учиться любить

Не потушенная сигарета медленно тлела в пепельнице, рядом с пятью бычками той же марки. Настольная лампа едва ли могла осветить комнату, отчего в углах засели темные тени. Полумрак скрывал в себе два силуэта: один сидел за столом, упираясь локтями в поверхность из красного дерева и держа ладонями тяжелую голову, второй примостился на краю того самого стола, задумчиво глядя в окно на безлунную ночь. Оба молчали, будто боясь нарушить покой обволакивавшей их тишины. — Ладно, — первым молчание нарушил Григорий, убирая руки от головы и переводя взгляд на второго мужчину, — ладно… выпьем что ли? Марк кивнул, не отрывая взгляда от окна. Снова повисла тишина, нарушаемая скрипом дверцы шкафчика с алкоголем. Два стакана со стуком опустились на стол, и тут же были до середины наполнены подаренным коньяком. — Держи, — Стрельников протянул один Марку, — за встречу. Багдасаров забрал стакан, рассеяно глянул на бандита, затем на предмет в руке. Выпили не чокаясь, только поморщились после и глубоко задышали. Алкоголь сделал свое дело быстро: может поспособствовала усталость обоих мужчин, может то, что пили на голодный желудок, а может необъятное желание наконец-то расслабиться. Разговор начался. Сначала шел криво, не договариваясь до конца и замолкая на середине фразы, но после еще двух стаканов (наливали уже меньше половины) беседа пошла быстрее. — Тяжело мне там было, Гриш, очень тяжело, — Марк сделал очередной маленький глоток, глянул на бандита, — каждый день думал только о том, как выйду. О тебе думал… Гриша хотел бы сказать, что тоже о Багдасарове думал, что «каждый день» и «вообще всегда». Не мог. Хорошо врать никогда не умел, да и зачем это всё сейчас, когда человеку напротив и без того тошно. Когда политик всё, конечно, понимает, только вид делает, будто нет. Григорий удивлялся: как экс-президенту не мерзко на него смотреть. Стрельникову самому — и то гадко так, что в зеркало без сжатых кулаков не взглянешь, а Марк все смотрит этими своими совсем ребяческими глазами, что так сильно косят, и в них ни обиды, ни злости. Только грусть и боль, несоизмеримые с тем, что Багдасаров вообще мог бы вынести. А он смог. Только взгляд потускнел, поблек, как мотылёк, засохший между деревянными рамами окон в старом доме. И в этом мотыльковом взгляде столько тоски, что Грише хотелось кричать, да крепко-крепко Марика родного держать. Не было больше в этих глазах блеска, той глубокой черноты, которая так Григория завораживала раньше. За это себя и винил. За то, что позволил черноте статься серостью, а блеску — блеклостью. — А я всё думал, — продолжал Марк так же глядеть Грише в глаза, будто вглубь души, — какая же свобода на вкус? И всё никак не мог понять, вспомнить. Гриша молчал. Нечего было сказать. Да и слова были совсем ни к черту. Потому вместо них, Стрельников только приблизился к экс-президенту, кладя тому ладони — одну на шею, вторую на затылок — и прикасаясь губами к губам. Марк, было, дернулся всем телом, вздрогнул, будто от страха. А у Григория от этого сердце заныло и где-то внутри тонко-тонко струны зазвенели, разрываясь. Но Багдасаров не вырывался, даже поцелуй (первый за год) сам начал распробовать. На вкус было горько: от боли вперемешку с горечью сигарет и привкусом виски. — Так вот он какой, — прошептал потом Марк в ворот черной водолазки, — вкус этой чертовой свободы. А Гриша только улыбался печально, обнимая своего Марка Владимировича за плечи. Это потом они будут заново учиться жить, потом крылышки поблекшего мотылька снова вдруг станут ярче, струны в сердце перестанут звонко рваться, Марк уже не будет так вздрагивать, Гриша сможет глядеть в зеркало без призрения, а вкус свободы заиграет совсем другими красками, открываясь в своих новых гранях. А пока сигарета дотлевала в пепельнице, свет лампы еле освещал стол, и двое мужчин тихо обнимались, обволакиваемые тишиной и мраком ночи.