Записки о чувствах

«Передайте парашют выходящему в окно».

Бураху всегда были рады в разбитом сердце, хоть и бывал он там не часто, да и с Андреем тесной дружбы они не водили. Но что-то было в этом человеке такое приятное, успокаивающее, что ли? Его крепкосложеннная фигура словно говорила, что плечи эти способны огромный груз ответственности выдержать, а значит и положиться на их владельца можно спокойно. Бесплатно, конечно, ему не нальют, но видеть тут будут рады. За то, что травы редкие приносил на продажу, за все заслуги врача, за то, что тинктурами своими делился с хозяином заведения и, что не менее важно, с его братом. Да даже за то, что — пока — не приносил совсем уж плохих вестей. Даже, вроде, байками о том, что панацею удалось сделать, в последний свой визит обнадежил. До сегодняшнего дня плохих вестей не приносил. Но в мире вещей постоянных просто на просто не существует. К углу, где проводил свое время Стаматин-старший, блаженно развалившись на спинке дивана, неспешно потягивая твириновую настойку и наблюдая за гипнотизирующими движениями танцовщицы, Артемий шествовал с выражением глубокой задумчивости и плотно залегшей складкой между тяжелых бровей. С таким видом обычно приходят сообщать новости отнюдь не хорошие. Внутренне Андрей напрягается, всё еще надеясь, что Бурах решил нанести визит не ему. Но кому же ещё? Мужичью, заливающему горести безработной жизни спиртным? Очень они ему интересны: этот сердобольный за детишками, обычно, носится. Услышав из первых так сказать уст, что новая сожительница брата заболела тем, чего нельзя называть, Андрей мигом закидывается всеми имунниками, которые еле успевает всучить озабоченный Бурах, и его как ветром сдувает в известном им обоим направлении. Артемий даже отговаривать не пытается: знает, что толку не будет. Даже от его честного докторского слова. Только для справки сообщает, что Ласке уже лекарство выдали: скоро будет здорова. Какое ему дело до девчонки, когда брат неизвестно сколько просидел рядом с источником заразы? Артемий сам сказал, что риск заражения хоть и небольшой, но все ещё есть. Хочется наорать на горе-доктора, что тот за шиворот не вытащил Петра из проклятого дома, но на это просто нет времени — потом успеется, если случится что-нибудь с братом Андрея. Ветер, завывающий в прогнивших трухлявых ставнях — интересно, брат когда-нибудь всё же надумает отремонтировать свое жилище? — напоминает о хриплом дыхании болеющих. Однажды Андрей его слышал, пробегая по чумному району: такие стоны никакие стены не способны были удержать в своих полостях. Ласка сидела на полу у ванной, рассматривая одну из картин, висящих в комнате. Петра рядом не было: Андрей нашел его в каморке у пианино. Тот завидев брата, вскакивает, принимая чуть ли не оборонительную стойку, пятясь от него, как от собаки бешеной. — Никуда не пойду! — громко изрекает он, предупреждая слова брата. — Не оставлю её, буду здесь! — И чем ты этим поможешь? — ощетинивается в ответ Андрей. — Какой от этого тебе и ей толк?! Пётр смотрит почти обиженно, будто Андрей не понял какую-то совсем элементарную вещь. Обхватывает себя за плечи руками, словно пытаясь удержать себя в руках в самом буквальном смысле, взгляд прячет в пыльных узорах на стекле. — Я должен быть тут. И всё. Мало ли болезнь ещё не отступила, мало ли ей понадобится моя помощь. Если я и заразился, то уже поздно предпринимать меры безопасности. Тяжёлый вздох вырывается из лёгких Андрея. Была бы воля: закинул на плече и унес в «Разбитое сердце» Петра, не спрашивая разрешения. Столько раз тащил уже его на себе по такому же маршруту — правда, в обратном направлении. — И зачем ты вообще пришёл? — продолжает Пётр, тихим, надломленным почти голосом. — Сам заразиться можешь. Отвечать на этот вопрос Андрей не считает нужным. Ответ и так оба знают, так зачем слова попусту переводить. — Бурах сказал, что дал ей панацею? — вопросом отвечает он на вопрос. — Дал, — подтверждает Петр, и от этого становится немного легче. — А тебе? — Я же не болен, — пожимает опущенными плечами младший из близнецов. — Только эти свои… профилактические настойки, как их там. Молчание. Гнетущее. Только болезнь гудит в теле девочки в соседней комнате. Или Андрею так кажется: выглядела она совершенно здоровой. Даже у Петра более горячечный взгляд сейчас, чем у Ласки был. — У Бураха по-любому есть ещё, — Андрей готов, если понадобится, с боем у гаруспика доморощенного этого лекарство отбирать, лишь бы с братом ничего не случилось. — Мне не надо, — говорит Пётр. Кладёт взведенному, словно револьвер, готовый в любой момент выстрелить, брату руку на плечо. — Всё же хорошо. Я не чувствую ничего не обычного. — Ну я вам… — он совсем немного расслабляется. Настолько, насколько это возможно при мысли, что найти тут мог Петра уже заключенного в грязные обмотки, как всех этих мумий на улице. — Не гулял бы ты по городу, — Пётр приваливается к брату, Андрей чувствует успокаивающее тепло его тела: тёплый, значит живой. — Опасно. Сам с большей вероятностью подхватишь чего. — Ни железо, ни пули меня не берут, — успокаивает Андрей. — Думаешь, это возьмёт? Пётр тепло улыбается, и ощущение правильности и уютности происходящего отодвигают остальные мысли об опасности. Проходит несколько часов, на крыши домов опускается вечер, а Ласка и Пётр чувствуют себя хорошо. Архитектор показывает Ласке все свои картины и наброски, что то про них рассказывает: словно делится частью себя с ней, снимает с себя груз вины за собственную никчемность, как творца. И Ласка смотрит на него такими глазами, будто он чёртов гений, а его работы — целые миры. И его глаза светятся. И этим свечением наполняется все пространство его комнаты. Линия прошла, как бы сказал Артемий я-знаю-степные-обычаи Бурах. То ли имунники, выданные Артемием, помогли Петру ускользнуть от объятий заразы, то ли самого по себе ни болезни, ни твириновые реки действительно не брали. Тут Андрей и решает оставить их двоих, а сам возвращается к себе. Если что, позаботятся друг о друге. До утра, по крайней мере, без его присмотра, точно доживут. Ночью, сидя в другой части города, всё в том же в кабаке и думая, что не так страшны были тучи заразы песчаной, как казались, Андрей ловит себя на мысли о том, что сегодня он не свойственно для себя устал: в глаза ему словно песка насыпали. И ещё он смертельно хочет пить — воды, простой чистой воды. Твирин, отчего-то, поперек горла встает.