Ученица колдуна

      Ядовитые волны жара широкой вязью опускаются с равнодушно далёкого потолка на растрёпанную макушку, опутывая гроздью ярых всполохов исцарапанной кашлем гортани, заставляя яростно цепляться за протянутую угрюмо гладкую лапу холодных простыней.       Эль изворачивается, укутанная в пелену темных вод, обжигающих, бурлящих вокруг резного изголовья кровати, ударяется макушкой об ближайшую стену, и только тогда затихает, не отпуская найденный среди моря ткани материальный объект, прижавшись к шероховатым обоям выступающими лопатками во время очередного приступа лающего кашля из самой грудины.       Кровать в шесть локтей по длине и всего в один над уровнем пола, скрипит под метающимся в жаре телом, и Эль клянётся себе, что не помнит чужих широких ладоней на своем лице, неожиданно напоминающих о стабильности и реальности – для неё, потерявшейся в пространстве, это могло бы стать подарком, но вопреки всему лишь приносит ожидание неизбежного и чувство собственной беззащитности.       Эль всё ещё отрицает факт собственной почти-смерти в изувеченном теле, собранном по деталям из лоскутов тонкой кожи и днищ пустых стеклянных бутылок на месте глаз.       Нечто похожее случалось когда-то раньше, давно ещё – тогда помогли примочки, время и дождливые дни в длинных коридорах, среди шеренг людей на приемы к докторам.       Ей было двенадцать – цифра остаётся на языке сливочным кремом одуванчико-рыжего торта, мятными леденцами под языком во время обязательной зимней простуды, согревая шерстяными объятиями тартанового пледа – прямиком из самой Шотландии, после отдыха у двоюродной тётушки несколько лет назад – и шероховатыми прикосновениями отцовский ладоней к красным от громкого смеха щекам, с блеском рождественских украшений на верхушках по углам комнаты и шепотом обёрточной бумаги в рассветных лучах.       Цифра имеет вкус детства.       Уединенный парк Форт Тилден радовал полным отсутствием людей и спасателей в самый разгар празднования Дня Поминовения, пришедшего в этом году на необычно солнечный последний понедельник прокисшего в дожде мая – долгие змеиные касания воды, ещё недостаточно теплой для того, чтобы не вздрагивать всем телом, утопая пальцами в песке, и далёкие крики города, заглушенные счастливым смехом младшей сестры – они лентами кошачьих хвостов ускользнули от родителей, ведомые особой магией начала лета.       Все закончилось пронзив лёгкие раскалёнными иглами холода, захлебнувшись воплем из самой глубины сущности, и долгим падением на самое дно – её нашли вовремя, оставив за собой обморожение, шок, и временную потерю зрения.       Тогда всё прошло достаточно быстро, в теплых материнских руках и отцовском смехе.       Эль всхлипывает, чувствуя мелкую дрожь страха вдоль позвоночника и медленно опускает ноги на пол, утонув пальцами в ворсистой поверхности ковра.       «Совсем как песок» – думается ей, пока глубокая вода расступается у неё над головой.       Только темнота в глазах никуда не уходит, и воспоминания тяжёлыми плитами опускаются на макушку, рисуя на каждой призрак детского страха – там у неё долгие дни без солнца, в шутку названные отцом полярной ночью.       Первый шаг даётся труднее всего, с непокорно-вязким мраком вокруг её вздрагивающий ладоней, и Эль чувствует как все её одеревеневшее тело опутывает волнами долгих электрических разрядов, прокусывающих изнутри кукольно-ломкие колени.       У неё на плечах мотки широких марлевых лент и всё лицо упаковано в засохшую корочку липкой пленки с терпким запахом слишком весенних трав – она обещает себе оставить записку с благодарностью на пороге и вновь до боли вглядывается перед собой, силой отодвигая чёрный полог.       Босые ступни облизывает холодом, слишком знакомым, чтобы Эль могла о нём забыть – таким был кафель на кухне в тот день, когда за её отцом пришли.       Нью-Йорк – город возможностей.       Так говорили и они, вращая карты меж пальцами, ловя жадный взгляд, в зрачках которого тяжело ворочается жажда лёгкой прибыли – обитый зелёным бархатом стол, звон круглых фишек и потрёпанные уголки бумажных прямоугольников в неловких пальцах её отца.       Он легко проиграл собственную жизнь, захватив с собой любящую жену и младшую дочь.       В глазах звенит тьма.       Эль хватается ладонью за неуверенно ломкую шею, царапая искусанными ногтями онемевшую кожу, сдерживая тошноту, и её толкает в сторону, разрывая свежую корочку на ранах шероховатым угол ближайшего шкафа, — тебя бросили, девочка-без-дома, среди вязких луж крови на полу и сгустков ночи в глазах, вырезав на сечатке под веками погасшие лица, оставив в узком коридоре школьные учебники, плюшевых мишек на дни рождения и долгое послевкусие шоколада на деревянной лопатке, украденное из почти готового торта.       Эль застывает, свернувшись испуганным комком возле упавших книг, оскальзываясь ладонями на их гладких страницах и вздрагивая в такт чётким пятка-носок совсем близко, пока ядовитые слезы закипают ртутью под обожжёнными ресницами, сжимая забитые пеплом лёгкие, наполняя хриплым кашлем гортань.       И Эль жалко скулит, оттаскивая непослушное тело к ближайшей стене, теряясь в пространстве окончательно, когда чувствует застывший в дверном проёме силуэт.       — Проклятья.       Исполосованные странными шрамами руки ловят её, лихорадочно дрожащую, отчаянно горячую, соскребают с пола испуганно забившееся в угол тело, несговорчиво заострившееся, с колючими локтями и клокочущим в горле криком:       — Почему я не вижу?! Вы что-то мне вкололи, верно? Транквилизатор, наркотики – из-за этого я потеряла зрение?       Она чувствует лицом его злое дыхание и испуганные слезы из-под пустых глаз разлетаются во все стороны, как у клоуна, когда она продолжает жалко:       — Зачем кому-то издеваться над никчемной бродяжкой? Что вам нужно? Деньги?       Руки с силой прижимают её к слишком знакомой постели, состоящей из ледяных глыб и озёр темной воды, и Эль с удивлением чувствует, что они вздрагивают отдельно от её дрожащего тела, и она думает, что это странно, как и всё происходящее в этой комнате на неизвестной улице, и даже неизвестного, быть может, мира, — реальность выворачивается сломанными шестернями, непослушно застревая между чужими ладонями и пустотой в её глазах.       Боль царапает зафиксированное булавками тело.       Эль думает, что она не должна быть здесь, что место её давно отмечено деревянным крестом на пересечении сточной канавы, названной в честь самой знаменитой улицы Лондона и шестеркой мусорных баков, любимого места встреч дворовых мальчишек и дифтерии.       Эль думает, что ночь не должна оставаться в глазах, не уходя с рассветом.       — Ложись.       Голос прорывается сквозь вязкую грязь, сквозь длинные коридоры её собственных ресниц, и это страшно, слишком страшно – этого голоса много, глядящего на неё строго через хрипловатый баритон, и она не хочет верить, и не хочет перестать отрицать, и от того не успевает заглушить собственный крик:       — Отвечайте же!       — Оба твои глаза повреждены краниофациальной травмой, включающей механическое нарушение работы нервных волокон, поступивших в остром периоде черепно-мозговой травмы, случившееся в результате возгорания взрывоопасных предметов. Проявляется как дисфункция зрительного нерва без прямого повреждения анатомических структур или окружающих его тканей. Если тебе это ни о чем не говорит, то я повторюсь – ты ослепла из-за взрыва вашего чертового кострища, маленькая гадина. Я находился неподалеку, когда увидел огонь. Не знаю, сколько вас там было, но из живых – только ты.       Голые факты сквозь решетку безразличного голоса разрывают грудную полость на длинные лоскуты кожи.       — Это неправда! Это не может быть правдой...       Эль с силой сжимает зубы, чувствуя металлический привкус из прокушенной губы на языке, застывает напряжённо – вся она оголившийся нерв под дождем из собственных слез, под пологом мрака из собственных глаз, и в её зеркалах не видно сказок на ночь, долгих разговоров за кофе с пиццей и тыквенных голов на Хеллоуин, и она чувствует лихорадочно горячей кожей чужое раздражение.       Боль разливается растопленным воском.       — Я не останусь.       — Разве я предлагал тебе обратное? Только вот идти тебе некуда.       — С чего Вы взяли?       — Вернёшься обратно на помойку? Мне вынуть всё, что я с таким трудом помещал в твоё жалкое тело, поддерживая в нём жизнь, и выставить за дверь? Ты этого хочешь, несносная девчонка, или может наконец-то закроешь рот и попробуешь сосредоточиться на том, чтобы не напоминать кусок истерзанной плоти?       Эль знает, что он даже не смотрит в её сторону, и голос его сочится ядом, а не злостью – её всю заворачивает в пелену чужого превосходства и силы, завораживая, утаскивая на самое дно, потерявшуюся в пространстве.       И Эль привычно уже дёргается в сторону, когда широкая ладонь накрывает её спину сквозь слои бинтов и тонкую ткань неудобной, снятой с незнакомого плеча одежды – на груди та болтается мешковиной, зато бедра сжимает немилосердно, и Эль может различить по жестковатой ткани и непривычному покрою в ней мужские брюки и рубашку.       Грубые пальцы касаются неожиданно бережно, что совершенно разнится с недавним тоном, и лёгкая, совершенно странная дрожь ничуть не портит впечатления, когда испещренная кожа покрывается вязкой мазью, с острым травяным запахом, — и Эль неожиданно покорно поддаётся вперёд, едва сдерживая на губах вздох облегчения – раны ощутимо охлаждает, вытягивая прочь неприятные ощущения, заглушая ноющий призрак воспаления, и Эль уже нехотя, чувствуя себе при этом полной идиоткой, но не желая оставить обидный выпад без ответа, устало роняет:       — Я Вас ненавижу.       Мужчина хмыкает, вполне честно уличив её – прикрывшую глаза от послабления боли – во лжи, и стягивает ворот рубашки, встряхнув прихотливо податливое тело, окостенело ровное, застывшее восковым слепком, и рывком подтягивает к краю кровати.       — Прекрасно. А теперь ешь. И перестань бродить по Храму, в надежде, что я не слышу твоих дрожащих шагов.       Пальцы цепко хватают её за подбородок, поворачивая голову влево, и Эль, ничего не понимая, слепо утыкается ртом в край металлической ложки, зло мыча, обжигая верхнюю губу, и изворачиваясь в неожиданно крепких руках, размашисто разбрасывая ушибленные колени.       — Я сама справлюсь! Отпустите!       Он послушно разжимает тугую цепь ладоней, позволяя ей оттащить себя в сторону, колючую от смущения и стыда – в тот раз её точно так же кормила мать, и Эль передёргивает от этого сравнительного воспоминания.       — Не отказывайся от моей помощи. Больше тебе её никто предложить не в силах.       Эль молчит, отвернув от него лицо, но он всё равно замечает долгую мокрую дорожку, прочертившую след ей до самой шеи.       — Это унизительно.       — Знаю.       Она ест быстро, желая провалиться в самый ад, обжигаясь, цепляя содержимое зубами на самом кончике ложки и уговаривая себя не замечать внимательного взгляда и жгучих слёз на красных от стыда щеках.       Он разглядывает её, надломленную трещиной на зеркальном стекле, с мокрыми ресницами и сжимающую вздрагивающими пальцами углы одеяла, опасно накренившуюся размокшей ивой над самым краем, — и отводит взгляд, опуская изувеченные, непослушные ладони, до этого крепко держащие глиняную посудину – со следами старых шрамов вдоль фаланг, незаметных для неё.       На выходе его останавливает неуверенный голос в спину.       — Храм? Так Вы фанатик?       — Это я не удостою ответом, если позволишь.       И он уходит неспешным шагов в глубину недоступных стен       оставив её тонуть.