***
У Куруруги нещадно болела голова от недосыпа, да и тело — поза, в которой он заснул и спал, оставляла желать лучшего. — Честно признаться, мне впервые не доставляет удовольствия вид чьих-то мук, — глубокий, красивый, спокойный голос заметил это, будто какую-то обыденность. Сузаку дёрнулся и подскочил, обернулся на знакомый голос. Ну да, действительно, кто же ещё мог сюда прийти? Стаффорд раздвинул шторы, свет жадным зверем бросился в спальню, а после Винзенс и окна открыл. — У Вас здесь очень душно. Неудивительно, что так плохо, — вздохнул, и в этом вздохе — нотка сочувствия. — Нет ничего хуже, чем отвратное пробуждение. — Вы что-то хотели? — Сузаку хрипит, в горле сухо. — Да. Вы здесь надолго? — Прогоняете? — Куруруги улыбнулся. — Вы и впрямь ужасный домохозяин. — Гостеприимность — это не моё лучшее качество, — кивает. — Но я не собираюсь Вас прогонять. Наоборот, я очень рад, что Вы ещё не уехали. Он наливает в стакан воду, но не протягивает тот Сузаку. Винзенс обходит кровать, садится рядом с Куруруги и заглядывает в его глаза. Сузаку очень холодно. Не от сквозняка, а от этого морозного взгляда, вместо глаз у Стаффорда — лёд и вместо души тоже. И Куруруги ежится. — Холодно… — бормочет бывший рыцарь, отводя взгляд и смотря на окно. — Проветрить нужно, — твёрдо отвечает Стаффорд. Мужчина внезапно приобнимает Сузаку за плечи, хватает сползшее одеяло и накидывает то ему на плечи. И Сузаку чувствует себя в ловушке: он полностью укутан в одеяло, прижат к Стаффорду, а тот ещё и улыбается… Винзенс сильный, у него крепкие руки, уверенные движения, взгляд, улыбка… Сердце Сузаку начинает бешено биться, а разум пытается понять, что он упустил. Ему хочется выбраться из этого положения, оттолкнуть Винзенса от себя, стереть его уверенность, но под этим взглядом тело становится ватным, он чувствует себя барашком на убой. Ему страшно. И губы дрожат, когда Стаффорд подносит ко рту стакан воды. — Пейте, не бойтесь, она не отравлена, — свободная рука через одеяло гладит предплечье. И он теряет волю, пьёт. Вот уж кому не нужен был никакой гиасс, чтобы люди выполнили всё, что он захочет… Или это он такой податливый? — Я знаю, что Вам не хочется говорить об этом, но я вынужден продолжить наш разговор, — оставляет стакан. — Да что Вам нужно от меня? — Куруруги уже воет. — Хотите от меня избавиться? Так это не проблема для Вас. — Сэр Куруруги, — он вздыхает и гладит Сузаку по голове, — я этого не хочу. Я хочу стать Вашим… — приподнимает прядь волос и осторожно гладит её, — другом. — Разве у Вас есть друзья? — Нет. Но Вы могли бы стать моим первым, — улыбается. — Я не желаю Вам ничего дурного, я ведь, наоборот, всем сердцем хочу для Вас всего наилучшего, а ещё… может быть, я просто хочу быть рядом? — снова заглядывает в глаза Сузаку, тому зябко. — Я… — То, что говорят обо мне, в большинстве своём… правда, — неожиданно он произносит совсем не то, что ожидает Куруруги. — Но всё же, — залезает рукой под одеяло, хватает ладонь Сузаку и прикладывает к своей груди, — сердце у меня есть. Просто я не люблю об этом распространяться. — Почему же я? — медленно отворачивается, а Стаффорд напротив придвигается, и Сузаку уже ощущает его дыхание на своей шее, оно обжигает: жаром или холодом, он понять не может. «Не верь ему. Не верь!» — кричит внутри голос, и он осознаёт, что проигрывает своему желанию быть нужным… быть собой, быть Куруруги Сузаку. — Мы с Вами одного полёта птицы. Я так давно не чувствовал кого-то… такого. Похожего. — Нет, — Сузаку мотает головой. — Нет, я не… — Может быть, стоит перестать сопротивляться неизбежному — себе? Вы убиваете себя. Сузаку, ты воюешь с самим собой, — отбрасывает формальности, но у него это выходит как-то уж совсем естественно, — сколько ещё ты сможешь сопротивляться? Или ты хочешь сойти с ума от этой безумной борьбы? Иди против своих инстинктов… — не договаривает — перебили. — Почти любого можно научить сопротивляться инстинктам, пастушья собака не ест овец. — Но хочет… — долго молчит. — Так сколько Вы здесь ещё будете? — опять меняет тон, Сузаку это несколько успокаивает. — Через три дня у нас совещание по поводу вхождения Британии в ССШ. После этого и уеду, — он старается не смотреть на Винзенса. Жаль, что Куруруги не видит глаз Стаффорда: того, как в них начинают крутиться шестерёнки, и того, как хитро поблескивает лёд. — Оставайтесь подольше, я буду рад Вашей компании.***
— Я вам сейчас такое расскажу! — услышал Сато девичий голос, пока заполнял бумаги, он поднял глаза, ну да, Элла Брут, не ошибся. — Я в пятницу в клубе была… — запыхавшаяся девчонка пыталась прийти в себя. «А, ну понятно, как всегда», — мелькнуло в голове классного руководителя, он решил сделать вид, что ничего не слышал. — Элла, это хотя бы не был какой-нибудь притон? — вопрос от Эмили. — Да нет же! Это был дорогой, в центре. Так вот… догадайтесь, кого я там видела? — Ну? — Соколовский хмыкнул. — Нашу парочку, — она победно сложила руки на груди, но увидев непонимающие взгляды ребят, закатила глаза и пояснила, — ди Рейзела и Тода. Видели бы вы… как они танцевали… у-у-у, я такого разврата давно не видела. — Элла, меня… не интересует их личная жизнь, — Сергей презрительно поморщился, отвернулся и ругнулся на русском. — А если я скажу, что ди Рейзел ни с того, ни с сего кинулся и чуть не убил человека? Прямо там, в клубе, на глазах у десятков людей, а? — Ди Рейзел? Этот мистер «что за поведение»? Элла, сколько ты там пила? — Да ну! Я только пришла тогда, — она отмахнулась. — Не знаю, по-моему много выпили там как раз таки Тод и ди Рейзел. Ну или, — она подняла брови, — там были не коктейли. — Да я в жизни не поверю, что ди Рейзел колется или что-то вроде. Он явно не такой, — Эмили фыркнула. — Чуть не убил человека, говоришь? — сощурилась. «Наверное, встреча с Канамэ заставила его ещё больше поверить в себя. Здесь он морально на нас давит… а за пределами академии уже и силу применяет… и не боится, главное. Он драки здесь не устраивает только потому, что его не только из академии выпрут, но и с властями проблемы начнутся, он же сыночек герцога, которому просто повезло, что его не вытурили отсюда. А кто его в клубе узнает?» — сделала выводы Рузенкрейц. — Когда правда оказалась ложью, и вся радость в тебе умирает… Разве тебе не хочется кого-нибудь полюбить? — послышалось тихое, но весёлое напевание, ди Рейзел явно был окрылён, он умел красиво петь, и немудрено, аристократов всё-таки учат этому. — Разве тебе не нужно кого-нибудь полюбить? Разве тебе не понравится кого-нибудь любить? Лучше тебе найти кого-нибудь для любви… — А вот и этот актёр, — тихо прошептала Рузенкрейц. — Когда садовые цветы, детка, мертвы, да. И твои мысли, твои мысли все окрашены красным… — Ди Рейзел, заткнись, — прошипел Соколовский, скорее просто по привычке. Кадис выставил указательный палец, призывая то ли подождать, то ли помолчать и продолжил, только уже громче: — Разве тебе не хочется кого-нибудь полюбить? Разве тебе не нужно кого-нибудь полюбить? Разве тебе не понравится кого-нибудь любить? Лучше тебе найти кого-нибудь для любви… Что сейчас, биология? — Кадис тяжко вздохнул. — Опять эти сраные задачи… — Не ругайся! — воскликнула Рузенкрейц, хотя и за ней грешок был, другое дело, что в классе был Сато… — Пардон, — приложил руку к груди, склонил голову в виноватом жесте, — злополучные. Так лучше? — Я тебя когда-нибудь убью, — раздражённо ответила Эмили и отвернулся. — Бесишь. Ди Рейзел махнул рукой, мол, валяй, мне плевать. — Постой в очереди, Рузенкрейц. — Не делай из мухи слона, кому ты нужен, ди Рейзел? — Эмили рассмеялась. — Тебе, например? Девушка заставила себя успокоиться. — Мы так и не сыграли. — Потом. Урок начался. Сато ушёл, его место заняла женщина, которой можно было дать лет сорок. Она была японкой с приятной мягкой внешностью, добрыми карими глазами и в общем-то самой типичной внешностью. Её звали Асука Ямамото. Она не была строгой, так что в общем-то не насиловала мозг своим предметом. Опять начали решать задачи, опять что-то объясняли. — Господин ди Рейзел, Вам совсем не интересно, как работает генетика? — она вздохнула и печально посмотрела на ученика. — Приставать к господину Тоду Вам, похоже, куда интереснее. — Ну, — он пожал плечами. — Ну вот допустим Ваши дети спросят, почему кошка рыжая вышла, что скажете? — Отвечу Вам, что детей не будет, — он был вполне серьёзен. — Ну как же… Разве Вашему роду не нужны наследники? — Нет, — снова пожал плечами и скривил губы в каком-то подобии улыбки. Японка вздохнула: — Я не поставлю Вам даже низкий бал, если Вы не будете учить. «Ну я сюда не учиться пришёл…» — Выйдете из класса, — серьёзно произнесла Ямамото. — Я это вслух сказал? Простите, мне, правда, жаль. Не скучай, — улыбнулся Тоду и вышел из кабинета. Он уселся на подоконник и тяжко вздохнул. Ну и чем ему заняться? Можно, конечно, было бы поотвлекать Элайджу сообщениями (тут он взглянул на телефон), но нет, пусть учится, Тоду это нужно. Он кинул взгляд на запотевшие стёкла — снаружи куда холоднее, чем в тёплой академии. От скуки он начал водить пальцем по стеклу, оставляя следы, попутно размышляя. Через минуту его окликнули: — Господин ди Рейзел! «У Сато талант, что ли, находить меня?» — он искренне не понимал, как этот человек умудрялся проворачивать подобное. — Что Вы делаете? Сато, как минимум, не ожидал увидеть этого человека на коленях на подоконнике, что-то увлечённо делающим. — Рисую, — кратко и лаконично. На стекле была незамысловатая картинка: палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек. В плане рисования природа его явно обделила. Слава богу, что нет никакого искусства или что-то там… — А почему Вы не в классе? — А, — отмахнулся, — меня выгнали. — Госпожа Ямамото… выгнала? — Сато не мог в это поверить. — Ну да. Наверное, обиделась, когда я сказал, что пришёл сюда не учиться, — пожал плечами. — Я знаю, это не то, что хотят от меня услышать. Но лучше я скажу правду, верно? Я и так много лгу. — А зачем пришли? — Сато настороженно оглядел ученика. — Ну как же? Развлекаться, — рассмеялся. — Скука — главный враг человека. — Я считал, что это смерть. — О нет, смерть скорее спасает от скуки, — он умел как-то так распоряжаться открытой половиной лица, что можно было непременно сказать, каково всё его лицо в этот момент, так вот, ди Рейзел улыбнулся нежно, будто сказанное имело для него какой-то свой личный смысл. — Была у меня одна такая знакомая, это её слова. Я здесь, чтобы отдалиться от скуки. Есть здесь одна вещь, которая меня приводит в особенный восторг, я бы назвал это даже экстазом… это Вы, — перестал улыбаться. — Я? — не понял Сато и напрягся, кто его знает, что может прийти в голову этому человеку? Уголки губ дёрнулись вверх. Лелуш сложил руки за спиной и сделал шаг в сторону Сато. — Оба знаем правду… и оба её избегаем, — учитель дёрнулся назад, Лелуш это заметил, улыбнулся ещё шире и остановился, признавая невидимую черту, за которую ступать не стоит. — Знаю я одного такого человека… Готов поспорить, он уже поменял свои планы, — вернулся к окну и принялся просто выводить линии на стекле. — Знаете и молчите, — поиграл мышцами щёк и цокнул. — Даже не знаю, правильно ли делаете или же совершаете роковую ошибку. В любом случае, — его весёлость вернулась, — это будет грандиозное шоу. — Я… — Не стоит, — поднял руку в запрещающем жесте. — Я знаю, когда мне лгут. Поэтому лучше молчите. Молчанье — щит от многих бед, а болтовня всегда во вред. Язык у человека мал, а сколько жизней он сломал. Знаете такое изречение? — Омар Хайям. — Слова — это оружие, они способны брать в свою власть разумы миллионов. Это оружие, которым нужно уметь пользоваться, да профессионалы зачастую ошибаются. Не снимайте предохранитель, иначе пораниться и сами можете. — И не боитесь? — Нет, — пожал плечами. — За что мне бояться, за свою жизнь? Я пришёл сюда чтобы жить, если я буду прятаться, разве это будет жизнью? Да и гроб меня не сдержал. — Так всё-таки там были Вы? — Да. Думали, кукла? — После Ваших слов… — Я бы тоже подумал, — согласился собеседник и кивнул. — Канамэ… — Он дурак. Пришёл ко мне безоружный, думая, что я лишился кое-чего важного. Как можно было прийти ко мне вот так, неподготовленным? Вот поэтому новому миру и суждено рухнуть. Им управляют идиоты. Ничего нормально не проверяют. Господи, как же легко его было надурить… слёзы ничего не стоят, их не трудно вызвать. И им ни в коем случае нельзя верить, особенно если это слёзы Кровавого императора, — улыбнулся. — Может быть, я всё спланировал? А Канамэ поверил. Огги и все из ОЧР остались и будут оставаться дураками, желающими несбыточного. Овцы на пастбище блеют о мире, где все будут равны, где на них не нападут волки или орлы. Но мы-то знаем, что ничего не меняется. Овцы прикрываются пастушьими собаками… но собака тоже ест мясо, может быть, даже мясо этих самых овец — их же в конце концов прирежут. Против закона природы не попрёшь: сильный сжирает слабого. И не стоит верить своим пастухам, они вообще-то всеядные: могут как щипать траву рядышком, так и тобой отобедать. — Говорите то, что и так давно известно. Пара секунд молчания, как раз для того, чтобы собрать мысли воедино. — Я Вами восхищён. Держитесь спокойно. И правильно, половина того, что обо мне говорят, — ложь. — Но другая половина — правда. О какой же половине мы беседуем? — Сато сложил руки на груди и сощурился. «У него точно стальные яйца», — окончательно убедился Лелуш, может быть, у этого человека было достаточно времени, чтобы свыкнуться с мыслью, кто рядом с ним. — Вы поняли в первый же день? Должно быть… после того, как я рассказал о том, что помню, — предположил император и получил в ответ кивок и сосредоточенный взгляд тёмно-карих глаз. — Дети… — Я их не трону. Зачем мне это? Пусть думают, что я сволочь, они не ошиблись, я очень этим горжусь, — усмехнулся. — Если бы я ею не был, то не жил бы сейчас. Будь у них чуть больше наблюдательности, то они бы догадались, как и Вы, всё-таки моё поведение… — Может быть, мне всё же стоит сообщить о Вас? — Не играйте с огнём. Я никакой угрозы не несу ни Вам, ни ученикам, ни миру. Я уже говорил, что и без меня всё сделают. Коллапс не остановить. Дайте больному умереть. — И что же потом? — Перерождение в муках, — пожал плечами. — Утопический мир невозможен, но что-то около… почему бы и нет? Нам уж точно есть куда стремиться, — отошёл от окна. — Да, я знаю, я не похож на того, кто строит лучший мир. Да я и не планирую, дохлый номер. Подчинить себе мир вновь, объединить всех под одним флагом… найти общего врага — бедность или что там… дать людям больше прав… это всё не для нового мира, а для удержания власти. Но людям это знать совершенно ни к чему. Не напоминает ССШ? А ведь это меня обвиняют в таком обмане, — хмыкнул и сложил руки за спиной. — Мы не будем идти к лучшему миру специально, но мы ступим на эту тропу в борьбе за власть, вдруг получится? Демократы же что-то такое делают, да? В конце концов, люди сами назовут цену их молчания, — улыбнулся. — Сами скажут, что им нужно, да? — Сато хмыкнул. Ответа не нужно было. — Вы и вправду много лжёте. — Я лгал с десяти лет о том, кто я и о чём мечтаю. Думаете, у меня было мало практики? Я скрываю куда больше, чем Вы можете предположить. Мир не знает и малой доли обо мне, как и Вы. Никто не знает. — Даже Элайджа? Лелуш молчал. Очень долго. Ему очень хотелось ответить по-другому, но он не хотел рассказывать кому-то о том, что Тод ему дорог как-то по-особенному, что именно ему он может рассказать всё по первому требованию, что именно Элайджа посвящён в планы Кровавого императора. Нет, лучше он своим молчанием обезопасит их обоих. Слова — оружие, а молчание — щит. Нужно умело ими пользоваться. — Даже он.***
— Твою ж!.. — ди Рейзел поднял руки и осмотрел в прошлом белоснежную, по-видимому, рубашку, а ныне — испачканную в кофе. — Прости! — студентка-японка принялась быстро кланяться. Девушка полезла к Кадису в попытке как-то исправить ситуацию, но едва её пальцы коснулись его груди, как ди Рейзел отпрянул, как ошпаренный. Он сжал кулаки, но всё-таки выдавил из себя: — Ничего страшного. А после злой пошёл к прилавку за булочками с шоколадом. Рубашка рубашкой, а свой святой долг — накормить голодающего — он выполнит. Едва зашёл в класс, как создалась гнетущая обстановка. Эманации ярости исходили от Кадиса. — Ди Рейзел, в чём это ты? — В кофе. Некоторым по семнадцать лет, а ходить и держать в руках вещи так и не научились. Держи, — протянул булку Тоду. — Простите, — пробормотал Элайджа. — За что? Ди Рейзел подался вперёд, но парень старательно отводил взгляд и промямлил: — Если бы я не захотел есть, то не пришлось бы идти туда и… — Просто замолчи, — тяжело вздохнул. — Рубашку можно выкинуть, эту гадость не отстираешь… — Я могу дать футболку, — зелёные глаза просияли. — А на физкультуру ты как пойдёшь? — Никак, — Тод пожал плечами, но его собеседника, похоже, эта мысль не радовала. — Ну не ходить же в грязном? — Элайджа, я не хочу быть причиной твоей упавшей успеваемости. — Да не упадёт она у меня! Я вообще-то на физкультуре лучший, с учителем мы в хороших отношениях. — В хороших отношениях? — Да, он же британец. — Я просто ни на одном уроке не был. Он и правда по поддельной справке не ходил на эти уроки. Просто гулял во внутреннем дворе или по коридорам, или в классе сидел. В спортивном зале он так-то был семнадцать месяцев назад, когда Британия якобы хотела вступить в ССШ. — Он поймёт, — Элайджа улыбнулся. Лелуш долго смотрел в сияющие зелёные глаза и всё-таки сдался: — Ладно. Хорошо хоть, что размеры у нас совпадают. Раздевалки были пустыми. Ну и немудрено, середина обеденного перерыва, как-никак. Это несколько… воодушевляло. Вопросы ему были не нужны, а нарушение приватности весьма раздражало. Наконец-то снял мокрые рубашку и майку, неприятно прилипающие к телу и рукам. — Боже… Мне, что, в одной футболке ходить? — он вздохнул и схватил протянутую Тодом чёрную футболку. — Хорошо хоть, не просвечивается… — Нихера! Голос. Не Тода. Соколовского. Хреново. — Откуда у тебя это? Он знал, про что говорит этот русский. Уродливый длинный шрам в районе сердца, он был на спине и на груди. Напоминание о «Реквиеме по Зеро». То, что не может скрыть даже моментальная регенерация бессмертного. Последнее напоминание о чужой жизни… как клеймо. Наскоро надел футболку, поправил очки и повернулся. — В аварию попал. — В аварию? — Ну да. Или ты думал, что это, — указал на очки, — у меня с рождения? Хорошо хоть, что Соколовский видел только его спину, если бы ещё и грудь увидел, то вряд ли удовлетворился бы одной аварией. Впервые за время, как снял майку, взглянул на Элайджу. Тод был в ярости. Он стоял не дыша, только сверлил тяжёлым, каким-то даже невменяемым взглядом стену, наверняка представляя сцену жестокой расправы над виновником этого шрама и собственных страданий — Зеро. «Да уж… Только ты ещё не знаешь, что Зеро — это я…» — Лелушу честно было страшно даже представить, как он будет это объяснять Тоду, а ведь придётся. — А ты что здесь делаешь? — ди Рейзел сложил руки на груди. — Переодеваться на урок пришёл, — Соколовский швырнул рюкзак на пол и открыл его, вытянул форму. Кадис фыркнул и почти что вырвал у Тода пакет — настолько сильно тот сжал кулаки. И только после этого жеста Элайджа пришёл в себя. Ди Рейзел тут же закинул грязное в пакет. — Хорошо хоть, что в джинсах пришёл. К брюкам это уж точно не подошло бы. — Кому что, а аристократы как всегда, — насмешка со стороны Соколовского. — Встречают по одёжке, — ди Рейзел пожал плечами и улыбнулся. — Пойдём, — кивнул Тоду, и оба вышли. Лицо Соколовского поменялось: он нахмурился и задумался. «Как же это пораниться так надо было, чтобы такой шрам был? Может, осколком? А глаза тогда как?» — тяжело вздохнул. Что-то внутри него ныло и порождало сомнения.***
— Алестеир? — удивился Валентайн. — Ну проходи. Что-то случилось? Алестеир был похож на своего сына. Он, как и Элайджа, был высок, худощав, ходил гордо, впрочем, как и любой аристократ, ну и одеваться любил соответственно — сдержанно, но видно, что дорого. — Сын мой случился, — фыркнул Тод, у него был красивый голос — баритон. Зелёные, узкие миндалевидные глаза Алестеира недовольно сощурились. Главным отличием между сыном и отцом можно было назвать эти глаза: у Алестеира они, несомненно, были яркими, но… у Элайджи они будто светились изнутри, переливались как драгоценные камни на свету. Зелень же глаз Тода-старшего скорее напоминала омуты, трясину. В остальном: широкие, высокие скулы, треугольное лицо, тонкие губы, тонкий нос — очень схожи. Разве что морщинки у глаз и губ напоминали, что их обладатель почти разменял пятый десяток. Тод поправил свои иссиня-чёрные волосы (каре) и снял зелёное пальто, отдав его прислуге поместья. Алестеир чувствовал себя здесь, как дома, немудрено: ди Рейзел был одним из немногих людей в Японии, которые не имели ничего против его фамилии. Собственно говоря, в Японии Алестеир с женой остались только за тем, чтобы Элайджа получил международный аттестат, а не только с военной академии (военное дело в новом мире вообще-то и не нужно было, хотя если учесть невозможность существования нового мира…), слава богу, Элайдже было достаточно окончить только последний класс, чтобы получить эту чёртову бумажку, а то Япония знатно трепала нервы. И как назло, ни за какие деньги эту бумажку не выдавали! — А подробнее? — ди Рейзел провёл Тода в гостиную. — Будешь виски? — Коньяк есть? — Есть. — Его налей, — через пару мгновений ему протянули стакан коньяка. — Ну, может, хоть тост ради приличия скажешь? — За белок. — За белок, — согласился Алестеир и отпил. — Хороший коньяк. Скажешь потом, как называется. Так вот, про Элайджу… — он замолчал, скривил губы — и Валентайн понял всё возмущение… приятеля. — Бесит! Ходит за НИМ, как бычок! — прошипел и со стуком поставил стакан на стол. — Ей богу, скажет пойти убиться, так пойдёт и убьётся же! Где его голова, я не пойму?.. — Тод расстроен. — А чего ты ожидал? Дыма без огня не бывает, ты это знаешь. Алестеир, даже я по одним только твоим рассказам заметил его… влечение, — на этих словах Тод скривился, но промолчал. — Он смотрит на него, как на бога. Улыбается, бежит к нему чуть ли не вприпрыжку, как собака… — Улыбается? Помнится мне, что ещё недавно о таком и говорить было невозможно. Может быть, оно и неплохо? — Лелуш уверял меня, что пока он присматривает за Элайджей, всё будет хорошо. — Не думаю, что он соврал. — А что после? Вряд ли он разделяет чувства моего сына. — Ну… Когда я спросил за академию, то он пяткой в грудь бил, что не ступит туда ни ногой, но зашла речь об Элайдже… видел бы ты его взгляд в тот момент… — протянул, — и что мы сейчас имеем? Он ходит в академию. По-моему, он там ради Элайджи. — Они вообще виделись хоть раз до Рождества? — Это ты у меня спрашиваешь? Элайджа — твой сын, — Валентайн сложил руки на груди и прикрыл глаза. — Я не знаю, что мне делать. — Найди в этом что-то хорошее. Элайджа вот, кажется, вернулся к жизни, разве нет? Кстати, я был прав. Элайдже не была важна карьера военного и то, что он там потерял возможности после смерти Лелуша, — ди Рейзел распахнул свои серые глаза и победно улыбнулся. — А может, он просто увидел в этом возвращении свою возможность? — Тод отзеркалил и позу, и взгляд Валентайна. Ди Рейзел цокнул, закатил глаза. — Хватит бегать от правды. Она настигнет тебя рано или поздно. К тебе приходили проверки? — Да, — отмахнулся. — Мне нечего скрывать. — Везёт, — хмыкнул герцог. — А в пятницу… полночи его где-то носило, — продолжил своё Тод. — Я звоню, а оба не отвечают! И только в два часа ночи эта зараза всё-таки ответила мне на звонок! Лелуш мне что говорил? Приведёт Элайджу до полуночи. Да у меня сердце слабое, я там чуть не откинулся, кто знает, где они там лазят? С Лелуша станется! А мой точно поддержит! Идиот! — разошёлся Алестеир, но тут же скис, подпёр голову рукой. — Знает же, что я за него волнуюсь и так поступает, — закончил он горько, готовый расплакаться. — Всё ему даю, а он что? Да хоть бы про мать подумал! Линда там вся извелась! — Дай ему оторваться, Алестеир. Ничего с ним не станется, не думаю, что Лелуш захочет тащить его туда, где опасно, да и на кой чёрт Лелушу самому туда идти? Ну погуляли они… кстати, где? — В клубе, — буркнул Тод. — Ну вот. Разве что-то плохое случилось? Может, он не слышал звонка, там, знаешь, как музыка орёт? Или счёт времени потерял, раз уж у него такая эйфория… — Или нажрался, как свинья, Лелуш его чуть ли не на руках домой затащил! Ты бы это видел: висит на нём, чуть ли не рыдает, что-то там воет… Позорище! Домой ему не хотелось, тьфу! — И что дальше? — Что-что, я предложил Лелушу остаться, он согласился. А знаешь, что потом? Этот поганец потребовал себе сопровождение до кровати, и кого? Правильно, Лелуша! Боже, мне так стыдно ещё никогда не было… — Ты же понимаешь, что твои слова только подтверждают мои мысли? — Я не хочу об этом даже слышать, — вскочил и отвернулся. — Откуда этому взяться? Да они друг друга даже не видели, я тебе это только что говорил. — А вдруг видели? — Да где?! — выставил ладони на уровне груди и потряс ими. — Когда?! Боже, у меня такое чувство, что я совершенно не знаю своего сына. — Может, оно и так, — согласился ди Рейзел. — Он подросток, Алестеир, у них там в голове, — ткнул пальцем в висок, — чёрт знает что творится. Они сами не знают, чего хотят, а эмоции преобладают над разумом. Ты разве не замечал, какие они все категоричные: если ненавидеть, то готовы убить, если любить, то вообще любое безумие по капризу их пассии. Так что успокойся, пройдёт. У Элайджи, может быть, гормоны в голову бьют. Ты же врач, должен знать. Пусть Линда с ним побеседует. — Она уже пыталась. Ещё когда ходил, как туча. Думаешь, он пошёл на диалог? Нет! — развёл руки в стороны. — А сейчас… это вообще бесполезно. У меня такое чувство, что на одном Лелуше для него мир и заканчивается. — Я тебе только что сказал, почему. — Всё, я не хочу об этом, — плюхнулся обратно в кресло. — Мне Элайджа рассказывал, что у тебя тут гости были, эта закадычная парочка. — А, Веллингтон и Миллер? — Да, что они тут забыли? — Веллингтон узнал от Готтвальда о «Реквиеме…», ну и решил хорошенько набить морду его изобретателю за все свои страдания. Ой, не хочу даже вспоминать. Ныл мне несколько часов о том, как у него виноградники хотят забрать. И как его Грегори только терпит? Вспыльчивый нытик. Фу, — ди Рейзела передёрнуло. — Так представляешь, он ещё и сбить кого-то успел, пока ехал сюда. Идиот. — А Миллер чего приехал? — За компанию. Не мог оставить друга в беде. — Так что, рыло начистили нашему венценосному? — Нет. — Жаль. Ты ковёр поменял? Недавно же был другой, чёрный вроде, — Тод рассматривал белый ворс ковра. — Да. Ты представляешь, такой дорогой был, и так безбожно испачкали кровью. Ну он пока в химчистке. — Какой кровью? Что-то я не припомню, чтобы ты у себя в доме разрешал драться или убивать… — Ну я и не разрешал. — Всё-таки подрались? — Да. Веллингтон испытал на себе задуманное насилие над императорской персоной. — Лелуш его побил? — Нет, — отмахнулся Валентайн. — Это Элайджа ему нос сломал, вот так, — показал движение рукой. — Нет, я так не могу, увы, — вздохнул. — А главное, так точно ударил! Ты бы слышал этот хруст! А Алестеир шокировано смотрел на герцога, его рот приоткрылся, брови нахмурились. — Лучше бы ты молчал, Валентайн.***
— Сделал? — пристальный, острый взгляд бледно-голубых глаз устремился на второго человека в кабинете. Вильям Блаунт был одним из тех немногих, кто остался в кабинете министров ещё с правления Лелуша (и даже Чарльза!) и кто не раздражал Стаффорда. Нынешний военный министр прошёл десятки боёв, и об этом напоминал уродливый, длинный шрам на его левом виске. У Блаунта была высокая мощная фигура, острый, где-то на грани злобы взгляд, глаза, в которых то ли лилось расплавленное золото, то ли застыли картины пожарищ войны. Блаунт имел широкое лицо, гладкие губы, крючковатый нос, который только добавлял образу Вильяма мужественности. Он всегда ходил хмурый, и оттого на его лбу образовалось достаточно морщин, которые только добавляли десяток лет, и казалось, что мужчине около шестидесяти. В любом случае, эти морщины не умаляли ни его силы, ни крепкого здоровья и уж точно ума. — Да, — Блаунт кивнул и поправил выпавшую из причёски прядь чёрных волос. — Думаешь, он поверит? — Мне без разницы. Проверить-то он никак не сможет. Давай сюда, — Стаффорд выхватил из рук министра чёрную папку, открыл её и пробежался взглядом по строчкам. — Молодец, и не перестарался… — Мы много потеряли на последней войне, а сейчас все силы уходят не на вооружение, — Блаунт вздохнул и без разрешения присел. — Вот так же и скажешь Зеро. Нечего ему знать реальные цифры, — Винзенс хитро улыбнулся и захлопнул папку. — Ты что-то задумал, Винзенс. — Да. Это же очевидно. — Я про Зеро. А то у тебя всегда что-то на уме… — И я про то же, — кивнул глава Тайной канцелярии. — Я подумал, что… планы пора менять. И ты, мой дорогой, по-моему, уже догадался, как мы поменяем курс. Блаунт усмехнулся и прикрыл глаза. — Это нетрудно понять, учитывая, что мне в прошлый понедельник пищали: «Миллер и Веллингтон куда-то уходят!» — он спародировал писк и быстро задёргал руками. — Да пусть куда хотят, туда и валят. Господи, я-то чем могу им помешать? Мне надо было приказать их прикончить? Да ни один солдат Британии на это не пошёл бы, я тоже. Он жив? — Ну, а почему нет? Я пока что не связывался с Валентайном. Но! Но… наш герой поведал мне кое-что интересное: одиннадцатые пять раз наведывались к ди Рейзелу с момента пропажи тела, пять. И кто там только не был: полиция, военные, их… — засмеялся, — эта «разведка», тьфу! Аж противно от того, как они себя называют. Пародия, а не разведка, я чувствую себя оскорбленным. Кучка террористов, которые только и могли, что из автоматов стрелять, да и то плохо, пришла к власти… неудивительно, что они ничего не нашли. А в пятый раз Канамэ сам приехал, представляешь. А знаешь, что потом? — сощурился. — Что? — Блаунт размял шею. — Поехал в академию! Ха! Уехал он ни с чем. Говорят, сам не свой был. — Почему я более, чем уверен, что наш знакомый стоял к нему впритык? — Может, был использован… — замолчал. — Может. Блаунт успел узнать о гиассе ещё во время правления Чарльза, когда помогал Шнайзелю сделать ОЧР союзниками Британии, заставить террористов предать Зеро. Жалел он о том решении? Нет. — А что Шнайзель? — А что он? — удивился Стаффорд. — Ну если хочешь, оставь себе. — Зачем он мне? — Блаунт отмахнулся, как от назойливой мухи. — Значит, у нас есть возможность разыграть партию ещё лучше, чем мы думали… более выгодная фигура, положение… — Я бы не считал Лелуша просто фигурой. — Да я так… образно. Как император он куда выгоднее для Британии, куда нужнее, чем принц, который сражался против того, кто покорил мир. А если Лелуш не захочет? — Да кто его спросит? — Винзенс весело рассмеялся, представляя, как ви Британию насильно коронуют во второй раз. — Захочет. Уж поверь, я знаю, что он захочет. Что там прототип? — поменял тему. — Делаем. Честно говоря, меня поражает твоя уверенность в том, что Куруруги будет за нас. — Уж я постараюсь, — Стаффорд пожал плечами и подошёл к окну. — У него очень нестабильное ментальное состояние… он и так не может сказать мне: «Нет». Чуть больше усилий — и он мой. — Бедный мальчик. — Да я же его не убиваю. Я ведь и впрямь лучше для него же делаю. — Знаю я, чем твои эти желания лучшего заканчиваются. Ты же его в себя влюбишь, — посмотрел на довольное лицо Винзенса, в глазах плясали озорные чёртики. — Ах ты продувная бестия… — протянул Блаунт. — Ну конечно, такой шанс… Куруруги будет на твоей стороне, как рыцарь Круга и друг Лелуша сможет вступиться за тебя. Как удобно… — Вот видишь, закончится не так, как я обычно проделываю. Он останется жив, — пожал плечами. — К тому же, он пока что мне очень даже нравится. Он, поверь, стоит всех нас. — Поскорее бы эту девчонку… — Блаунт цокнул и сжал кулак. — Мне больно смотреть на Британию. Я не для того тридцать лет жопу рвал, чтобы эти нумерованные рыла свои показали, — аж зарычал. — Тридцать лет, Винзенс, я провёл в какой-то жопе мира, завоёвывая для Британии всё, что вижу, чтобы на трон села какая-то малолетняя дрянь и одним словом похерила все мои труды! — Твои слова удивительным образом совпадают с образом мысли британцев. Все теряли близких ради страны. А теперь эти жертвы стали бессмысленны. Вот почему британцы против Нанналли. — Может мои слова совпадают с мнением народа потому, что я так или иначе его часть? — прошипел и встал. — Где я тут оставлял у тебя? — беспардонно порылся в ящиках стола, но Винзенс не возражал. — Нижний ящик слева. Блаунт достал оттуда недовязанную пару носков, уселся обратно в кресло и принялся дальше вязать. Винзенс не удивлялся. У всех свои причуды. Блаунт утверждал, что ему тоже надо на старости лет найти хобби, и вообще это успокаивает (как-то раз Стаффорд попробовал, так вот… ни хрена это не успокаивает, уже через пять минут ему хотелось воткнуть спицы кому-нибудь в глаза, ну или задушить этим чёртовым носком на крайняк). — Как носки закончишь, свяжи ещё себе чепчик, розовый, — посоветовал Винзенс. — Я тебе шарф свяжу. — Как мило, — протянул Винзенс и заглянул в глаза Блаунту. — И затяну потуже. — Я буду сопротивляться, — прошептал, хитро изогнул губы и подмигнул.***
— Ты чуть не убил человека в том клубе, — кивнула Линда — жена Алестеира. — Да, — Лелуш пожал плечами. Он снял свои очки. Миндалевидные аметистовые глаза едва заметно переливались на свету, а где-то на глубине алым сверкала проклятая сила. — Но ты сдержался. Почему, как думаешь? — У меня не было возможности реализовать это, вернее была, но… ты сама понимаешь, эти стычки могут привести к большим проблемам, а я дал слово, что с Элайджей ничего не произойдёт, — искры гиасса вспыхнули и тут же погасли. — Это значит, что я должен не только не втягивать его в подобные вещи, но и самому в них не участвовать, — ненадолго замолчал, а Линда, заметив, что Лелуш ещё что-то хочет сказать, терпеливо ждала. — Наверное, ещё я понимал, что отреагировал слишком остро. Но приходится в чём-то себе отказывать. К тому же… я не какой-то там шизик, чтобы бросаться убивать всех подряд, — он скривился и передёрнул плечами. — Хотя я до сих пор очень зол, — ви Британия сосредоточил взгляд на чёрном диване, кивнул, пристально смотря в одну точку, погружаясь в воспоминания. — Он посмотрел на то, что… — замолчал, и на его лице вырисовалась неуверенность. — Вот оно как, — Линда обвела взглядом кабинет и сделала кое-какие выводы. — Люди часто смотрят на то, что твоё, — женщина сняла очки и протёрла их. — Нужно уметь приспосабливаться. — Я не могу… я больше не могу… — Разве? Если бы не мог, то сделал бы то, что хотел. Ты умеешь себя контролировать, Лелуш. Вспомни дворец. — Я… — встал и прошёлся по кабинету, нервно перебирая пальцы, — побоялся, — ему очень трудно было выговорить это слово, — что… пропаду в этом всём и не исполню план, — остановился, нахмурился и закрыл глаза, скривил губы. — Ты спрятался от себя, — кивнула женщина. — Когда умирал, — он вскинул брови и открыл глаза, — я понял, что ничего из того, что я считал своими убеждениями и желаниями, — развёл руками, — таковым не являлось, — горько усмехнулся. — Я понял, что… что… — усмешка пропала, и он вздохнул, — что вся моя жизнь — это ложь. Я не жил. Я никогда не жил, — он поморщился, не желая показывать слёзы, Лелуш судорожно вздохнул и отвернулся. — Я ненавижу их! Всех их! — прижался лбом к прохладной стене в попытке вернуть холодный разум. — Потому что пришлось быть не собой. — Я… Я ведь знал, что они не полюбят того, кто я есть, кем я стал. Они бы не поняли меня, а люди не идут за теми, кого не понимают. Мне нужно было показать им то, что они хотели видеть, спрятаться за маской благородства, — отошёл от стены, сложил руки в карман, невесело улыбнулся и закатил глаза. — Я так долго и тщательно убеждал их в своих благородных целях, что в итоге стал жертвой своего же обмана, — Лелуш плюхнулся обратно в кресло. — Эти люди… рядом с ними я и забыл о самом себе. А потом был дворец… — судорожно вздохнул, — я вспомнил лицо. Они… — Лелуш не уточнял, кто именно входит в понятие «они», но Линда и так примерно понимала, — они бы не осуждали меня. Мне было так свободно! — спрятал лицо в ладонях и чуть не расцарапал то. — А потом я… — он проговорил это очень быстро и очень шумно вдохнул, а после резко оборвал себя, словно боясь продолжать. — Я… — буквально переступает через себя, — увидел ещё одного похожего на меня. Я же не такой пло… Одни вечно высматривали во мне ту маску, другие — самое плохое, что есть внутри меня. А тот… — растерянно уставился в пол, — он тоже видел плохое, но… он любил это, — в полувопросительной интонации закончил. — Ты чувствуешь себя потерянным. Лелуш пожал плечами, сохраняя страдальческое выражение лица и понурив голову. — Я не знаю, что мне делать… — он говорил почти спокойно, но Линда чувствовала, как он опять насильно выдавливает это из себя. — Во дворце мне хотелось отыграться на всех: на прихвостнях отца, на предавшем меня Ордене, на предавших меня друзьях и близких, которым я доверял. Лелуш очень долго молчал, а Линда ждала. — Я не знаю, но… Мне кажется, что я никогда их не любил по-настоящему. Потому что они не любили настоящего меня. Может, любил, я не помню. После смерти… всё так размыто… — То, что ты сказал про того человека в клубе, — она вернулась к почти самому началу их диалога, — это ревность. Думаю, в данном случае эта ревность вызвана неуверенностью в себе. — Я не уверен в себе? — ви Британия хрюкнул и укусил палец. — Что ты чувствуешь, когда я тебе это говорю? — Неловкость. Обычно мне говорят, что я напыщенный индюк, — подошёл к окну. — Твоя напыщенность вызвана этой неуверенностью. — Лелуш поморщился. — Ты знаешь, что это так. Ты боишься потерять то, что тебе так нужно. Ты часто терял до этого. И сейчас боишься повторения истории. В том человеке ты увидел угрозу, которая может лишить тебя того, в чём нуждаешься. Ты побоялся, что от тебя опять уйдут. В кабинете надолго повисла тишина. Лелуш бездумно скользил взглядом по стеклу, разглядывая отблески заходящего солнца на стёклах соседнего небоскрёба. После его взгляд проделывал путь по линии стыка подоконника и окна, в конце концов, он закрыл глаза и тяжело вздохнул. — Те потери — это ничто по сравнению с возможностью этой. — Так уж ничто, Лелуш? Если ты до сих пор ощущаешь их влияние? — Лелуш ничего ей не ответил. — Они ничто из-за качества? Или потому что тогда тех, кого ты мог потерять, было много, а сейчас… Ви Британия начал раздражаться. Он недовольно скривился и отвернулся. — Из-за всего, — наконец-то ответил. — Разве у этой потери есть вероятность сбыться? — От меня уходили из-за разочарования, мой Орден, сестра предали меня так. — Ты боишься не оправдать ожидания? — Я… — он проглотил слово, — да. Всем нужен не я, а образ. — Это страх остаться одному. Лелуш, присядь. Лелуш в который раз за сеанс упал в кресло. — Думаю, это вполне закономерно в том случае, если ты снимаешь всеми любимую маску и все ужасаются от твоего лица, но находится один единственный, который смотрит на самое худшее и не отвергает… — Не хочешь чаю? — психотерапевт встала. — Расслабляет. — Не хочу, — Лелуш вздохнул и сгорбился. — Возвращаясь к вопросу одиночества и страха перед ним… — Одиночество — это ноющая боль. Я боюсь боли, как и все, особенно этой, от неё труднее всего избавиться. Мне бы не хотелось снова её испытывать. Он слишком вымотан ею. — Одиночество — боль… первобытный страх боли находит своё отражение в собственничестве и желании поддерживать ту маску, которую хотят видеть. Когда наступает момент опасности — потеря объекта, который рушит одиночество, — появляется ревность, которая переходит в агрессию. И ты боишься доверять, потому что доверие порождает возможность предательства и одиночества. Твой страх базируется на пережитом опыте. Может быть, ту жизнь ты не воспринимаешь, как собственную, из-за боли. У детей, которые испытывали на себе насилие в раннем детстве, может возникнуть раздвоение личности, где одна личность принимает на себя удар, а другая — живёт припеваючи. Это защитный механизм психики. — Ну, я не замечал в себе того, что… — Я не об этом. Ты абстрагировался от того, что пережил. Ты сказал, что коллективное бессознательное вырвало из тебя эти чувства, ту жизнь, но что если ты это просто запечатал? — Я хочу закончить, — Лелуш отвернулся. — Мы можем? — Только в том случае, если ты придёшь ещё раз и мы продолжим с того места, на котором закончили. — Мне нужно… обдумать кое-что. Самому. — Хорошо.***
— Вчера я был на приёме у твоей матери, — тихо, почти бормоча, произнёс ви Британия, когда вёл автомобиль. Элайджа промолчал, только направил заинтересованный взгляд на своего господина. Они почти приехали, и тут он решил, что разговор ему необходим. Почему он не выделил этому больше времени, предпочтя два часа молчать? — Она высказала интересную мысль, которая… сбила меня с толку. А после я долго размышлял над этим, даже в академии, но так и не пришёл ни к чему. Хочу поделиться с тобой. Может быть, ты поможешь? — Я? — Тод вскинул брови. — Ну… хорошо, — он пожал плечами. — Она сказала, что мои приступы агрессии вызваны страхом быть преданным, остаться одному, а они в свою очередь вызваны неуверенностью. И что эта неуверенность является порождением предательств из прошлой жизни. И что, возможно, я любил тех людей, но когда умер постарался всё забыть из-за боли, чтобы больше не помнить её. Значит ли это, что не все мои чувства к людям из прошлой жизни были ложью, в которую я заставлял себя верить, или всё куда прозаичнее, и я просто доверял им без какой-то привязанности, всё-таки предательства вызывают боль всегда… Где истина? — Истина — это тонкая грань между отрицанием ужасного и полным его признанием. Думаю, если эти предательства получили такой отклик, то… какие-то чувства имели место быть. Но эти же предательства их и убили. — Это вписывается в тот факт, что умирал я уже без этих чувств, да и правил… Откуда такая интересная мысль про истину? Я ожидал услышать, что её нет. — Как-то раз, восхитившись матерью, я решил, что обязан стать психологом. Прочитал кучу книжек. А после это прошло, и я понял, что мне совершенно не интересны люди и то, что с ними происходит. До определённого момента. — Ты встретил кого-то, кто был бы тебе интересен? — припарковался перед центральным входом в поместье Тодов. — Кого-то, кто… смог бы понять меня, — Тод отвёл взгляд. — Принять. — Я… — Лелуш не знал, что произошло и в какой момент он потерял контроль над своим языком, но язык вполне точно сформулировал сотни обрывков мыслей в одну. — Я не хочу с тобой прощаться. Элайджа замер. Абсолютно. Он прервался на вдохе, взгляд так и остановился на освещающем дорогу фонарном столбе, рот — приоткрытый, а рука почти сжала ручку от двери автомобиля. И сердце тоже замерло. Весь мир замер всего на мгновение, но мгновение это растянулось в вечность. В вечность, наполненную тишиной, среди которой раздаются только эти шесть слов. Так громко… а он так медленно их осознаёт. Вечность обрывается, как и тишина. В висках резко стучит, а ноги после мгновенного выброса адреналина ватные, воздуха так мало… Рваными движениями поворачивает голову к Лелушу, неверяще смотрит, изучая болезненный взгляд, родной, у него такой же, он знает. — Если хотите… — Очень хочу, — не дослушивает, Элайдже кажется, что сейчас Лелуш готов согласиться на что угодно, лишь бы исполнить своё желание. —… мы могли бы пойти ко мне… я бы начал портрет. Ви Британия быстро и часто кивает. Тод почему-то уверен, что Лелуш и половины слов не услышал или не запомнил. — Как мне… сесть? — спрашивает Лелуш, когда они заходят в комнату Элайджи. У Элайджи от этого голоса по спине пробегаются мурашки, холодные, быстрые, срывающие дыхание, заставляющие жмуриться в удовольствии. — Это… не имеет значения, — Тод схватил альбом и до уродливости наточенный простой карандаш. — Разве свет и всё такое не играют роли? — Я не рисую с натуры. — Значит, моё присутствие необязательно? Элайджа нахмурился и отвёл взгляд, неужели уйдёт? — Необязательно. Но лучше, если будете здесь. Мне так будет легче. Может быть, ему будет легче оттого, что стоит поднять глаза — и ярко почувствует всё то, что хочет передать на бумаге, а может оттого, что не хочет погружаться в тёмно-серые, липкие дни прошлого, когда он рисовал его, зная об отсутствии. — У тебя такая феноменальная память? — Нет, просто… просто… есть вещи, которые… запоминаешь. Я Вас запомнил. Настала пора Лелуша терять ход времени и столбенеть от сказанного. «Есть вещи, которые запоминаешь…» — очень долго осознаёт. Ещё меньше слов. Других, но не менее значимых. И болезненных для него. Боже… как же ему больно! Дышать нечем, сердце сжимается, спазмируются лёгкие, а за ними — горло. И из глаз брызнули слёзы. Слёзы такие горячие, льются по щекам и обжигают их, будто всё его лицо — сплошная рана. Такая болезненная рана! На что он обрёк его? А может, не только его? Что же он натворил со своим «Реквиемом по Зеро»? «Что я наделал?» — Мой господин! — Элайджа уже возле него, наверное, он и сам не понял, как взял в ладони лицо Лелуша. — Я не хотел… — мотает головой. — У тебя такие тёплые руки, — прерывает его Лелуш. Только сейчас Тод обращает внимание на свои тонкие пальцы на щеках господина. Но не убирает. — Вам холодно? — Сейчас, — кладёт ладони на ладони Элайджи и сильнее прижимает к щекам, — очень тепло, — и улыбается.