Я хочу чтобы всегда было лето Хочу чтоб никогда не было холодно И мы могли гулять с ночи до рассвета На улицах любого города Пасош – Лето А я ж ничего не успел, Мне ведь лет, как и воздуха, мало. 25/17 – Торпеда
Ещё рано – едва светает – однако тёплый летний воздух прогрет, кажется, ещё с вечера. Стрелецкий стоит рядом. В парке Гуэля – раннее утро, и Петя, редко обращающий внимание на красоту, с удивлением отмечает: вряд ли за свою жизнь он видел место прекрасней этого. Они курят, совершенно неприлично для Европы, в самом людном месте Барселоны – и про себя оба радуются, что на огромной, выложенной мозаикой террасе никого нет. Люди появятся днём, а сейчас это место предназначено только для них двоих. Вдалеке синей полоской светится предрассветное небо, исчезает, блекнет кругляш луны. Фиолетовыми иссиня-черными чернилами плещется около небосвода море. Рассыпанными по бархату блёстками догорают звёзды, и, словно их отражение в кривом зеркале, мерцает редкий свет в окнах квартир города. Причудливые, будто собранные из костей дома, некогда построенные лучшим архитектором Испании, в полутьме кажутся спящими исполинами. – Как ты думаешь, этот чувак был шизофреником? – Хазин щелчком отправляет догорающую сигарету вниз, на площадку поменьше. – Ну, который парк захерачил. – Гауди? – уточняет Артём, наверняка заранее зная, что не получит ответ. Помнит же, сука, что у Пети в голове ничего надолго не задерживается, а всё равно спрашивает. – Наверняка. Он вообще много всякого понастроил, самые поздние работы, как это место, напоминают живых существ – это не то, чтобы симптом, но знак нехороший. А вот то, что он умер, остановившись перед едущим трамваем, уже звоночек для психиатра. – А геем? – А тебе зачем знать? – Стрелецкий смеётся. – Говорю же, умер, выебать не получится. Петя чувствует себя до неприличия счастливым. На провокационный вопрос он не отвечает, и разговор сменяется уютным молчанием сам собой. Хазин обводит рукой плиточки мозаики, по-разному зелёные и залитые белой грунтовкой. Бутылочное стекло. Зелёная трава. Почти бирюзовый цвет. Осколочек цвета морской волны. Ничего вырвиглазного или неонового, мягкие бортики, плавно переходящие в пол, отсуствие острых углов. Подпорки-рёбра. Стоять здесь – как быть внутри огромного живого существа. Обворожительно и тревожно. – Это ты ещё в Саграда Фамилиа не был, – улыбается Тёма, словно прочитав мысли, и рукой показывает на возвышающееся вдалеке сборище мягких, будто выстроенных из песка башенок. – Архитектурный опус магнум этого чела. То, что он строил полжизни, и так не закончил. Здесь верят, что когда собор будет закончен – начнётся конец света. – Откуда ты выискался такой умный? – фырчит Петя скорее для проформы. Они так и стоят, соприкасаясь локтями, переплетая временами пальцы – и уходят, только когда спустя пару часов в парк приходят первые посетители.***
От пекущего солнца и духоты вокруг хочется окунуться в прорубь и побрить голову миллиметра под два, как в армию. Кроссовки безбожно пачкаются в пыли. Вокруг толпа, иногда Пете на ноги наступают другие люди – но ему как-то неожиданно поебать. Тёма тянет его за руку, очевидно по каким-то туристическим маршрутам, и за короткую часовую прогулку город успевает измениться несколько раз. Они быстро минуют современные кварталы с чистенькой аккуратной застройкой, проходят немного по проспекту Диагональ – Стрелецкий пиздит что-то про то, почему у каталонцев кварталы выстроены ебучими квадратами, и почему через весь город ровно по диагонали проходит большущий такой бульварище, местами даже закрытый от машин для пешеходов. Хазин едва вслушивается, запоминая скорее голос, чем смысл слов. Затем – долго идут среди домов девятнадцатого, двадцатого века – лепных и цветастых, как в Питере, но более вычурных и высоких. И, в конце-концов, как-то совсем незаметно для себя выходят к морю. – Блять, – Петя прислоняется к стене очередного дома спиной и вытирает со лба пот. Даже в тени настолько, что на шее остается красный солнечный ожог, а нагретая копна волос печёт голову. – Стрелецкий, я правильно понимаю, что мы прошли полгорода? Артём только кивает. – Ну ты и сука, Тём. Сколько сейчас, плюс тридцать? Это было красиво, но я, кажется, умру прямо здесь. – Ага, так я и дал тебе сдохнуть. Пойдём. Под протестующее мычание Хазина буквально тянут за шкирку. Он прикрывает глаза, доверяясь чужим тёплым ладоням, и уже через секунду его прислоняют к холодным камням, заставляя присесть. Становится легче. – Солнечный удар в майке, через которую разве что волосы на груди не просвечивают? Петь, серьёзно? – Артём едва не смеется. – Отъебись, – фырчит Петя. Ему в руки всучивают термос. – Пей. Холодное. Хорошо. Льдинка стукается о зубы. Горькое и кислое – как вино. Сладкое и питкое – похоже на бабушкин морс из детства. Вкусно. Что за хуйня? – Забродивший компот, да? – Хазин скалится. Стрелецкий качает головой и присаживается рядом. Камни, где они очень удобно устроились, оказываются ступенями очередного католического собора. – Сангрия. Холодное вино с фруктами, местный национальный напиток, который тут любят и пьют ещё со Средневековья. От ледяной жидкости во рту неприятно ноет лоб, как когда в детстве объедаешься мороженого. Но становится лучше, ведь жара всё равно отступает. Петя блаженно выдыхает. – Господи, человек, придумавший это – святой. – Ошибаешься, – Тёма отрицательно качает головой. – «Сангрия» в переводе значит «кровь дьявола», а чувака, который готовил это, сожгла инквизиция. – То есть, мы пьём кровь дьявола, сидя на ступенях церкви? – В точку, – Стрелецкий забавно запрокидывает голову, силясь прочитать табличку с названием собора у входа. – У храма Святой Марии на море. – Иисуса терпела – и нас потерпит, – Петя пожимает плечами. – И это потерпит тоже. Хазина щекотно целуют в сгиб шеи, затем – в щёку и у самой брови. – Maricones! – раздается откуда-то сбоку явно в их сторону. – Кажется, нас назвали педиками, – Стрелецкий улыбается. – Ну и пошли нахуй. – Они или мы? – Все. Они сбегают на набережную почти как школьники, смеясь и матерясь на русском. Море буквально в метре от ног плещется с тихим шелестом.***
Небо – высокое и синее-синее, такое, что от непривычного глазу москвича цвета даже режет глаза. На пляже нет песка, зато есть обточенная морем галька – маленькие круглые камушки неприятно впиваются в ноги. – Что ты там делаешь? – Стрелецкий, не вылезающий из воды последний час, машет руками. Петя зачем-то собирает морские стёклышки – те, которые некогда были бутылками из-под пива, а сейчас превратились в полупрозрачные зеленоватые, коричневые и белые кругляшки. В своём неожиданном хобби он признаваться не хочет. В руке скапливается целая коллекция разных-разных, и попадается даже синее – явно какой-нибудь осколок бутылки понтового крафтового пиваса – когда Артём, дернув его за руку в море, нарушает всё хрупкое спокойствие. Стёклышки разлетаются и тонут в воде – заново не соберёшь. – За что ты такая сука? – Хазин хмурится, старается отплыть подальше, но длинная Тёмина лапища хватает его за щиколотку. – Блять, уверен, в начальных классах ты дергал девочек за косички, как последний мудак. – Бери выше, – Артём щурится самодовольно. – У меня батя психолог, я говорил им обидные вещи и удивлялся, когда получал по башке. – Я не врач, но точно могу сказать, что тебя били по голове задолго до школы, – Петя дуется уже чисто из принципа. Он перестает барахтаться, переворачивается на спину, чувствуя, как исчезает крепкая хватка с ноги. Закрывает глаза – от яркого солнечного света под веками красное. Некоторое время просто качается на волнах, не сразу ощущая, что чужие руки аккуратно поддерживают под спину. – Бля, ну у тебя и грудак, – говорит, не открывая глаз, ведя ладошкой по родному, вдоль и поперёк выученному телу. – И пресс. – У тебя будет такой же, если перестанешь жрать всякую дрянь и запишешься в зал. – Ты сильно обидишься, если я тебя ударю? Пете не отвечают – они вместе только смеются. Плеск воды будто вытесняет из головы все проблемы – они остаются где-то далеко-далеко.***
– Почему здесь не как в храме? – Петя оглядывается, не зная, куда деть глаза. – Потому что так и было задумано, – Артём отвечает абсолютно спокойно, рассматривая высокие потолки. – Гауди хотел, чтобы это место было похоже на лес. Поэтому здесь столько животных мотивов, поэтому колонны такие странные – немного похоже на ветки, видишь? В Соборе Святого Семейства Хазину неожиданно нравится. Нравится, что вокруг нет бесконечных ангелов и икон – только золотой треугольник под самым высоким из куполов, да огромное распятие, подвешенное в паре метров от земли. Нравится, что почти нигде нет искусственного света – витражей, обычных прозрачных окошек, застеклённых отверстий в своде крыши столько, что днём в электричестве просто нет нужды. Нравится, что храм, построенный формально по всем канонам, напоминает церковь в последнюю очередь: он куда больше походит на живое существо, на огромный каменный лес, где кроны деревьев тесно переплетены между собой, на замок из песка, выстроенный ребёнком на пляже. Нравится, в конце-концов, что Стрелецкий бесконечно пиздит про это место, и глаза у него горят. – Вообще, я где-то читал, – он неспешно шагает вдоль огромного зала. – Что в основе этого места заложена идея… ну, всеобщего божественного принятия, что ли. Мол, всё живое – оно всё равно от Бога, и грехи – тоже, и пороки, значит, если мы хотим это искупить, то стыдиться вроде как нечего. – Ну точно педик, говорю же. Гомосексуализм по версии церкви тоже хуйня собачья. – Петь, тебе педиков в жизни мало? – Артём встаёт почти вплотную, дышит в самое ухо, прижимая Хазина к стене. – Могу организовать ещё, это во-первых. А во-вторых, посмотри мне через плечо, и увидишь, что в этом лесу всегда закат. Петя честно выглядывает. Честно смотрит. Видит – и ком к горлу подкатывает от красоты. Витражи. Разрозненные на первый взгляд кусочки стекла, оказывается, создают в помещении четкий градиент – свет, проходящий через них, от спокойной зелени переходит в красноту, оттуда, через оранжевый – к жёлтому, и, наконец, через спокойный закатный розовый, в синюю темноту ночи. Хазин отказывается признаваться себе, но в глазах – просто от концепции – на секундочку появляется мутная пелена лишних снежинок. Он бы сам, наверное, если бы был архитектором, полжизни строил бы место, где яркое летнее солнце никогда не зайдёт. – Эй, ну ты чего? – Стрелецкий, кажется, видит. – Пиздец. Растрогал мальчика. Они целуются аккуратно, украдкой, но женщина у массивных литых дверей с каким-то невероятным количеством зверей на них, призванная следить за порядком, всё равно замечает. Выгоняет с криками на ломаном английском. – Ну и насрать, – Тёма пожимает плечами и протягивает руки, чтобы обнять. – Они просто не поняли архитектурной концепции.***
Готический квартал под покрывалом ночи кажется прибежищем страшных средневековых сказок, несмотря на горящие жёлтые фонари. Шаги отдаются от каменных стен гулким, многоступенчатым эхом, и несмотря на почти полную тишину вокруг кажется, что в любой момент из-за угла выскочит какой-нибудь безголовый всадник из старого диснеевского мультика, держа горящий фонарь из тыквы на вытянутой руке. Петя от хорошего абсента в хорошем баре, где в своё время нажирался Сальвадор Дали, почти что в говно. Петя – в другой стране, в отпуске – без табельного. Петя, если так прикидывать, тощий и не самый высокий мужик на свете. На другой стороне улицы гогочет компания пьяных подростков, и, чёрт возьми, Пете страшно. Что-то подсказывает ему, что в этой алкогольной сказке он отнюдь не рыцарь. Стрелецкий – проницательный гандон. – Хватайся, – говорит он, протягивая руку, и, когда Хазин сжимает пальцами ладонь, накрывает всё это своей толстовкой. – Вот, видишь? Спокойнее? Они не заметят, не волнуйся. Нетрезвая гопота действительно остаётся позади. Пока мысли, медленные и неспешные от выпивки, ведут Хазина к догадке о том, что, видимо, сегодня вечером он принцесса, Артём успевает под руку дотащить его до номера. В маленькую комнатку вваливаются вдвоём. Дверь захлопывается со стуком. Темно, хоть глаз выколи, ладони у Тёмы крепкие, плечи – тоже. Петя жмется ближе. Хорошо ему. Спокойно. От чего-то очень тепло. Они не говорят – давно научились обходиться без этих условностей, без шуток и обмена колкостями, по наитию решая, кто сегодня сверху и в какой позе удобнее. Хазин сам не понимает, как остаётся без одежды, он пытается и Артёма из вещей вытряхнуть, но дрожащие руки не слушаются, и в итоге тот раздевается сам. Только Стрелецкому можно с ним, как со шлюхой – грубо, быстро, уткнув носом в подушку и сказав сильно не вопить, прижимая горячим телом к постели и приказывая убрать от себя руки. Только Стрелецкому можно сверху, поддерживая ладонями за бока и внимательно всматриваясь в лицо – Пете кажется, что он стрёмный во время секса. Только Стрелецкому его любого – пьяного, трезвого, доброго, сердитого, сонного – можно поставить на колени, снять штаны и вывалить хуй, мол, будь хорошим мальчиком, используй рот по назначению. Только Стрелецкий из всех возможных поз выбирает свою самую нелюбимую – но именно ту, в которой Пете комфортнее. Он позволяет себя оседлать. Они почти не ласкаются – не то время сейчас, не то настроение. Тёма скоро проходится поцелуями по шее, прихватывает зубами соски, цепляет укусом родинку под правой ключицей – и лезет за смазкой. Скоро уезжать, и хочется урвать больше – больше вина, моря, местной выпечки. Друг друга, неясной нежности, лихорадочной близости – тоже недостаёт. Зато растягивает долго, основательно – даже перекладывает на постель, на спину под это дело. Пальцами своими гладит, тянет, трёт, где нужно, дрочит свободной рукой, чтобы отвлечь от неприятного ноющего дискомфорта, хотя Хазин пьяный взрослый мужик, можно и потерпеть. В конце всего этого Петя натурально воет – ощущений слишком много, и темнота спальни совсем не помогает забыться. Он матерится через зубы и от тянущего, тягучего удовольствия и пытается сползти с пальцев. Стрелецкий смеётся довольно. Дьявол. Тот самый, кровь которого они оба пили у собора пару дней назад. Зато на член после таких экзерсисов удаётся опуститься совсем безболезненно. Хазин движется медленно, едва заметно, скорее просто раскачивается, чем реально скачет, и Тёма вроде совсем не подмахивает – а тяжелый, горячий узел всё равно скручивается внизу живота. Ладони поддерживают под бёдра, не позволяя устать. Петя сам не замечает, как короткими ногтями начинает скрести по чужим плечам. – Господи, что же ты за мужик такой, – он вздыхает, стараясь не тараторить и почти не слыша себя из-за шума в ушах. – Садист, провокатор, манипулятор и просто абьюзивный мудак. – Тебе нравится, – коротко отвечает Стрелецкий, и сухими, мозолистыми пальцами гладит головку. Хазина от этого прошивает так, что в темноте перед глазами появляются разноцветные мушки. Поджимаются пальцы. Открытую, беззащитную шею жжёт укусами – Тёма, сука, миленький, что же ты делаешь. Что бы Петя не сделал, куда бы не двинулся, его настигает болезненно-сильное наслаждение: плавные неглубокие толчки, удивительно бережная ладонь, умелый ласковый рот. Шёпот, в конце концов – что-то неразборчивое от говорливого Артёма, что-то о том, какой он правильный, нужный, какой красивый, как хорошо стонет и движется. В какой-то момент становится слишком много. Захлёстывает. Коротит. Петя пачкает спермой чужой живот, и сам чувствует, как внутри становится неприятно влажно. – Блять, Тём, сто раз просил же не внутрь, – возмущается, едва ворочая пьяным усталым языком. Получает извинительный поцелуй в макушку, мол, прости, дорогой, не сдержался. Зевает. Они укладываются привычным образом: рослый Тёма лежит сзади, одной рукой обхватывая Хазина поперёк живота, а вторую любезно предоставив ему в качестве подушки. В темноте, тепле и тишине обоих вырубает быстро. Уже где-то не на Земле, на границе сна и реальности Пете кажется, что темнота в комнате ничем не отличается от темноты под веками, что Артёма рядом – да и вообще нигде в мире – нет, и что его ладони жжёт от холода, как если бы они лежали в снегу.Хочу чтобы всегда было лето И чтобы никогда не было зимы. Торпеда попала в цель А жизнь моя как-то мимо.