слова, что сказаны его голосом, были пропитаны надменностью и ощущением безоговорочного превосходства над всем живым вокруг. Малфой разговаривал этим тоном со всеми, включая учителей. Он всегда держался воспитанно, сохраняя Малфоевское лицо и манеры, но никогда не выбирал уместность своего тона. Он никогда не сдерживался в выражениях, и позволял себе разговаривать грубо даже в тех местах, где никто и никогда не осмелился бы даже открыть рта, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Но умудрялся делать это так, словно в его венах течет голубая кровь. Словно он делает одолжение тому, с кем разговаривает. И люди ему подчинялись. Боялись. Боготворили. И уважали. И в этом был весь он. За время, что они не виделись, он сильно возмужал. Теперь перед ней стоял не мальчик, отчаянно пытающийся угодить своему отцу, впитав в себя всю мерзость его воспитания. Теперь перед ней стоял…молодой уверенный мужчина, от которого исходила неиссякаемая энергия и уверенность в том, что он контролирует этот мир, а не мир его. Малфой сделал еще один шаг навстречу к ней и Гермиона невольно пошатнулась на месте. В нос резко ударил запах его парфюма и тепло этого холодного опасного тела. Слишком, слишком опасно близкое расстояние между друг другом. — Я привык, что люди отвечают, когда я говорю с ними. Где твое воспитание, Грейнджер? — Я тебя поняла. Слишком тихо. Слишком на выдохе. Не так, как ей хотелось бы ему ответить, но отчего-то она не смогла иначе. Малфой самодовольно усмехнулся, вероятно, заметив, что у него отлично получилось смутить ее своим слишком близким обществом. На глазах у всей школы. Едва ли он сделал это не специально. Конечно, сокращая дистанцию между ними, он прекрасно знал, что она забудет, как дышать. Он был уверен в этом. И был доволен тем, что получил. — Так то лучше. Когда Малфой перестал сверлить ее взглядом и отвернулся, спокойно возвращаясь на свое место за слизеринским столом, Гермиона смогла окончательно вернуться в реальность. Все звуки и голоса, некогда казавшиеся ей приглушенными, теперь были выкручены на полную громкость. Она поняла, что на нее уставилась добрая половина школы, которую Макгонагалл еще не успела отправить по своим местам. Когда он покинул ее личное пространство, стало куда легче дышать. — Всем немедленно сесть на свои места! Собрание еще не окончено! — Послышался голос профессора. И Гермиона вернулась на свое место за гриффиндорский стол, игнорируя перешептывания за спиной. Гарри там уже не было.***
Гермиона шагнула за порог портрета и тот громко захлопнулся позади нее. Обернувшись по сторонам, она увидела фигуру вдали темного коридора в левом крыле. Она узнала в этой фигуре Гарри, поэтому быстрым шагом пошла к нему навстречу. — Гарри? Ее голос отразился эхом от стен и, остановившись, он посмотрел на нее. Черт, там было слишком тихо, и ее голос прозвучал слишком громко. Она осторожно подошла ближе к нему, прекрасно понимая, что сейчас у них, кажется, должен состояться серьезный разговор. Им необходимо расставить все точки над «i», потому что так больше продолжаться не может. Потому что она не может делать вид, что ничего не произошло. Гермиона медленно остановилась в нескольких метрах от него. Он тяжело молчал, засунув руки в карманы, рассматривая узоры на ковре, который застилал коридоры замка. В воздухе повисло очень напряженное молчание. Такое, какое обычно бывает перед самыми сложными и душераздирающими разговорами в жизни. Гарри нарушил эту звенящую тишину первым. Он медленно поднял тяжелую голову, взглянув на нее. Выражение его лица было серьезным и уставшим. Она практически не узнавала в его лице того Гарри Поттера, которого знала раньше. — Почему ты не писала мне? Почему пропала на целое лето? Эхом от стен. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. — Я не могла. Просто не могла. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Гермиона выдохнула и опустила плечи. Запрокинув голову назад, она перевела дух и подошла к нему еще ближе. — Я знаю, что ты думаешь обо мне. Знаю, что ты обижен. Но мне просто так было нужно. Нужно было побыть одной какое-то время. Я была не в силах ни с кем говорить. Напряжение в воздухе росло с каждой фразой. К ее горлу подступил комок, заставляющий нервно сглатывать каждую минуту. По телу бегала неприятная волна мурашек от кончиков пальцев до самой макушки. Она знала, чувствовала, что внутри нее происходит что-то… Что-то, что она не может объяснить даже сама себе. Она не могла спокойно смотреть ему в глаза. Переминаясь с ноги на ногу, девушка изучала ковер, стены, собственные ноги и руки. Что угодно, только бы не смотреть ему в глаза. — Какое-то время? Хах, — нервный смешок, который был так не в стиле Гарри Поттера, — все каникулы. Ты не выходила на связь все наши долбанные каникулы! Блядские три месяца — это, по-твоему, означает «немного времени»? Что я должен был думать? — Я не знаю, Гарри. Я сломалась. Я пережила ад. Мне было настолько плохо, что я не могла ни с кем говорить. Прости меня за это, я… — Хватит. Не нужно, Гермиона. Просто молчи, — Гарри грубо перебил ее на полуслове. Тон его голоса был саркастичным и недружелюбным. — Ведь из нас всех одна ты пережила ад, я понимаю, тебе нужно было время, — он говорил это с сарказмом, издеваясь и высмеивая то, что она сказала, — пожалуй, я не хочу выслушивать о том, как тебе было хреново, знаешь. Я думал…очень наивно, как я уже понимаю, что мы должны были держаться вместе. Потому что хреново черт возьми было всем! Ты хоть представляешь, как сильно Рон нуждался в тебе каждую мучительную минуту всего этого времени? А? Ты была нужна ему, но выбрала остаться в стороне. Он практически перешел на крик. — Это просто немыслимо… И зачем я только говорю тебе все это? Зря я вообще завел этот разговор. Просто забудь об этом. Закончив свой монолог он засунул руки в карманы и быстро пошёл вглубь коридора. Все его слова отпечатались на Гермионе вечным клеймом, больно садня душу изнутри. Она была нужна ему, но выбрала остаться в стороне. Слова Гарри резали ее без ножа. Резали прямо по и без того кровоточащему сердцу, потому что он черт возьми был абсолютно прав. Прав в каждом своём слове. И она ненавидела его за это. Его, за то что он был так чертовски прав. И себя, за то, что уже ничего не могла изменить. И не хотела этого. — Я была нужна ему или тебе? Не сдвинувшись с места, Гермиона практически прокричала эту фразу ему в спину и Гарри снова развернулся к ней лицом. Он долго молчал перед тем, как снова заговорить с ней. — А тебе хоть кто-то из нас был нужен? Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. — Ответь мне на вопрос. — Ты.была.нужна.нам.обоим, — произнес он практически по слогам, четко выговаривая каждое слово сквозь зубы, — ты была нужна нам, блять. — Прости меня, — Гермиона прошептала эту фразу одними губами. — Хватит этого. Мне нужно идти, — он смотрел себе под ноги и говорил с ней стеклянным холодным тоном, нервно сжимая губы, стараясь не выдать еще больших грубостей в ее сторону. Ему было больно. Она знала это. Она знала, что он будет нуждаться в ней. И она тоже нуждалась…Но на этот раз сильно по-своему. — Посмотри на меня! Посмотри же, — подойдя к нему вплотную, она подняла его голову на себя, положив ладони ему на шею, — мне очень жаль, что меня не было рядом. Я ужасно мучилась все это время, у меня был…и есть, просто ужасный посттравматический шок, и я пыталась справиться с ним, как могла. Просто прости меня, если сможешь. Шёпот. Они встретились взглядами. Кажется, первый раз за весь сегодняшний сумасшедший день. Он не отвечал ей. И, хоть его взгляд был направлен на нее, смотрел он как будто мимо. Будто через стекло. — Гарри, пожалуйста… Шёпот. Гермиона приблизилась еще ближе к нему, в попытках ощутить что-то помимо холода, помимо дистанции, которую он ледяной глыбой возвел между ними. Она ощущала тепло его тела сквозь ткань формы в том месте, где ее ладони касались его. Все это было слишком не так. Слишком волнующе, чего она совсем никак не могла ожидать от себя, во всяком случае, после случившегося. Он был слишком не такой, не привычный. И ей понравилось это. И это ее пугало. Гарри обнял Гермиону за талию одной рукой и в одно мгновение она оказалась прижатой к стене. Их лица находились в жалких сантиметрах друг от друга. Ее дыхание участилось, а сердце отчаянно рвалось вырваться из груди и выпрыгнуть к нему в руки. Он жив. Он жив. Она трогала его тело, его кожу. Он жив. Их учащённое дыхание смешалось друг с другом. Она отчетливо слышала, что его сердце отстукивает такой же бешеный ритм, ровно как и ее. Сейчас были лишь эти двое. Рядом. Вместе. По-настоящему. — Мне так тебя не хватало, черт тебя дери. Шёпот прямо в ее губы. — И мне тебя не хватало, — на выдохе произносит она. Получается слишком эротично. Слишком лично. И это становится их спусковым крючком. Он целует ее. Целует жадно, не прося разрешения, впечатывая ее тело в стену, не оставляя шансов остановить это безумие. Она чувствует, как его руки сжимают ее за талию и блуждают по телу, поднимая ткань свитера, касаясь горячей кожи. Он целует ее так, словно мстит за месяцы молчания, терзая ее губы, грудь, плечи. Обжигая и без того разгоряченную кожу влажными хаотичными поцелуями, заставляя низ живота закручиваться в тугой комок и сходить с ума от желания стать еще ближе. Ее тело разбивается на тысячу осколков, когда он резко обхватывает ее грудь ладонями под тканью белья, посасывая кожу на шее. Она жалобно стонет от удовольствия. Еще. Ближе. Сильнее. Ну же. Они должны наконец сделать это. Шаги. Она слышит стремительно приближающиеся к ним шаги и этот надменный смех. Резко вернувшись в реальность, Гермиона инстинктивно оттолкнула от себя Гарри резким движением двух рук. Из недр темного коридора в их поле зрения появилась мужская фигура. Ей не нужно было видеть его лицо, чтобы понять, кому принадлежали эти шаги, этот смех, и, кажется, весь этот мир. Малфой. Это был Драко Малфой.