Ученица колдуна

      Улочки вязью стелятся среди кошачьих тел, в самом низу, безопасно скрытые от чужих глаз, крысиными тропами отмеченные и забытые.       Падение обычно тоже заканчивается здесь.       У неё в волосах затухают золотые всполохи чужих желаний и горячие ленты танцем опутывают восковую кожу солнечных дней – она не отрывает глаз от бездонных провалов самой тьмы в чёрных сгустках яростных теней, утопая шёпотом в первозданной ночи.       И тёплый вдох слышится в каждом шорохе живой занавеси, бликами струится сквозь бетонную крошку, отражая закопченную поверхность широких мусорных баков, с яростным пламенем внутри.       Сюда не пробирается солнце, застревая меж извилистых прутьев металла с парусами старых простыней и изломанных силуэтов низких домов, склоннённых к щербатому асфальту под весом людских теней.       Желание долгое, вязкое и обжигает своей искренней верой, отзываясь дрожью в золоте искр над головой, и часы тянут тонкие пряди уходящих минут вслед уже существующей во времени жизни, и сотни чужих легенд оживают в её пальцах – набухшие царапины извиваются тонкими линиями, пока она тянет руку к теплу, заворожённая.       Крысы под ногами скалят длинный ряды зубов, готовясь с лёгкостью прокусить тонкую материю старых сапог, но их прогоняет тлеющая головешка из горящего каждый вечер мусорного бака – их собственный вечный огонь – удерживаемая крепкой мужской ладонью в дырявых перчатках, — и тогда Эль долго моргает, стряхивая налипший на ресницы пепел, оборачиваясь к Дину – тот хмурится, разглядывая тёмное небо:       — Только дождя не хватало.       Эль чувствует на лице первые капли и согласно кивает, разбрызгивая вокруг остатки глупых фантазий, проглатывая пустые желания, и пропускает к огню остальных, стягивая две половины прохудившейся куртки куском верёвки, смыкая последнее тепло вокруг себя – ночь ещё впереди.       И вдруг замирает, не разглядев среди десятков шерстяных платков цветастую шаль.       — Где Мэри?       Дин долго смотрит сквозь неё, прежде чем выплюнуть с направленной в никуда злобой:       — Она в Лачуге.       Из неё мало кто возвращается — крохотное жилище, под стать своему имени, с тонкими ломтями жестяных стен и деревянных балок, обтянутое со всех сторон найденным тут же брезентом, держащееся только на шиферных гвоздях и крепком мужском словечке.       Лишь лазарет для тех, кто выбирает долгую смерть, не желая валяться на улице.       Эль обещает себе заглянуть к Мэри с рассветом, понимая, что уже не успеет – лающий кашель вытряс из немолодого, чахлого тела последние силы, оставив за собой только прогорклую кипу длинных волос и ярые глаза, — многие дети кутаются сейчас в связанные ею свитера, а Эль так и не смогла научиться держать спицы в руках, путаясь в вязи и петлях.       Осень отбирает многих.       Весна – остальных.       Их много слишком, тех, кто не увидел лета.       Воспоминания сквозь сон с хрустом разламываются на части старыми сухарями, выворачиваясь наизнанку оголёнными электрическими диодами, разгневанной змеёй впиваясь в обожжённое болью тело – и Эль надломленно стонет, хриплым выдохом выплёвывая из искривленного болью рта пыль и пепел, покрывшие налётом и её лёгкие, и её горло, и зубы, и всю сущность, пока её не начинает выворачивать наизнанку кашлем.       — Проснулась?       Голос незнакомый, близко слишком, и Эль дёргается куда-то влево, истошно разбрасывая непослушные конечности, хлёстко бьёт себя рыбьим хвостами спутанных волос по открывшимся ранам на спине от колючей проволоки и ржавых гвоздей на деревянных панелях у чужих балконов – зимой приходилось воровать, и бывалые местные жители подготавливались знатно, оставляя крысиный яд и мышеловки, готовясь как к грызунам – так и к бездомным бродягам.       Тогда же и ломкий червь солнечного света пытается пробираться сквозь крепко смеженные веки, впиваясь всей силой в обгоревшие ресницы, и Эль вскидывает руку к лицу, ощупывая тонкую шкурку под бровями, и задевает пальцем широко распахнутый глаз.       Вокруг всё так же темно.       — Включите свет.       — Сейчас утро.       Кулак вновь проходится по уже тоскливо зажмуренным глазам, и Эль встречает пальцами солёную влагу, опуская лицо.       — Я Вам не верю.       Она несуразно поджимает ноги, натянув испещренную кожу на рёбрах, и утопает всем телом в прохладной ткани разлитой вокруг простыни, отчаянно отстраняясь все дальше, — и дёргается предсмертной рыбой, чувствуя тень чужого силуэта на своем лице.       — Я буду кричать.       — Неужели? Тогда мне придется пожалеть, что взрыв лишил тебя зрения, а не языка.       Голос монотонный, ровный, усталый, и Эль помимо воли прислушивается. Сознание бегает по огромному дому мышонком, прижимаясь к стенам и волоча за собой чужой шёпот на ткани простыней, пока смысл медленно проходит вглубь длинного коридора.       — Взрыв?       — Ваш костёр обыграл вас.       Она прячет глаза за тонкой пленкой век и шагает вглубь широких навесов, напоследок впечатав в себя алые всполохи костра       а затем мир взрывается.       Пропуская сквозь себя волшебный цветок, отражаясь в бездне, разрастаясь и ломая тёмное пространство осенней ночи.       Эль слышит крик, отшатываясь прочь от жара, ломает спиной крепкую балку, кривит губы собственным воплем и отчаянно пытается вдохнуть что-то, кроме пепла и гари, барахтаясь.       И только потом понимает, что больше не видит огня.       Ничего не видит.       Эль слушает шаги, сидя в старом шкафу напротив всегда зашторенного окна, укутавшись по самую макушку в потёртый горчично-зелёный плед, крепко смежив свои-чужие веки и проигрывая в голове зажёванную проигрывателем песню из-под матраса.       Эль бежит прочь из залитого кровью дома, под ряд автоматной очереди, и спит в узком приеме меж мусорного бака и старого гаража, куда и кошка побоялась бы лезть, — она знает, что искать её не будут, что пришли только за её отцом, но все равно три дня почти не дышит.       Эль ворует еду у рыночных торговцев, всегда осторожно, перебежками и впервые встречает Дина.       Эль ждёт лета.       — А остальные? Они живы?       — В мои обязанности не входит забота о бездомных.       Слова оплеухой отбрасывают прочь её голову, и Эль впивается пальцами в гладкий холод ткани под собой – про себя отметив, что не помнит какими были простыни в её доме – и сжимает зубы до отдающей кальцием крошки под языком, изворачиваясь гневно и обиженно, пытаясь найти среди тёмного сгустка чужое лицо.       – Если бы я только могла видеть...       Эль старается чтобы голос её звучал исключительно злобно, без ноток надрывного плача и хриплого кашля, щекочущего горло лебединым пером.       — Удрала бы?       — Ударила Вас.       Со стороны мужчины доносится негромкий смешок, издевательский и неприятно холодный, и Эль клянётся, что не будь у неё вместо образов под веками только ночь, она бы увидела, что глаза его не смеются, поддернутые засохшей коркой топлёного льда.       — Сначала поднимись с кровати, соплячка. Сколько тебе? Пятнадцать?       — Мне семнадцать.       Голос звучит жалко, сдавшись перед сиплым кашлем, сотрясающим всё её естество и Эль почти не слышит ответа:       — Слабо верится.       Зато неласковые прикосновения ощущает сразу – незнакомые руки бегло ощупывают её плечи и лоб, и она незамедлительно дёргается в сторону, пока не оказывается впечатанной в стену, ослеплённая, взбудораженная и испуганная, зажимая кашель меж языком и нёбом, протиснув собственную ладонь сквозь тяжёлые одежды мужчины и чужую ткань на своём теле.       — Не дёргайся.       Холодные мазки покрывают ей исперещенную шрамами кожу, податливо поворачивая напряжённое тело, и Эль послушно дышит, глубоко и осторожно, перегоняя острые иглы по горлу, распахнув пустые глаза, в тщётной попытке увидеть хоть что-то сквозь склеенные слезами ресницы.       — У Вас ожоги?       Она спрашивает отчего-то шепотом, связанная темнотой перед глазами, и это последнее на что её хватает, прежде чем долгие дорожки слёз всё-таки очерчивают плавный овал лица, и больше всего она надеется, что человек напротив не примет их на свой счёт, пока зрачки её ковшами перебирают чистый мрак.       — С чего ты взяла?       — Руки... У Дина были такие же. Его дом сгорел вместе с его семьёй, пока он пытался разобрать полыхающий завал у входной двери комнаты, в которой они спали. С тех пор огонь разжигала всегда кто-то другой. Во время взрыва он стоял ближе меня...       — Значит, он мёртв.       Ответа она так и не получает, пока широкие ленты одеяния касаются её руки, отдаляясь на несколько шагов, и в звоне стеклянных баночек не затухает чужое дыхание.       — Где мы? И кто Вы такой?       — Закрой рот и спи дальше. Ты всё ещё слишком слаба, даже для того, кого нашли на помойке.       Тканевый океан бушует вокруг неё, когда крепкие руки смыкаются на плотном потоке тяжёлого одеяла и встряхивают его к далёкому потолку, разглаживая складки, и Эль кажется, что её окутало ледяным бризом, до тех пор, пока вес пухового моря не опускается на неё, застывая подобно вырезанным изо льда статуям вокруг, гладким и холодным, слабо нагретым её собственным телом.       — Я Вам не вещь.       — Почему нет? Я могу вышвырнуть тебя в любой момент обратно.       Он почти у двери, оставляет её на краю океана, среди бушующего шторма, и Эль чувствует, как волны пожирают окостенелое тело, смыкаясь вокруг, захлёстывая – тогда же возвращается боль, дурманя травянистым запахом, слишком живым для места без почвы, и Эль кажется, что она действительно идёт ко дну, проваливаясь, хватаясь руками за крошево стенок собственной ловчей ямы из мрака, что под её веками.       — Зачем тогда Вы забрали меня?       — Жалость.       И дверь смыкается с глухим стуком опустившейся на плаху головы       оставив её тонуть.