// // // // //
Тот день обещал стать особенным с самого утра – иначе и быть не могло, ведь первым, что Фрэнк увидел после того, как вырубил будильник, было сообщение от Джерарда: проснись и пой, пташка!!! удачи на твоем тухлом собрании мертвяков! :Р вкуси на дорожку сладких булок из пекарни дядюшки Джи, выпей-ка вкусного чаю и внимай… *эпичные барабаны* фрЭНК!!! я тут сидел и думал ночью и тут меня ОСЕНИЛО!! фржнк. мы. ДОЛЖНЫ. сделать сегодня что-нибудь такое прям КЛАССНОЕ!!! давай короче сделаем что0нибудь ТаКоЕ!! Т А К О Е ! ! !! ! ! ! ! это гениально. я все придумал. тыупадешь. ну ты понял. ЖДИ Фрэнк ничего не понял из этого потока мыслей, но написал в ответ «ок?...» и обещал подождать. Второе сообщение он получил к концу торжественной (читай – занудной и насквозь лицемерной) речи директора Беккета: фрэнки!! фринки-винки, а я тебя вижу ;) совсем немножко, потому что взрослые ребята заслонили малышей в первом ряду (ха-ха) но я тебе не скажу, где я!! хотя сегодня тебе можно, ты же сегодня выпукничок: как отмучаешься, выходи потом к акации справа от второй лестницы, ок? Фрэнк почесал в ухе. Выходи, выходи - и когда уже директор перестанет заливать, дьявол бы его побрал, этого елейного старикашку, который так сильно любил птиц, что как-то зимой приказал закрепить колючую проволоку на каждом школьном окне, чтобы садящиеся на карнизы голуби «не портили вид». Фрэнк вместе с Торо и еще несколькими ребятами из музыкального клуба той же ночью содрали с окон всю эту мерзость и заодно не забыли сообщить местной газете, что их козел директор – добрейшей души человек; конечно, они получили потом за это выговор, и родители были вызваны в школу, и Фрэнк сидел месяц без карманных денег, но проволока на карнизы больше никогда не возвращалась. Третье сообщение Фрэнк прочел под выступление хора из первоклашек, от воплей которых у него у самого почти (почти) потекли сопли и заслезилось в кишечнике: фронк! другой рычаг, фронк!!! а тызналчто когда-то в физике считалось что у людей из глаз торчат длинные невидимые микрощупальца и они этими щупальцами ощупывают все вокруг чтобы видеть и каждый раз когда они моргают эти щупальца отпадают и потом вырастают снова! просто представь что мы все это время мы ходили по невидимым глазным тентаклям всяких стремных дядек и тетенек и не знали этого !!! обалденнО!!!!!!! «Обалденно». Кажется, Фрэнк тогда еще фыркнул, но фырк вышел чересчур громким и немного похожим на хрюк, и математичка – миссис Кригг, Крюгерша, как они ее называли – так строго зыркнула на него из-под очков, что Фрэнк чуть не улетел в райские рощи от осознания того, что кому-то этот ненавистный праздник жизни он все-таки подпортил. У Джерарда был настоящий талант, о котором он, скорее всего, даже и не подозревал – он всегда умел поднять Фрэнку настроение, не делая при этом, казалось бы, ничего особенного. Стоило ему только улыбнуться, пошутить, взмахнуть руками, внезапно выдать очередную необыкновенную историю или странный факт, о котором он прочитал неизвестно в какой книжке, неизвестно когда и зачем, и небо над Фрэнком сразу становилось чуточку светлее. В перерыве, когда их отпустили ненадолго послоняться по коридорам и «попить водички» – водички, хм, Фрэнк прекрасно знал, что за водичку ребята из паралелли припрятали за бачком в туалете на четвертом этаже, пили ее весь день, а потом блевали, тоже водичикой, придурки, – Фрэнк незаметно вышел во двор. У акации рядом с обшарпанной лестницей, которая поднималась к столовой (табличка №1 «Вымой руки перед едой!» и табличка №2 «Не курить!!!») Джерарда он не нашел. Джерард обнаружился внутри акации – сидел между веток, смотрел куда-то за облака, кутался в пальто и ел цветы. Ел цветы. Фрэнк достал сигарету из кармана и закурил. - Эй, Джерард. - Эй, Фрэнк. - Ты зачем ешь цветы? - Мммм. - Портишь потомство матери-природы. А она, между прочим, рожала, растила. Вот тебе не жалко ее детей? Они придут к тебе в кошмарах и будут кричать: «О, Джерард, как ты мог, ты убийца, ты ирод, ты кровопийца, лишил нас крова, лишил нас матери, сорвал нас, беззащитных малюток и съел!» - Фрэнк! А вот тебе не жалко портить это прекрасное, волшебное, единственное в своем роде творение матери-природы твоим поганым угарным дымом? Стоишь и дымишь – а она, между прочим рожала, растила! Приду к тебе в кошмарах и буду стонать и кричать: «О, Фрэнк!...» Ну, ты понял. Фрэнк кинул в него окурок. Джерард попытался увернуться от окурка, неловко дернулся вбок и вывалился из куста. Лежал там, в траве, под акацией, смотрел в небо и смеялся во все легкие, не издавая ни звука, а потом вскочил, листья и травинки в спутанных волосах, схватил Фрэнка за плечи, посмотрел ему прямо в глаза и прошептал: «Фрэнки, давай убежим? Давай убежим отсюда, от этих дурацких концертов, от дурацких костюмов, от тупых аттестатов, от грустных родителей, от добрых учителей, давай убежим, хотя бы на сегодня, на один день, хотя бы на несколько часов, нельзя там сидеть, нельзя тебе там, нельзя там быть, только не сегодня». Фрэнк смотрел в глаза Джерарда и падал. Только этого он как будто и ждал весь день, с самого утра – пока одевался и плелся в школу, пока сидел в душном зале, пока слушал невыносимые речи невыносимых людей, пока избегал смотреть на счастливые лица своих упырей-одноклассников и их родителей, родителей, которые там были, которые пришли, – ждал этого приглашения, этого обещания, стука в темное окно посреди ночи и голоса друга, который сказал бы: «Ну и засиделся ты, Айеро, пошли уже давай!». Это было началом какого-то нового, захватывающего, удивительного приключения, и сокровище в конце пути, казалось, было так близко. Фрэнк глубоко вдохнул и выдохнул, посмотрел назад, на стекла актового зала, посмотрел вверх, на голубое весеннее небо, посмотрел вперед – на Джерарда. - Что же мы будем делать сегодня, Джи? Джерард улыбался и весь светился изнутри, черный уголек в самом сердце костра, сквозь бархатную поверхность которого прожилками вырывалось пламя. В его глазах плясали осколки солнца. - То же, что и всегда, Фрэнки! Попробуем завоевать этот мир!// // // // //
Они убегали весь день. Катались на гудящих трамваях – в никуда, без цели и назначения, просто пересаживались с одного на другой, пока не доедут до конечной; сидели в хвосте вагона, смотрели, как рельсы петляют и убегают назад, и занимались тем, что придумывали всякие разные истории о входящих и выходящих пассажирах – пытались угадать, кто они, чем они занимаются, куда они едут, что они везут в своих стремных сумках. На одном из маршрутов в вагон зашло видение в розовом с огромным напудренным шиньоном на голове; Джерард в восторге прошептал тогда, маниакально постукивая его по бедру: «Фрэнки, ты только посмотри на нее, это же Мария-Антуанетта!» – и они как последние крипы следили за ней всю поездку, сочиняя детективную историю о том, как госпожу Марию-Антуанетту до жути заколебала ее работа, и вот она едет прошвырнуться по магазинам, покупая в итальянских бутиках дорогие пирожные и такие же дорогие лезвия для ножей, а потом возвращается домой и обнаруживает, что у всех ее коллекционных фарфоровых кукол откусаны головы. Виновником преступления должен был оказаться ее любимый мопс, ласково названный Джерардом «Робер-терьер». Когда они закончили с трамваями, Джерард зачем-то привел его в парк, усадил под яблоней в цвету, включил бодрую веселенькую музычку, которая внезапно оказалась песней про кладбище и могилы, а потом стал кружиться вокруг него как черный лебедь, подпевая заунывному голосу в плеере. Фрэнк тогда засмеялся и сказал ему: «Ты чего это, хоронить меня собрался, что ли?» – и, наверное, это он зря сделал, потому что Джерард трагически возвел очи и руки к небу и рухнул на траву – Фрэнк даже испугался и побежал проверять, все ли с ним в порядке, но Джерард был в полном порядке, он просто обиделся, причем еще исподтишка пнул его коленом, подлый гаденыш («Это Зе Смитс, деревенщина, а поют они о том, как удивительно прекрасна эта жизнь, прекрати издеваться!»), но вот песня закончилась и началась новая песня, Джерард перестал картинно страдать, великодушно простил его и уже минуты через две снова кружил вокруг Фрэнка, осыпая его опавшими лепестками (Фрэнк так до конца и не понял, к чему это было). День близился к вечеру, тени стали длиннее; они перекусили в какой-то кафешке, а потом Джерард привел его на пустырь на окраине города, подвел к серой бетонной стене, с таинственным видом выволок из какой-то дыры огромную брезентовую сумку, высыпал из нее кучу баллончиков с краской, торжественно показал на них и сказал: «Рисуй все, что захочешь!». Фрэнк сначала хотел по приколу нарисовать на стене огромный хуй и подписать его «это не хуй», но Джерард смотрел на Фрэнка так внимательно и серьезно, как будто ожидал от него чего-то очень важного, так что Фрэнку стало совестно и он не стал рисовать хуй по приколу, а нарисовал сначала скрюченного Джерарда-вампира, вылезающего из гроба и вопящего «О НЕТ, ТОЛЬКО НЕ СОЛНЦЕ!!», потом нарисовал улетающего вправо Майки – с гигантскими цветными очками на голове, похожими на воздушные шары, потом Рея наверху – парящего в солнечном сиянии из волос, потом себя – почему-то с синей гитарой в руках, потом накалякал жутких монстров, которые окружали его, Джерарда, Майки и Рея и старались всех их сожрать, но нарисованный Фрэнк уделал всех монстров разноцветной силой музыки, выстреливающей из гитары, нарисованный Фрэнк – молодец; потом нарисовал собаку, потом еще одну, весь измазался в краске, но остался жутко доволен. Джерард долго смотрел на нарисованного Фрэнка, смотрел и молчал, и Фрэнк даже стал нервничать – хотя он никогда не нервничает, он тоже классно рисует, пускай и не так хорошо, как некоторые, но он не нервничает и никогда не станет, и пусть Джерард тут не выебывается! – но потом Джерард посмотрел на него, тепло улыбнулся и промурчал, он промурчал, понимаете: «Ты молодец, Фрэнки, это просто чудесно», – отчего Фрэнк весь растекся лужей и не знал, куда ему убежать и в какую дыру ему закопаться, чтобы только перестать чувствовать себя лужей; и, конечно, тупой Джерард потом все испортил, потому что внезапно подпрыгнул как козел и завопил: «А теперь, уважаемые дамы и господамы, позвольте представить вам идеальную сущность Фрэнка – поприветствуйте Франсуа Айеру!!» – и подрисовал нарисованному Фрэнку кошачьи уши, за что получил пшиком из баллончика. Вечер медленно превратился в ночь. Фрэнка наверняка уже давно все искали, но он отключил телефон еще днем и ему, в общем-то, было наплевать, кто его ищет и зачем, и сколько люлей он потом получит за это. Он стоял на крыше заброшки, выпускал вверх золотые бумажные фонарики, смотрел на звезды и курил; он сидел в булочной и пил крепкий кофе в два часа ночи; он шел босыми ногами по еще теплому асфальту смотреть на рассвет, а рядом был Джерард, который разговаривал с ним обо всем на свете, и это был самый лучший день в долгой невеселой жизни Фрэнка, и Фрэнк никому не позволил бы отнять у него этот день. Завтра утром ему придется вернуться домой и получить по шее от матери, тупо сидеть в своей комнате и думать о том, что же ему делать дальше, что же ему делать-то со своей гребаной жизнью, но сейчас Фрэнк ни о чем не думал, а просто жил. Смотрел на Джерарда, который размахивал руками как пугало и болтал что-то про радиацию и про картину художника, имя которого Фрэнк не запомнил, и еще «Фрэнки, я тебя не осуждаю, но пожалуйста, все-таки надень ботинки, ты не знаешь, что может быть тут на дороге, может, тут обитают какие-нибудь ожившие микробактерии и ты сейчас по ним идешь и давишь их, а они умирают в агонии, Фрэнк», и чувствовал, как в груди у него тает лед.// // // // //
Они сидели на траве, на пологом склоне холма, с которого был виден весь город, смотрели на небо и ждали рассвета. Вернее, это Джерард смотрел на небо – Фрэнк смотрел на Джерарда. В сером утреннем свете тот почему-то казался тихим и маленьким, как ежик, потерянный в тумане: сидел, поджав ноги к груди, кутался в свое пальто, мял пальцы и молчал. «Наверное, он замерз», – внезапно подумал Фрэнк и очень удивился этой мысли. Если за ночь и похолодало, Фрэнк этого не заметил, хотя и был в одной рубашке; Джерард же выглядел так, как будто сейчас была поздняя осень и никакое пальто не могло спасти его от пронизывающего до костей северного ветра. Фрэнк нахмурился. Так не должно было быть; его самого распирало изнутри, как если бы кто-то надул шарик горячим паром и от этого жара тот дрожал и извивался, как будто хотел вот-вот сорваться со своей веревочки и полететь вверх, почему же Джерард прятался от холода, которого Фрэнк даже не чувствовал? Больше всего на свете Фрэнку хотелось сейчас поделиться своим теплом с Джерардом, попытаться согреть его, поэтому он придвинулся к нему поближе и сказал: - Послушай, Джи… знаешь. Сегодня было очень классно. Спасибо тебе. Правда, спасибо тебе. Я не знаю… я не знаю, что и сказать. Я никогда не чувствовал себя… никогда не чувствовал себя таким живым, что ли. Как будто я раньше вообще не чувствовал, ничего не чувствовал, а сейчас чувствую, и знаешь, все так… мерцает… Блин, короче, поздравляю, ты растопил сердце неприступного Айеро, и теперь я не могу говорить, все, приехали, финиш! Блин. Ну в общем, ты хороший, Джи. Очень хороший. Спасибо тебе, что ты есть. Я не могу даже описать, насколько я счастлив, что ты есть и что я живу на одной планете вместе с тобой. Вот. Джерард всхлипнул – он всхлипнул, – достал сигарету откуда-то из внутреннего кармана пальто, зажег ее и почему-то остановился, стал мять ее в пальцах. Фрэнк подумал еще тогда, что это очень странно – зачем просто так держать зажженную сигарету в руках? Можно ведь обжечься. - Всегда пожалуйста, малыш Айеро, всегда пожалуйста… Его голос был мягким и приветливым, как обычно, но сейчас в нем что-то как будто отсутствовало, и Фрэнку вдруг показалось, что вместе с ними на холме сидит кто-то третий, кто-то, кого Фрэнк не может полностью разглядеть – какая-то тусклая серая тень сидит за спиной Джерарда, обнимает его, гладит его по голове и шепчет ему что-то на ухо. Фрэнк моргнул, и тень исчезла; тогда он еще подумал, что, наверное, просто устал и в глазах у него двоится от недосыпа, но чувство тревоги и какой-то необъяснимой злости на тень осталось – как смеет какая-то стремная тень лапать и мучить Джерарда, так не пойдет! Захотелось зажечь огромный костер и навсегда отогнать эту пакость, чем бы она ни была. Тогда он еще не знал, что тень так просто не прогнать – она будет появляться снова и снова, становиться больше, плотнее, стремясь пожрать Джерарда изнутри. Но в тот день, в то раннее утро, маленький наивный Фрэнк еще ничего не знал. Поэтому он просто вздохнул и тронул Джерарда за руку. - Эй, приятель, с тобой все порядке? Что-то не так? - Все в порядке. Не беспокойся. Джерард смотрел на него и улыбался, но в его глазах улыбки не было. - Джи… Если что-то не так, ты можешь со мной об этом поговорить. Просто хочу, чтобы ты знал. Губы Джерарда дрогнули, он бросил под ноги потухшую сигарету, отвернулся от Фрэнка и спрятал лицо между коленей. Фрэнк не сразу понял, что тот плачет. Теплый шарик в груди сдулся и исчез, пустое место заросло терновником из тревоги. «Я сделал что-то не так?» - Я не хочу портить тебе настроение, Фрэнки. Я и так уже все испортил. - Испортил? Как испортил? Не понимаю. Джерард резко поднял голову и вцепился руками в волосы, его лицо перекосилось; Фрэнк никогда в жизни бы не подумал, что Джерард – волшебник Джерард – может выглядеть таким несчастным. - Да просто. Господи, Фрэнк. Почему ты сейчас не со своими друзьями, почему мы сидим тут одни, в темноте и грязи и занимаемся какой-то ерундой, у вас же там вечеринка, наверное, все нормальные ребята устраивают вечеринки после выпускного, пьют, обжимаются, веселятся, почему ты не с ними, Фрэнк? И вот тут Фрэнк снова почувствовал ее – атомную ракету из гнева, которая стремительно уносила его в космос. Привет, давно не виделись. - Да завали, Джерард, ты серьезно думаешь, что я хочу сейчас быть с ними на какой-то тухлой вечеринке? Ну да, точно, там, наверное, есть нормальные ребята и девчонки, но в большинстве своем они же все козлы, и девчонки не лучше, и ты думаешь, мне было бы весело с ними тусить, пить и обжиматься? Это просто смешно. Ты – мой друг. Я хочу быть здесь, с тобой. Хочу «заниматься ерундой». Точка. - Ну да, точно, это же прямо так весело, тащиться на другой конец города непонятно зачем и сидеть в куче мусора вместе с каким-то недоразумением в виде старого глупого меня. - Ну да, ты и правда умертвие, это точно, тысячелетний дед сто-лет-в-обед, даже не знаю, зачем я откопал тебя из горки пепла, ты только посмотри на него, двадцатку с лишним прожил и все, разваливается на кусочки, ну просто сама дряхлость. Джерард, не дури. Фрэнк надеялся рассмешить Джерарда, чтобы тот фыркнул и мягко ткнул его в плечо – ну, как обычно, чтобы сказал, «ну и тупая же шутка, Фрэнки», и они бы продолжили болтать и смеяться, как раньше, но ничего не вышло – Джерард стал еще мрачнее, только поднял уголок рта вверх, как будто из вежливости, чтобы не расстроить Фрэнка. - В том-то и дело. Ты только посмотри на меня, какое позорище, хотел сделать все, как лучше, а сам взял и расклеился. Ты не должен сидеть сейчас здесь и утешать меня, Фрэнк. Я все испортил. Фрэнк ничего не понимал. Ему хотелось что-то сказать, как-то возразить Джерарду, но все слова стерлись со стен черепной коробки, остались только царапины от когтей. Он сидел в холодной белой пустоте, голый и потерянный, и тогда Джерард вздохнул и сам начал говорить, очень быстро и тихо. - Я сегодня видел сон, Фрэнки. Я стоял под плакучей ивой, а ты был рядом, но вместе с тем так бесконечно далеко, и я хотел подойти к тебе, но не мог, а ты не видел меня, с дерева капало, меня всего залило черной водой, а потом ты начал темнеть и исчезать, становился все меньше и меньше, как будто уходил куда-то, в какое-то место, где меня не было и не могло быть, а потом ты весь скрылся в сумраке, растворился в тумане, и я не мог догнать тебя, я не мог даже пошевелиться, я мог только смотреть на то, как ты исчезаешь. Я проснулся посреди ночи и мне было так больно, Фрэнк, невыносимо больно, я не мог спать и до утра смотрел в окно, на фонари, смотрел на тополиный пух, тающий в полумраке, и тогда я подумал, что все на свете временно, счастье временно, счастье – только проблески на воде, огоньки, исчезающие в темном небе, свет фонарей на фоне бесконечного океана из черноты, в котором так легко потеряться, а фонари ведь горят так недолго. Все исчезает, как пух в воздухе, как тени на солнце, как призраки на снегу. Ты такой талантливый, Фрэнк, и хочешь так многого, и я знаю, у тебя получится всего этого достичь. Совсем скоро у тебя появится столько новых друзей, столько замечательных новых знакомств, столько новых приключений, в которых меня уже не будет. Разве тебе будет нужен старый глупый Джерард, который никак не может привести свою жизнь в порядок? Разве я буду тебе нужен? Зачем я тебе нужен? Мне страшно, Фрэнк, так страшно, что ты уйдешь, навсегда, навсегда уйдешь. Сегодня последний день, когда ты все еще есть, когда все остается на своих местах, но уже совсем скоро поднимется солнце, и мы никогда не будем прежними. «И ты бежишь, ты бежишь, надеясь догнать солнце, но оно тонет». Я тону, Фрэнк. Я не хочу, чтобы эта ночь заканчивалась. Я не хочу, чтобы ты исчезал. Не хочу, чтобы ты уходил. Но только ты уйдешь, а я останусь, потому что всегда все уходят, а я остаюсь, и мне придется отпустить и тебя тоже, и я это знаю, и это самое печальное чувство на свете, потому что я так этого не хочу. Прости, что я все это на тебя так вывалил. Я не хотел. Я не хотел портить твой праздник. Прости меня. Джерард повернул голову и посмотрел прямо на Фрэнка, в его глазах отражалось небо, которое стало уже тепло-сиреневым. Фрэнк сидел и тупо пялился на Джерарда. Что он мог ответить на такое? Джерард казался таким бесконечно уставшим. Фрэнк вдруг понял, что тот не спал всю ночь. «Я тут ночью думал», – вспыла строчка из утреннего сообщения. Думал, как сделать так, чтобы Фрэнк забыл о творящемся вокруг него дерьме хотя бы на один день, хотя бы на несколько часов, думал, как превратить самый отстойный день в жизни Фрэнка в теплое искрящееся чудо, которое Фрэнк никогда, никогда не забудет, думал о том, как спасти Фрэнка из заключения, как подарить ему надежду на будущее, где не будет, не будет всего того ужаса, через которое ему пришлось пройти – и все это время считал, что Фрэнку он нахуй не нужен. Разве это честно? Разве все это – правда? Разве Джерард должен так думать о себе? Разве он должен сейчас плакать и просить у Фрэнка прощения непонятно за что? Фрэнк пялился на Джерарда и не знал, что сказать, а тот смотрел на него и тоже молчал, и выглядел таким грустным и потерянным, что у Фрэнка сердце разрывалось. К нижней губе Джерарда прилипла тонкая веточка. Фрэнк пялился и пялился на эту веточку, а потом взял и слизнул ее. Просто так. Потому что так захотелось. Слизнул ее, мягко прикоснулся к обветренным губам Джерарда и зажмурился – в глаз попал первый луч солнца. Тогда Джерард горько выдохнул – с каким-то тоненьким свистом, как брошенная игрушка с пищалкой, которую оставили лежать на дороге, подобрал пальто с земли, пробормотал: «Фрэнки, разве ты не видишь? Я сломан», – и, тяжело пошатываясь, побрел в сторону от Фрэнка, побрел вниз по холму, черная птица печали, согнувшаяся под собственным горем, а Фрэнк остался сидеть на траве как дурак, с лопающимся шариком-сердцем в груди. «Каркнул ворон, никогда». И вот тогда-то Фрэнк понял, что- …нет, наверное, это все-таки было чуть раньше, когда Джерард все еще учился в школе и был самым странным и самым невероятным, что когда-либо случалось в жизни Фрэнка, а Фрэнк не спал по ночам от волнения и ждал каждой среды, когда они виделись в классе рисования и болтали о всяком, о разном и еще о другом, а потом Джерард уехал и Фрэнк поначалу сам не понял, что страшно скучает, а потом со злости разбил кулаком зеркало в школьном туалете из-за тупого уебка Маккоя и тупого придурка Джерарда, которого не было рядом, чтобы помочь, которого не было рядом, когда Фрэнк каждый день таскал с собой в рюкзаке водку в бутылке из-под спрайта, потому что иначе он этого бы не пережил, иначе он не вынес бы всего этого, а потом Джерард вернулся и был таким крутым и загадочным, с отросшими крашеными волосами, в длинном пижонском пальто, и эти его модные сигареты, и темная подводка вокруг глаз, и столько интересных новых историй, и его руки, когда он рисует, и вот тогда-то Фрэнк понял, что– ...нет, это точно было много позже, на двадцатилетие Фрэнка, когда Джерард достал откуда-то кожаные штаны и ходил так весь день и ухмылялся, как будто в этом мерзком богооставленном мирке он сам и есть главный негодяйский подарочек со строчной буквы «Д», а Фрэнк конкретно так залип на Джерарда в кожаных штанах, весь вечер залипал на сияние, исходившее от кожаных штанов, а ночью дома еще раз залип, но уже в своих штанах, и вот тогда-то Фрэнк понял, что– …нет, это было еще два года спустя, когда Фрэнк сидел рядом с Джерардом на кафеле в ванной и ждал неотложку; держал его за руку и плакал и просил его, просто держись, просто держись, не уходи, ты сильный, ты хороший, ты добрый, ты храбрый, ты не должен так уходить, ты мне нужен, я в тебя верю, я– И вот тогда-то Фрэнк понял, что однажды он просто возьмет и все испортит – снова испортит, как это было с Джамией, как это было с Дьюи, возьмет и испортит, потому что Фрэнк – месиво из незалеченных синяков от побоев, порванной психики и разных прочих мерзостей, и это никогда не изменится, потому что у Фрэнка проблемки, потому что Фрэнк всегда все портит, особенно когда дело доходит до признаний и до, прости господи, отношений, потому что Джамия до сих пор предпочитает вести себя так, как будто его не существует, потому что Дьюи врезал ему тогда по роже и молча собрал вещи, и правильно сделал, а Джерард не заслуживает всего этого дерьма, он не заслуживает того, чтобы ему досталось еще и от Фрэнка. Только не Джерард. И поэтому Фрэнк так ничего ему и не сказал.