молитвенник

Дениса в это утро тошнит с особой силой; он еще не успевает продрать глаза и осознать реальность, как она тут же заволакивается мутной пленкой, будто кто-то по полиэтилену грязь размазал, залил чем-то липким, и смотреть приходится сквозь нее. В голове боль пульсирует и изнутри выпускает шипы в череп, прорывая его коробку, как разбитый десерт черный шоколад в Чикаго. Его мутит и выворачивает прямо с кровати, он успевает только вцепиться негнущимися пальцами за край и держаться, чтобы не упасть. В голове не бьется мысль, что он изгваздал чужой дом — только взгляд вниз, чтобы удостовериться, что его рвет желчью, а не кровью. Хотя кровь подключается: начинает капать из носа, поэтому в конечном счете Денис задыхается. Между спазмами желудка, льющейся в рвоту крови, вдохнуть кислорода никак не получается, и вся эта ситуация настолько ужасно невыносима в моменте, что от отсутствия возможности подышать и от того, как ему больно, Денис начинает плакать. С губ стекает вязкая слюна, тело дергается от спазмов, подкатывающих к горлу, но блевать попросту нечем, он не ел ничего со вчерашнего дня. В комнате пусто, но даже если бы здесь были все без исключения, он бы все равно расплакался. От отчаяния и от накатывающей безнадежности, злобы, что он так мучиться должен. Уж лучше не проснуться, чем существовать в такой боли, в какой ему приходится. Выкашливания слез переходят в чистый, неконтролируемый плач. А затем в вой. Денис с трудом отцепляется от края кровати, сжимает с силой одеяло, чувствуя, как напрягаются глаза и вообще все в его теле. Уже уставшем, готовом сдаться теле, поэтому он утыкается лицом в то же одеяло, просто отодвигается чуть дальше, и ревет так, сгребая ткань в охапку. — Мама, — хрипит, — мамочка. Он даже не вытирает слюну с рвотой, потом заплатит, только сверху еще сам постирает, и пол помоет, но пока в голове только невыносимая, рвущая его на куски боль. И когда она взрывается новым эпицентром выпущенной ракеты с точным наведением, он начинает орать. Видимо, этот крик становится финальным аккордом адской симфонии утренних страданий Дениса Титова — Максим распахивает дверь в комнату с таким резким стуком, что стекла едва не вылетают из створок. — Ты че, бро? Кольцову неловко: перед глазами картина, как согнувшийся в изломанную позу то ли эмбриона, то ли в полумолитвенную, Титов задушенно орет и воет хриплым голосом в одеяло, сжимая пальцы так, что они едва не ломаются. На полу небольшая лужа рвоты, блевать ведь нечем, кроме сгустков желчи. Кольцов в принципе теряется, когда Денис начинает кричать или у него идет кровь, девчонки справляются за него, но сейчас все разбрелись, кто куда смог, поиски не остановились. А Титов продолжает умирать. Максу хочется пошутить, но едва не сорвавшаяся с языка фраза "че, помираешь?", еще без озвученных фактов от Дениса застревает где-то внутри, застревает рыболовным крючком в глотке, воткнутым ножом в живот и обухом по голове. И Макс, который не лезет за словами в карман, почему-то не хочет шутить, что Денчик подыхает, ведь он и впрямь выглядит так, будто умирает. В жуткой агонии, плача, зовя маму. Кольцов хотел бы поизъебываться, но сам в курсе, что сотик по нулям, никакой связи здесь нет, разве что телефон на выдранную с корнем березу на скотч присобачить, но никакого провода не хватит. Денис ничего не говорил, и до Макса еще не дошло, но в этом моменте еще без принятия появляется осознание, что с ним что-то серьезно не так. Поэтому Кольцов жмется, мучается, не хочет вторгаться в пацанское пространство с никому ненужной сопливой жалостью, но так ведь нельзя, не по людски это все. Кольцов разворачивается на сто восемьдесят, хватает ведро, плещет в него воду, берет особо грязную тряпку из угла, и возвращается к кровати. Поджимает губы и методично вытирает рвоту с пола, параллельно слушая, как Денис хрипит и дергается. Ничего не говорит, не шутит, не до шуток уже. У него руки дрожат, когда он возится с этим всем, что в другие моменты назовет противным и неприглядным, и что это вообще не его, мужика, заботы, и если Денчик такой болезненный, пусть сам и убирает. Но знает ведь, блядь, что после этого они никогда об этом не заговорят, поэтому молчит и делает, как иногда умеет. Не хочет, но умеет. Заканчивает, быстро идет мыть руки, закрывает дверь обратно. Садится на корточки у кровати, осторожно прикасается к плечу Дениса. Не так, как привык, с размаху похлопывая, а так, словно погладить его хочет. Денис даже плакать не перестает, хоть уже и не может издавать звуки: наорался, дышать нечем, голос не сорван, но сил больше нет, а так продолжал бы хоть до вечера. — Ден, ты давай, выныривай, — серьезно и негромко говорит Макс, глядя на макушку, зарытую в одеяле. И непонятно, это он про одеяло или в принципе. Он смотрит на лохматую голову Титова и ему впрямь кажется, что тот потерялся где-то. В башке своей, в озере, в болоте. В топи. И не вынырнуть ему никак, кругом сплошная грязь и чернота. — Иди сюда, понял? Ден слегка приподнимает голову, глаза припухли и покраснели, весь зареванный, лохматый, как домовенок Кузя. Почти смешно, если бы не так хуево сейчас всем было. — Посмотри на меня, чувак, — Денис слушается зачем-то, приподнимает голову выше. — Ой-ей, — у него кровавые разводы на носу, все лицо в слезах и слюнях, как и одеяло, куда он так успешно занырнул на утреннюю истерику. Макс поднимается, Денис тянет руки вперед и соскальзывает обратно, только уже без плача. Дышит только тяжело и неровно, задыхаясь. А Кольцов снова выруливает на кухню, берет полотенце и снова воду, только наливает в кружку глубокую, заодно Денчиковы пилюли, возвращается и садится обратно, на корточки. Снова тормошит Дениса, дурашливо проводит ему по волосам, чуть гладит по спине, чтобы не тыкать его, как умирающее животное. В голове что-то звенит дурной сиреной, что при всем похуистично-дружелюбном настрое, сейчас позаботиться надо. По-настоящему, только немного, чтобы Титов не занырнул снова куда похуже, откуда уже не достать будет. — Дениска-пиписка, глазки открываем, бошку поднимаем, — тянет Максим, не переставая поглаживать парня по спине и плечам, чуть вдавливая руку, чтобы расслаблялся и начинал дышать нормально. Титов лишь поворачивает голову набок, смотрит невидяще на Кольцова, кладет руку перед собой. И взгляд у него такой пустой и беспросветно темный, что затягивает внутрь, как черная дыра. Макс если и сомневался, то сейчас точно чувствует, что тот умирает. Взаправду. Он проводит и убирает волосы с лица и уже молча ждет, пока Титов вынырнет, хотя бы попытается. И дергать не хочет. Через минуту Титов и правда шевелится, дергает пальцами, начинает моргать чаще и губы облизывает. — Не жри рвотные слюни, — Макс изо всех сил пытается разрядить обстановку, не произнося вслух то, что вертится в голове. "Я чуть не обосрался, сходил в баньку остывающую, облился теплой водичкой, возвращаюсь, а ты орешь и воешь. Маму зовешь. Денис, с тобой чего? Мне можно хоть подойти к тебе? У меня сердце вниз бросилось, сбежать от меня захотело, видимо, к тебе, пока ты тут ласты не склеил. Чего ж молчишь, если хуево? Мы все хуевые, но поможем ведь, чем можем в принципе. Даже я. Даже если ты не хочешь. Я ведь правда испугался, чуть дверь не снес. Денис, не умирай, а?" Он придерживает голову, обмакивает полотенце в воду и вытирает кровь и "рвотные слюни". Молча, даже не заглядывая во влажные глаза парня, а Денис уже готов голову запрокинуть и рухнуть звездочкой на спину; он то ли не видит ничего, то ли уже орать не может, то ли и правда. Правда. Взгляд Титова тяжелеет, но становится более осмысленным, чем несколько минут назад. Кольцов заканчивает вытирать Дениса, справляется с этим как может, стараясь хотя бы его почистить, а уж помыться сходит тогда, когда сможет. Наконец, перестает сгибаться, садится с ним рядом, прижимает к себе. Как Катя делала, только ее нет рядом сейчас. — Глотать можешь? — и как ни странно, в этом нет ни грамма его привычных пошлых шуточек, он одной рукой Титова держит, а другой открывает таблетки, высыпает, думает, берет в руки сразу две и держит. Хочет засыпать в руку Титову, только тот едва сидеть в состоянии после своей истерики. — Голова, — едва шевелит губами Денис. — Болит. — Знаю, хороший, знаю, — успокаивающе тянет Кольцов и пока Ден не закрывает рот, быстро впихивает колеса и подносит кружку. Денис еще немного сидит и смотрит вникуда, а потом делает усилие и глотает горькие таблетки, наклоняет голову вперед и пьет. И выдыхает. Макс думает, как и докатились они до этого. Берет одеяло с пола, которое так-то тоже Денчика, заворачивает его в одно движение, но не отпускает, потому что после рвоты обычно лихорадить начинает, а после рвоты, истерики и крови из носа — еще и не так заколбасит. — Ден, ты... — живой? — Отпускает? — Ага, — бормочет Титов и уже руками нормально шевелит, сам волосы поправляет. — Мне такая хуйня снилась, вот как у нас щас, только тут еще был Филипп Киркоров, — начинает врать Кольцов, чтобы не так кисло сиделось вдвоем под одним одеялом, разгоняет так весело и искренне, что Титова держать становится проще, тот будто усаживается сам, только нормально. Становится так тепло. И от Дениса, и от одеяла, и от того, что ужас начинает отступать. — Давай телефон твой возьму и спрошу, — Макс хватает, пока Титов очухаться не успел и засунуть ему в задницу смартфон. — Тебе нравится Филька? Титов смотрит на него, как на дебила, но взгляд становится более живой, а лицо не таким мраморно бледным, почти мертвым. — А я? Экран все еще горит зеленым, будто по приколу это все. — Че, страшно умирать? — Макс незаметно с журналистским профессионализмом переходит грань. Экран все еще горит зеленым.