Ikigai

Минги открывает глаза — еще темно. Шторы слегка колышатся из-за приоткрытого окна. Все равно душно. Спинка дивана упирается в спину — хочется выпрямиться, расправить плечи — сил нет. Он не заметил, когда все в жизни вдруг потускнело и стало отливать синим — синим как краска, которой рисуют глубины океанов безымянные художники на главной улице. Грустным, сковывающим, темным синим — как темно в пять утра зимой. И холодно не меньше. У соседей за стеной кран сломан — нет, не капает — фырчит, словно недовольный кот из второго подьезда. Слышно каждый вздох, каждый шаг по бетонной лестнице — чертовы пьяницы, чертовы мужланы. Никто из них не задумывается, что может делать человек, когда у него внутри — комок чувств, когда он борется сам с собой, чтобы не заплакать от одной мысли о конечности своего существования — экзистенциальный кризис — Минги в психушку пробовал звонить — не дождался ответа. Значит рано еще. Вытерпит. Дверь сверху хлопает оглушительно — Сон привык — там живет главный нейрохирург города — ему можно хлопать дверями и орать в пять утра на сонную жену — она просто не поставила ему тапочки у порога. Ему можно, а Минги… Нельзя. И ему кричать-то незачем — в этом плане ему хорошо — дома он в носках ходит. Да и кричать он не любитель. Совсем не любитель. Не спится. До «официального» подъема два часа — скучно и неудобно. Под правым боком диван невыносимо теплый, а подушка холодная. Противно. Хотя нет — нормально, лучше, чем было раньше. Лучше, чем вообще не спать — то есть не от подростковой глупости, а от того, что физически — не можешь. Нет сил глаза закрыть, дыхание успокоить, а в голове — мысли, мысли, мысли… О чем они? Минги не помнит. Помнит только — было больно. Холодно было. Летом холодно — наверное, пора бы закрыть окно. В комнате теперь довольно тихо — кран за стеной умолк, главврач сверху — лег спать. Теперь спокойно. Минги вздыхает — не хочется вставать вообще — ни сейчас, ни через два часа, ни сегодня впринципе. Хочется лежать и дышать — так странно. По стенам в песочных обоях — блики серо-голубые — такая темная ночь, но такие светлые блики. Комната маленькая — что тут говорить, но Минги доволен. У него есть шкаф, диван, телевизор, кресло и комод — ноутбук на нем мигает — не зная, испугаешься, — его все устраивает здесь. У него есть кухня и еще комната, но там он уже давно не спит — там слишком светло. Слишком много света. Ему не нравится. В той комнате — которая больше и дышится там легче, — там люди за окнами. Его окно на другой, соседний дом выходят. Дом, где каждый вечер — своя жизнь. Минги так-то любит эти окна напротив — иногда допоздна сидит и наблюдает — там тайна. Там то, что ему не узнать никогда. Там люди. Там истории. Но Минги не любит, когда смотрят в его окно — поэтому в той комнате не спит и закрывает шторы по вечерам. Странная сила — страх. Чего, собственно, ему бояться? Темноты? Он ее боготворит, восхваляет, она таит только синие тени и окутывает руки, когда они пытаются найти в ней что-то. Чужого мнения? Да плевать на других. Кто все эти случайные люди на улице, в сети, кто они и какова вообще их роль в его жизни? Зачем слушать тех, кто лишь раз плюнет в тебя ядом и с гордостью уйдет? Ты просто плюешь им в след — все довольны. Одиночества?.. Нет. Не теперь. Минги все-таки находит силы сесть на диване — спина болезненно хрустит и хочется вывернуть ее в обратную сторону, чтоб жить не мешала. Трет глаза — тоже болят, потому что не высыпается и плачет втихаря. Пусть лучше никто не знает. Вне одеяла правда холодно — но встать и пройти три шага до окна — невыполнимая пока задача. Боится ли он одиночества? А кто не боится? Не того одиночества, о котором все ноют в соцсетях и плачутся на плечах знакомых. Настоящее одиночество — оно глубже. Когда ты каждый вечер засыпаешь в объятиях любимого человека, когда на работе тебя встречают добродушные коллеги, когда тебя сильно-сильно любит твоя семья, и ты прекрасно знаешь, что можешь положиться на кого угодно из этих людей — но каждый раз, вот так, ночами, чувствуешь, как внутренняя пустота через слезы вытекает наружу. Минги вновь трет глаза — они и вправду мокрые. В чем измерить одиночество? В людях, что тебя предали. Как бы странно не звучало — предательство — это не только некая Вселенская мерзость. Это обычная отложенная на неопределенный срок встреча, забытая важная дата, обед для одного и прочие. Мелочи ведь. Но это больно. Это правда страшно. Этого стоит бояться. За спиной слышатся шевеления — Минги все-таки не один, но не думает, что совсем не одинок. Ложится обратно — холодно же — встречается взглядом со своим парнем. Минги нужно внимание — как воздух, как кровь, как чувствовать. Ему нужна была поддержка. Он ее нашел. В темноте не различить цветов — но Сон выучил наизусть — глаза напротив — карие, с оттенком столетних дубов, с глубиной Марианской впадины — как банально это звучит. Минги не думает, что между ними именно любовь. У любви нет точного определения — в нее сложно верить. Но рядом с этим человеком — просто хорошо. Приятно. Рядом с ним синие тона теплеют, становятся розовее, краснеют и в апогее своем становятся золотом — оранжевые и коричневые блики, цвета солнечной осени, цвета их встречи, знакомства, начала того, что так привычно и глупо-наиво хочется называть любовью. Когда он рядом — Минги теплее. Этот человек — как мягкий, уютный плед, как маленькое, личное солнышко. Чертов обогреватель в ванной из детства. — Почему опять не спишь? Кошмары? — Нет. Просто холодно. — Тогда закрой окно. — Я… Сил нет. — Ммм… Скидывает с себя одеяло и идет босыми ступнями под ледяному ламинату к злосчастному окну — секунда — закрывает одним движением руки. Минги лежит, не шевелится. Смотрит и хочет отпечатать этот момент в долговременной памяти — момент, когда он чувствует себя счастливым. Чтобы, если жизнь разобьет ему сердце вновь — он будет помнить, как может выглядеть настоящая любовь — белая рубашка, пижамные штаны и эта победная, полусонная улыбка — Минги любит эту сторону любви — «будь слабым, если хочешь — я защищу тебя; будь разбитым — я соберу твое сердце по кусочкам; будь тьмой — я стану твоим светом». Подходит ближе, ложится — близко-близко, смотрит — долго-долго, целует — нежно-нежно. Минги хочется дышать. Дышать спокойно, как в детстве, прижимаясь к маминой груди. Они лежат в темноте — безумно душной темноте, и дышат — как будто друг другом. Руки — в руки, губы — в губы, душа — в душу, но все равно — мало, катастрофически мало. А что может быть больше этого — неизвестно. Не придумали еще. — Пожалуйста, постарайся еще поспать. Тебе необходимо отдыхать морально. — Я не могу отдыхать. — Тогда просто спи. — А смысл, если я не смогу отдохнуть? — Смысла нет, есть факт. — У фактов всегда есть смысл. — Тогда почему ты не можешь найти смысл в очевидном факте своей жизни, Минги? Минги, пока что, нечего ответить. Он покорно закрывает глаза. Вроде бы засыпает, сопит немного, морщит нос и прижимается к такому близкому и необходимому Хонджуну. Тот целует в макушку — глупый, милый, потерянный и любимый ребенок — его Минги. Рассвет будет мерцать цветами ранней осени по снежной синеве заспанного города.