Я вас любил: любовь ещё, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. «Я вас любил: любовь ещё, быть может…», А.С. Пушкин
Страх, нет, животный ужас пред государем, пред гневом его, пред тем свитком, что поднес сейчас здоровый, аки богатырь мужик Гвоздеву. Максим крепко пятерню кравчего сжимает, а тот окидывает взглядом опричную братию. У многих очи бегают туда-сюда, кто-то ерзает на месте, находятся и те, кто мирно сидит, будто участи своей ожидая. Никто не безгрешен. Новые государевы слуги поочередно в зал возвращаются, так же, как и прежде подле стены в три ряда становятся. — Дозволь зачитать, Иван Васильевич. — Осип показывает царю свиток, а тот в согласии головой кивает. — Перво-наперво огласить хочу, что судить здесь же буду. — Грозный поднялся и оглядел опричников. — Наказания каждому по заслугам сейчас же назначим, а уж к вечеру вершить станем. Тишина такая стояла, что кажется дыхание, сердца стук каждого, кто там находился, слышно было. С улицы доносился говор холопов, чуть-чуть слышны трели птиц, лай собак с псарни. За стенами дворца жизнь своим чередом идет, а здесь аки застыла. — В избе князя Друцкого нашли злато да серебро, больно много нашли. — Осип на царя глядит. — Да еще травы сушеные какие-то. — Даниил Андреевич, неужто кровь твоя превыше долга опричного встала и наворовать добра себе ты в походах решил? — вопрошает государь насупив брови. — Дык то все мое добро княжеское… — Схватить и в темницы его. — царь боле не глядел на Друцкого, не слушал его оправдания, лишь очи на Осипа перевел дозволяя далее читать. — Советник твой, Зайцев, ведет странную переписку с боярами. В письмах охаивают твой царский суд и волю твою. — продолжил Гвоздев. — Будешь чего сказывать, али нет? — Грозный на советника глядит. — Только об том жалею, что на твою сторону встал, когда тебе эта опричнина сдалась. Кабы я не поддержал, так может и не пролилось бы столько крови, да и сам целехонек авось и остался бы. Да чего уж теперь. — стоя отвечает Зайцев. — На воротах его же двора повесить собаку! — раскатистый крик заставил некоторых встрепенуться. Советника тут же схватили здоровяки и вон потащили. Федор то на Малюту глядит думая, что тот в курсе того, что там у кого нашли, то царев взор поймать пытается, да тот и не глядит на него. Кравчий мысленно судьбу свою уж принял, знает точно, что хоть и не было у него никогда и мысли дурной про Ивана, а все ж кто-то задумал Басмановых со свету сжить, а значит уж не миновать гнева да опалы. Максим от страха колотится, будто мелкая дрожь бьет. Про Федю ничего еще и не говорили, а с лицом таким сидит, аки уж похоронил его. Одна за одной имена шли да звания, царь все болей гневен делался. Уж не ждал он, что так много изменников змеёй на груди свились да так и ждут, когда бы укусить. Страшное желание, кое сам Иван кликал «зверем, что внутри сидит» будто подниматься стало, словно крови ему захотелось, так и зачесались руки, чтобы самому, без суда кого порешить тут же. Из терзаний вырвало его имя. — Федор Басманов помыслы нечестивые имел, грешен да… — Не тебе о грехах его судить. — Грозный посохом стукнул с силой. — Скуратова и сына его нет в списке? — Нет таких. — Малюта, забирай Федю в застенки к себе. В клетке отдельной держи, там, что подальше. Григорий только кивнул, проследовал к кравчему, чтобы силою скрутить да тянуть в темницы. Юноша резко руку свою из пятерни Максима выдернул, встал, поправил кафтан, кудрями тряхнул. — Не надо, Григорий Лукьянович, сам пойду, не сбегу. — раскланялся пред государем и статно, величаво к выходу проследовал, а Скуратов следом. Иван Васильевич голову опустил, очи прячет. Дождавшись, пока Федор с Малютой выйдут, приказал не поднимая взору: — Вечером суд божий вершиться будет, ступайте, на площади снова свидимся. — А что с находками делать, да с остальными изменниками, коих я зачитывал? — Предателей схватить сейчас же! — царь крикнул и новые слуги наперебой с опричниками стали хватать новых опальников. — А теперь выйдите все вон отсюда. — Иван Васильевич… — Пошли вон! — будто рев зверя раненого разнесся по залу. Все бегом стали к выходу толпиться, толкаться. Осип все на царя оглядывался в страхе, все кланялся как заведенный, ему и выпала честь двери закрыть за всеми. Рынды, что за троном царевым всегда стоят, так и остались. Государь встал, глянул на служивых, да жестом тоже выйти приказал. Как один остался, так принялся креститься, богу молиться да земные поклоны отбивать нещадно, оставляя на лбу красные следы. Аки разум утратил, просил Господа избавить его от терзаний разума, да прямо сей же час забрать душу его грешную. Слезы бесконтрольно по щекам впалым катились, когда Иван уж совсем как дитя на полу сидел, глядел в окно, как алое солнце закатное утопает за горизонтом. Вечер казней все близился, зверь кровавый в душе царской метался, а любовь-змея лютая уж совсем сердце заела да разум туманит. Так может и остался бы сидеть, да все ж вспомнил, что все испытания даются нам по силам нашим. Грозный поднялся, крикнул рынд, что за дверями стояли. — Будете болтать — сам языки вырву. — государь глянул из-подо лба на служивых. — Слыхали, чего я тут делал? — Не, тихо было, ничего не слыхали. — в один голос отчеканили рынды.***
Чем дальше вел Малюта по коридорам темниц своих, тем холоднее становилось. Теперь Федор понял, отчего царь приказал его подальше спрятать: дальние темницы пустовали, вовсе не с кем и поговорить. — Отчего тут все холодней делается? — А, это я придумал. Коридор медленно вниз, все глубже уходит. — Григорий временами оглядывается. — Так криков не слышно и коли чего — бочка пороха и нет никаких дальних клеток. — До чего ж хитро! — Чего ты радуешься?! — Скуртов резко остановился, да развернулся к кравчему. — Мне тебя не жалко, Басманов. Коли прикажут пытать — буду пытать. Я сына своего жалею. — Значит не будешь пытать? — Федя нахально улыбается, изо всех сил страх свой в узде держит. Малюта с прищуром глядит на юношу да в сторону сплевывает, принимается темницу открывать. И тер, и дышал на замок, а все ж помучался, чтобы промерзшая железяка отворилась. Федор прошел в новые свои «покои». Григорий принес перину, что сеном набита, да шкуру какую-то. — Лучшего нет ничего, да все ж хоть с холода не подохнешь. — И на том спасибо. — обматываясь в линялый мех молвил юноша. Басманов дождался, когда уж и слышно не будет шагов Скуратов, так и дал себе волю. Горячие, горькие слезы катились по лицу белому. Внутри будто рушилось что-то, ломалось да аки шар боли в груди засел и вздохнуть не дает. Уж от страха да отчаяния и думы всякие невеселые в голову лезли: от темноты казалось, что уж точно он тут ослепнет, а от холода ноги отморозит и калекою сделается. Царя вспоминал, лик его измученный и все верил, что Ваня точно над ним сжалится и до истины дознается, поймет, что наветы это все. В сон Федю клонило страшно, может оттого в полудреме представлялось ему, как Грозный будет прем ним прощения просить, да одаривать подарками заморскими и драгоценными. Поцелуй последний его вспоминался и веру давал, что все ж истина на стороне юноши. И где-то далеко, на задворках памяти, крутились мысли о ночи нежной, о сердце страстном, о руке крепкой и чистых помыслах того, кто любовью своей самому государю дорогу перейти осмелился.