Тёплое одеяло (сборник по смиртонам)

Тишина напрягала. Он даже намеренно громко шоркал подошвами кроссовок по подъездной лестнице. Лампочка замигала — казалось, что дом недоволен таким проявлением неуважения. Чушь собачья. От одиночества в голову лезет, не иначе. Загремел связкой, резко дёргая запястьем и царапая железо двери. Сам виноват, конечно. Его решение. Когда, неловко мямля, сообщил матери, что останется в Питере до тридцатого из-за несомненно важных дел, «Да, мам, съёмки, да, я тоже скучаю», и приедет в этот раз под самый праздник. Никто не выспрашивал подробности, даже братья. Имея под два десятка очень близких родственников быстро учишься уважать право на личное пространство. «Нужна помощь — обращайся, пока не трогаем.» Антон скинул кроссы и вдернул ноги в нелепо-ярко-розовые пластмассовые шлёпанцы. Неловко споткнувшись, разумеется. В темноте-то. Свет включать не хотелось. И тапки эти дурацкие видеть тоже. И обои в мелкий цветочек. И зеркало, которое никак не хотело висеть ровно. Владелец квартиры сказал, что оно всегда так — каждый постоялец пытается выровнять, но ещё ни у одного не получилось. Прошлёпал к балкону, ориентируясь на отсветы фонаря. На ходу распаковал новоприобретенную пачку Мальборо, бросил упаковку на подоконник, туда же — почти приросшую к волосам кепку. Поплотнее захлопнул балконную дверь. Провонять всю квартиру паршивым запахом табачного дыма не хотелось. Достал сигарету. Защёлкал зажигалкой. Шёпотом выругался, когда искра раз за разом гасла. Успех. Затянулся, двигая окно лоджии. Прищурился от удовольствия — дым рассредотачивал мысли, прохлада забивалась под ворот толстовки, упавшая прядь щекотала нос — благодать. Мирно и хорошо. И щемит в груди совсем незаметно. Правда-правда. И нашёл же время. Вроде уже не мальчик. Постарше Иисуса даже. А нет же — стоит, курит, страдает, самовольно запирая себя в одиночестве спешно снятой квартиры, пьёт какую-то остывшую бурду. И думает. О нём. Так тупо и наивноромантизировано наслаждается ложным чувством близости (в одном городе же ещё, пока что). Как будто ему снова семнадцать и он снова засмотрелся на парня из соседнего двора. И эта глупая эмоциональность совсем как тогда: лишь одна мысль о широких взмахах руками, когда он увлеченно объясняет свою идею, об улыбке, обращённой к нему, Антону, о радостно-гордом «Тох, круто вообще!» — и на губах сама собой появляется улыбка, сердце ускоряет ритм, а настроение взмывает вверх. Чтобы тут же упасть. И почему ему вечно так не везёт в любви? Что с женщиной, что с мужчиной… С одними взаимно, но не долго, с другими долго, но не взаимно. Затушил бычок прямо в полупустую кружку. Пора всё же попробовать лечь спать, за полночь как два часа. Настрадался. Не тот возраст, чтобы всю ночь мёрзнуть, куря одну за одной, а на утро бежать по делам. Сейчас так уже нельзя, сейчас даже на печаль время выделяется аккуратно и с учётом последствий. Неловко поёжился и зашёл обратно в тёплую квартиру. Потёр глаза и зевнул. Отправился умываться. По пути стянул кофту, оставаясь в футболке и мысленно борясь с собой — переодевать или оставить эту? Чистил зубы отвлечённо, всерьёз зациклившись на вопросе. Ну или просто не желая поднимать взгляд и видеть мешки под глазами. «Ты хоть спал вообще, Тох?» — в голове сам собой всплыл обеспокоенный голос. Антон зажмурился сильнее и дёрнул головой, в надежде отогнать воспоминания. Сплюнул. Ополоснул лицо. Всё так же жмурясь отер его полотенцем и пошел в сторону спальни, излишне сильно ударив по выключателю. И снова провел по лицу, уже ладонью, едва увидев кровать — на ней приветливо лежали спортивные штаны и футболка, в которых он спал прошлой ночью. Можно было бы и без штанов, но окно безбожно продувало, а от привычки выставлять коленку из-под одеяла избавляться не хотелось даже на пару ночей. Лучше потерпит лишнюю ткань, но в тепле. Антон вытянул из заднего кармана джинсов телефон и… … и почувствовал, как сердце ухает в желудок. Кажется, ему понадобится повторная последняя сигаретка. На экране, слишком ярко в темноте, светилось: «Не спишь? Ты чего вдруг ещё в Питере?» Пришло пять минут назад. Заблокировал телефон обратно, кидая на одеяло. Нервно царапнул отросшими ногтями пальцы другой руки. Братья поделились, конечно. Семнадцатый же, почти родной. Свой. С чего бы скрывать? Выдохнул. Схватил телефон снова, торопливо отбивая ответ: «Решил вот задержаться на пару дней». Переодеваясь всё косился на экран, из-за этого чуть не упал пару раз, да и чёрт с ним. Швырнул одежду на стул не глядя — промахнулся. Ударился коленом о деревяшку, пока укладывался — едва заметил боль. «А где ты? Может я подвалю? Не спится чёт» Пальцы уже отбивали адрес в ответ. *** Дверь такси захлопнулась за спиной. Лёха забросил на плечо рюкзак, звякнувший бутылками — две, последние из холодоса, сам намеревался выпить — и ещё одна плескалась в самом Алексее. Не зря у Юрки спрашивал, как там Антоха доехал, а то так бы и не узнал, что тот ещё даже и не выезжал. И ведь промолчал, ничего не сказал. Либо сказал, но слишком улыбался этой своей невозможной, неземной улыбкой. Отвлекал внимание премилыми складочками в уголках глаз. Взмахами длинных ресниц. Ямочками на щеках. Смирнов же не ангел, и не железный (и не Железный тоже), ему не устоять перед этим воплощением очарования и невероятного таланта в одном, так сказать, флаконе. Тыкнул в цифры на домофоне, морщась от прикосновения к ледяному металлу. Ждать не пришлось — дверь открылась почти сразу — и на душе как-то приятно потеплело, несмотря на собачий холод вокруг. Бежал на пятый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, дурной совсем. «Бешеный». Даже замигавший где-то над головой свет почти не напряг. Дверь открыта. В коридоре — темень, хоть глаз выколи. Пришлось тянуться в карман за телефоном, выявляя в холодном свете наличие каких-то дурацких синих тапок в цветочек. С губ сорвался смешок. — Тох, это специально так? Дресс-код? — Лёха хохотнул, но послушно переобулся и скинул куртку на тумбочку. Не искать же вешалку. — Ничего другого нет, а пол холодный, — донеслось из зала. Немного хрипло, сонно. — Свет там выключи. И в зале темнота. Но в свете фонаря Антона всё же было видно. Такого домашнего, взъерошенного, с наброшенным на плечи одеялом и с мягкой, почти физически ощутимо мягкой — Лёха мог поклясться, улыбкой на лице. Бренькнул рюкзак, небрежно брошенный к Тохиным ногам. Вздохнул Смирняга, небрежно рухнувший (туда же) рядом на диван. Говорить не хотелось. В ночной темноте и тишине любые слова казались неудачными. Лёха молча, но не без театральности, вытянул из рюкзака бутылки, зазвенел ключами, открывая крышки железным колечком, уже давным давно сильно погнувшимся из-за использования не по назначению. Протянул одну бутылку Антону. — Спасибо, — сказанное шёпотом, едва слышно, с лёгким кивком и взглядом глаза в глаза. Почти интимно. Лёхе пришлось поспешно прервать контакт, а то бы покраснел как подросток. Не по возрасту уже. Не по статусу. Но какое значение имеют цифры, когда сердце само собой тает от взора карих глаз? Серьёзно, как то самое чувство, когда кот на коленках сидит и мурчит. Только концентрированно и внутривенно. Смирнов повел плечами, ёжась. Он ещё не согрелся с улицы, да и надо было всё же надеть кофту. Вот балда. Рядом послышался стук стекла о пол и шебуршание, на плечи легло тепло. — Ну ты чего, я грязный, в уличном, — он уже хотел было сбросить одеяло. Что хуже: немного померзнуть в прохладе или сгореть прижатым к горячему телу друга (от всех друзей же так сердце заходится?) в тесном пространстве? — Грейся давай, дурачина, — немного ворчливо и очень заботливо, и слишком близко. Антона как будто вообще не смущал тесный контакт плеч. Он ещё и ноги решил подобрать, устраивая их на краю дивана, а подбородок на коленях. Наклонился, едва не падая, за бутылкой и отпил, быстрым движением вытирая усы после, стукаясь локтем о Лёху. А Смирняга уже мысленно подписывал себе билет в ад, уставившись на поджавшиеся от прохлады пальцы на ногах Антона. Мозг лениво отметил, что раньше такое его не интересовало. Так и начинают формироваться фетиши? Находишь нужного человека и открываешь в себе вагон и маленькую тележку новых извращений? Не зря же на всех съёмках моментов с Танечкой Восьмиглазовой он упорно и провально пытался не пялиться на длинные, по-женски изящные ноги в капронках и на треклятые щиколотки. О, о них он бы мог слагать баллады, если бы сумел найти слова! Их хотелось обхватить пальцами, слегка надавливая, провести языком по косточке и впадинке, обвести дыханием венку… И ещё много всего всякого. Наводило, в общем, это зрелище на некоторые мысли темными одинокими ночами, когда начинали выпадать глаза от раздражающего свечения компьютерного экрана. А тут, видимо, прогрессировать начало. Ещё пару раз посмотрит и вообще футфетишистом заделается, это точно. Поэтому схватил свободный угол одеяла и скрыл от себя соблазняющее зрелище, напоследок сжав через толстый слой пуха, почувствовав всё же выступающие косточки. — Сам мёрзнешь, а на меня гонишь, — буркнул Лёха, оправдывая себя. Не говорить же что-то вроде: «Я не могу больше смотреть на почти все открытые части твоего тела, пожалуйста, прикройся и не доводи до греха.» Это уже попахивает напяливанием паранджи. Антон в ответ только рассмеялся. И накинул одеяло на голову, себе и Лёхе. — Дополнительный согрев, — и хихикает, довольный. А Лёхе кажется, что он тут и сдохнет. Как там, либидо с возрастом снижается? Врут, только растёт. Ему под сорокет, а он смотрит на едва заметный в темноте профиль, на выступающий кадык, чувствует прижимающиеся к плечу мышцы и понимает, что опьянённый организм подводит, а внизу живота ощутимо теплеет. Повело, и от чего? Не выдержал, наклонился ближе. Упёрся лбом в чужой висок. И улыбнулся, чувствуя руку, медленно пробирающуюся в складках одеяла к его голове, легко взъерошивающую волосы. — Ну чего ты, пельмень? — так близко, что слышно вибрацию голоса в глотке. — Ничего, — ответил голосом лжеца. Смирняга, кому ты пытаешься врать, да ещё и так хреново играя? Антон медленно, осторожно повернул голову. Теперь они упирались лбом в лоб. Видно уже точно ничего не было, только разве что влажный блеск глаз. Зато отлично чувствовалась щекотная прядь волос. И горячее дыхание с запахом пива и сигарет. Нет, это искренне невозможно было терпеть! По крайней мере по мнению Лёхи. Он подался вперёд, неловко сталкиваясь носами — но такой тесноте иначе и не вышло бы — и наугад коснулся губами где-то в область губ Антона. К счастью, усы были отличным ориентиром. Или он уже настолько досконально выучил это лицо. *** Пиво на голодный желудок ударило Антону в мозг почти сразу. По телу разнеслась лёгкая эйфория и чувство вседозволенности. Хотелось делать всё, что, простите за тавтологию, хочется. Зарываться в одеяло с головой, прижиматься ближе, ещё ближе, к боку Смирнова, смотреть в глаза, гладить по волосам, ловить ощущения, чтобы потом, позже, может быть вспомнить их в фантазиях. Хорошо хоть Лёша не возмущался. Это даже немного… обнадёживало? Антон не успел сформулировать очередную мысль. Ощущение чужих губ сбило с толку. Но своей реакцией он мог искренне гордиться — рука в волосах надавила, прижимая ближе, а рот приоткрылся, провоцируя углубить поцелуй. Неудобно было, правда, так изворачивать шею, так что он пошел на сделку с собой и прервал прикосновение. Смирняга, кажется, застыл. На что Антон не сдержал смешка, вырывая бутылку из его руки и ставя на пол к своей. Поворот дался гораздо тяжелее — убирать одеяло не хотелось, потому что, а вдруг, атмосфера распадётся? Лёха убежит? Нет, нет и нет. Поэтому неудобно втиснул одну ногу между диваном и лёхиной спиной, вторую — перекинул через его же колени. И как раз вовремя. Смирнов отмер. И не просто отмер, а решил, судя по всему, выпустить всех своих мысленных крыс из клеток. От той жадности, с которой он уверенной рукой притянул за шею к себе, прижимаясь к губам и проводя кончиком языка, большим пальцем оглаживая остроту линии челюсти, у Антона поджались не только пальцы ног, но и внутренности. А может даже и яйца. Сложно было понять, когда сверху навалилось тело развернувшегося Смирнова, роняя на спину. Теперь холодно точно никому не было. Напротив, жарко становилось катастрофически быстро. Под толстым одеялом, да ещё и так близко друг к другу, да ещё и в темноте, когда можно притвориться, что всё ненастоящее, что не нужно думать об их дружбе, о том, как это всё плохо и неправильно — хотя с чего бы? Оба — свободные и законченные личности, к чёрту трату времени на муки совести. Это время можно потратить на что-нибудь другое. На поцелуи, например. Ткань футболки неприятно липла к коже, когда Антон, не сдержавшись, притянул Лёшу ближе и обнял за плечи. Тот, кажется, решил свести с ума и перешёл на шею, проводя языком по линии грудино-ключично-сосцевидной мышцы вверх, а затем спускаясь обратно, легонько втягивая кожу, не оставляя следов, но пуская дрожь удовольствия. Антон откинул голову назад настолько, насколько позволял валик подлокотника, и тихо застонал. Он не мог поделать ровным счётом ничего, только цеплялся ослабевшими руками за чужие плечи. Последние мысли изгнались широкими ладонями, проникшими под футболку, проводящими по напрягшимся мышцам пресса, огладившими талию, скользнувшим вверх. Осталось только желание выгнуться, развести ноги шире, а бёдрами прижаться выше. Пальцы, ощутимо, но не сильно сжавшие сосок, чуть поворачивая, вынудили это желание воплотить. Ответный глухой и тихий стон был патокой для ушей. А очень заметный стояк напротив порадовал ещё сильнее. Наверное, Лёха всё же не убежит. И наверное, стоит всё-таки перебраться в спальню. Была своя особая прелесть, конечно, в том, чтобы жаться под одеялом на тесном диване, как подростки, без нормального доступа кислорода, но нога постоянно соскальзывала с края, грозясь задеть открытые бутылки, а малейшее неудобство сейчас могло перейти в боль в мышцах и суставах наутро. Поэтому Антон потянул Смирнягу за волосы, с неудовольствием отрывая от своей шеи, и откинул одеяло. Жадно вдохнул прохладный свежий воздух. И притянул Лёшу обратно в себе, целуя, растерянно-польщённый от ошалевшего, с расширенными зрачками, взгляда напротив, и от этого выражения лица, будто бы тот увидел если не лучшее, что только наблюдал в жизни, то точно что-то из верхней десятки. — Лёш, кровать. Пошли? — проговорил немного неловко, смущённо. Ещё побаиваясь, что шутка, что ошибся и понял неправильно. — Постой, — Смирняга отстранился, а сердце Антона буквально остановилось от одного этого слова, — До какой базы мы планируем дойти? — До победной? — Антон даже прикрыл глаза, ожидая реакцию. Чего размениваться? Они тут не молодеют. Да и трахаться хотелось до одури. Последний нормальный секс у Лапенко был очень давно, пусть и, навскидку, меньше года назад. Это с женщиной. — Тоха, ты меня с ума сведешь. Это звучало так отчаянно, но очень приятно. Особенно приятно вкупе с тем, насколько быстро Лёха поднялся с дивана, закидывая одеяло на плечо, и протянул Антону руку, помогая встать. До спальни добирались быстрым шагом, идиотски-мило держась за руки, потому что не хотелось терять прикосновение. Едва одеяло упало на кровать, Антон толкнул Лёшу, заставляя сесть на край. А сам встал перед ним на колени. И мысленно возблагодарил Смирнягу за отсутствие ремня на поясе — не был уверен, что сумел бы дрожащими непослушными пальцами расправиться с пряжкой. Для него и пуговица с замком стали испытанием. Но вот вжикнула ширинка, и Лёха привстал, помогая стянуть с себя джинсы с нижним бельём. Антон не помнил, когда в последний раз делал кому-нибудь минет, но сейчас, особенно после того, как он увидел этот член — крупный, ровный, Лёхин — рот наполнился слюной. Мастерство, как говорится, не пропьешь. Или мышечную память. Тело само действовало, вылизывая, заглатывая, отсасывая. Пока Антон кайфовал от вкуса, от густого мужского запаха, от тяжести на языке и растяжения губ вокруг чужого члена. И от того, насколько быстро Лёха понял намек, стоило только взять его руку, сжимавшую край кровати, и положить себе на затылок. Сразу взял дело в свои руки, управляя головой Антона. Двигался резко, не жалея, упираясь головкой в горло и иногда замирая на несколько секунд. Не давая дышать. Антону до дрожи в едва держащих коленях нравилось, как приходится быстро двигать языком, чтобы успеть надавить на выступающие под нежной кожей венки и широко лизнуть головку, кончиком языка касаясь дырочки уретры. Как жёсткие волоски забивают нос, когда его натягивали до основания, до боли в глотке и челюсти. У него слюна текла по подбородку и глаза слезились, а между ног чуть ли не огнём горело, но он упрямо вцепился в лёхины колени. До тех пор, пока Смирнов не отодвинул его голову, проводя головкой по губам и наслаждаясь, очевидно, зрелищем. — Тебе идёт эта роль, — сказал с ухмылкой. В то время как Антон безуспешно пытался поймать головку члена языком, а глазами — уставился на Лёшу, запоминая вид. Этот властный изгиб губ, взгляд распахнутых глаз, пожирающий его самого. Чёрт знает, повторится это или нет, нужно успеть и запомнить всё. *** Антон был великолепен. До замирания сердца потрясающ. Ему подходила покорность, трепещущие ресницы и стоять на коленях перед Лёшей. На мгновение Смирняга отловил на окраине сознания мысль о том, что Антона надо было забрать себе, запереть дома и никогда не выпускать, а не помогать стать известным на весь интернет, но тут же её отбросил — стоило, ладно уж, поделиться с людьми кусочком такой красоты и таланта. Однако вот такого Антона — с влажными глазами, блестящими от похоти, и с алыми натёртыми губами — Лёха точно приватизирует только для личного пользования. И не отпустит. Но тот, кажется, решил отпустить себя сам. Встал и отошёл, снимая на ходу футболку, к своему небольшому чемодану, стоящему в углу. Присел, копаясь в переднем кармане. Когда на кровать рядом с Лёхой прилетел небольшой флакончик смазки и презервативы, тот, кажется, почти уверовал. Когда на колени упал полуголый Антон, тянущийся к его губам — вознёсся на небеса. Метафорически, естественно. Не хватало ещё отъехать в такой ответственный момент. Он притянул Антона ближе за талию, и тут же проследовал руками ниже, обхватывая за задницу, сжимая, откровенно лапая. Тонкая ткань спортивок мешала, но её можно было потерпеть, совсем недолго. Очень недолго. Смирнов отодвинулся по кровати дальше и перевернулся, нависая над Антоном. Тот вертелся, мешал, стаскивал с Лёхи футболку, вплетал руку в его волосы, водил по спине и тяжело дышал, облизывал губы, позволял тихим стонам срываться. Нетерпеливый. Стащить с него такого штаны было задачей сложной, но обязательной к исполнению. Даже если в процессе Смирняга ударится плечом об острую коленку. Дважды. Зато теперь — без преград проводит руками по доверчиво раздвинутым перед ним бёдрам, которые приходится прижимать к кровати, чтобы удержать на месте, касается члена, обхватывая и проводя несколько раз. Антон — такой чувствительный — простонал и схватил за руку, вцепился ногтями и потянул к себе, толкаясь. Слишком нетерпеливый и слишком чуткий. Сносящий этим крышу. Лёха не смог удержаться и провёл ещё раз, от головки до основания, чувствуя, как влажно истекает смазкой головка, а горячая плоть едва ли не дрожит под пальцами. Скользнул рукой ниже, обхватил и легко сдавил яйца, тронул чувствительное место ниже, чуть надавливая, и рвано выдохнул, потому что невозможно было спокойно наблюдать за тем, как Антон выгибается от его действий, развигает ноги, дёргает бёдрами, теряя контроль над телом. Пришлось прикрывать на секунду глаза, чтобы подумать о чём угодно ещё (Смирняга, думай о мертвой бабушке, мёртвая бабушка! Отпустило?). Он снова открыл глаза. И потянулся к свободной подушке, подкладывая её под Антона. Смирнов никогда бы не подумал, что до душевного оргазма его может довести вид его пальца в чьей-то заднице. Очень может. Оргазм физический едва удавалось сдержать. Слишком уж нетерпеливо на этот самый палец насаживались, хныкая и постанывая, услаждая слух высокими «Ещё, ну давай» и «Пожалуйста». Но всё же было слишком очевидно, что не впервой, да и не так давно эта ладная узкая задница пустует. — Как многого я о тебе не знал, однако, — немного обиженно проговорил Лёша. Да, взрослые люди, однако думать про Антона, уже мысленно обозначавшегося только как «мой Антон», с кем-то другим, мужчиной или женщиной, было не очень приятно. Но всё равно не позволил себе грубости, аккуратно смазывая и добавляя ещё один палец, коротко потирая простату. — Я, понимаешь ли, одиноко дрочу ночами на твои ноги, а ты мужиков по хатам таскаешь? — И не подумал бы, — смазанный ответ, на выдохе, дрожащим голосом, — Я сам… Чёрт. Как будто одного вида не хватало. Как будто Смирняга хотел представлять Антона, растягивающего себя своей же рукой, хнычущего, когда не удается дотянуться до простаты, и захлебывающегося стонами, как сейчас он делает под ним. А ещё может быть неаккуратно двигающего запястьем, слишком быстро добавляя пальцы и едва заметно морщась от неприятных ощущений, но не останавливающегося, потому что хочется, потому что жажда сводит внутренности. — И о чём ты думал? Антон, этот проклятый бесстыдный Антон, заметным усилием воли приоткрывает глаза и улыбается. Своей вечной улыбкой, переворачивающей внутренности. — О тебе. Смирнов не может удержать себя от поцелуя. Наклоняется, проникает языком через приоткрытые губы, проводит по зубам, языку. И одновременно ускоряет движение уже трёх пальцев внизу, ломаясь в душе от того, как сильно дрожит Антон. Первый полувскрик удовольствия Лёха глушит своим ртом. Тихо рычит, когда руки, судорожно бродившие по плечам и спине, с силой вцепляются в волосы, а ногти неосторожно царапают кожу головы. Больно, но отрезвляет. Может хоть так не спустит за пять минут. Руки, липкие от смазки, с трудом разрывают упаковку презерватива. Раскатав его по члену, щедро бахает ещё смазки сверху. Недопустимо, чтобы Антону было больно. Ни за что. Лёша проводит руками по его бёдрам, видит волнение в глазах напротив — и не торопится. Проникает медленно, ждёт, пока непокорные мышцы расслабятся. Отслеживает по малейшим микроэмоциям недовольство или боль. Находит в появившихся морщинках между бровей и останавливается, двигается обратно. Второй заход идёт легче — Антон наконец расслабляется, едва заметно выдыхает и сам подается назад. Его брови ползут вверх, а глаза закатываются, придавая лицу особенно прекрасное беззащитное выражение. Лёха бы сфотографировал, если бы помнил, где телефон. Запечатлел бы навеки. Он совершает ещё несколько осторожных движений, разрабатывая тесные мышцы, наблюдая, как стоны Антона становятся громче, а движения навстречу — активнее. И отпускает себя. Смирнов упирается локтем в кровать рядом с головой Антона, другой рукой крепче хватает за бедро, сжимая (наверняка до синяков), и с ходу начинает набирать темп. Тоха, кажется, давится воздухом от неожиданно сильного толчка, мышцы рефлекторно сжимаются на лёшином члене, вырывая у того громкий низкий стон. Но Лёха не прекращает двигаться в пойманном ритме, потому что слишком уж хорошо, слишком правильно чувствуется эта теснота вкупе с ногтями, впивающимися в спину, с касающейся живота влажной и блестящей головкой чужого члена, с громкими стонами высоким голосом, с блеском карих глаз напротив, с изломом бровей… Он мог бы ещё час перечислять моменты-кадры, которые успевал отметить перегруженный ощущениями разум. Но лучше потратит это время на то, чтобы заставлять этого прекрасного — слишком прекрасного — человека стонать и кричать от удовольствия. *** Антону кажется, что он либо спит, либо умирает, и это самая лучшая предсмертная агония. Его прижимает к кровати тяжелое тело, а внутри движется горячий член, проезжаясь по простате, пуская по телу кайф. Напряжённые мышцы пресса Смирнова трутся о нежную кожу головки, добивая искрами удовольствия. Это было лучше, чем в фантазиях, и явно намного лучше, чем самому и только пальцами. Вдруг Лёха медленно выпрямился, только слегка замедляя движения, и подхватил ногу Антона, закидывая на себе плечо. В такой позе проникновение было глубже, угол наклона немного отличался, а член внутри плотнее стимулировал чувствительную железу. Антон хотел сдержать рвавшийся наружу крик, но это было выше его сил. Удовольствие, до этого накатывающее волнами, теперь безжалостно било о скалы. Перед глазами мутно качался потолок, когда от мощных толчков протаскивало к изголовью, но закрывать их не хотелось. Нельзя было лишить себя вида Лёши, губами мягко касающегося выступающей косточки на антоновой ноге. И проводящего языком. Смотрящего прямо в глаза. Ему шло. А Антону, видимо, шло сходить с ума от лёгкой, совсем не смешной, щекотки, пробегающей по телу, когда язык проходит по своду стопы. Он стыдливо прикрыл глаза рукой, но всё равно не мог оторвать взгляд от розовых губ, плотно обхватывающих большой палец. Это было гораздо приятнее, чём он мог бы представить. А от горячего влажного языка между пальцев сводило приятно челюсть и вырывались из груди высокие всхлипы. Если Смирняга однажды вознамерится довести его до оргазма, облизывая и посасывая пальцы ног, Антон точно согласится. Потому что тот сможет. Потому что тот так нежно пройдет языком по подъему и так мягко прикусит кончики пальцев, что член сам собой прижмется к животу, подрагивая и пачкая смазкой. Антон чувствовал, как толчки внутри теряют четкий ритм и как за бедра хватают уже обе руки, грубо сжимая и дёргая на себя. И раскрывает глаза шире, запоминая. Лёша откидывает голову назад, закрывает глаза и приоткрывает рот, стонет громко, не скрывая, очень красиво. И кончает, сопровождая особенно сильными и глубокими короткими толчками. Но Антон не успевает недовольно простонать — до оргазма осталось всего ничего, — потому что тот быстро снимает презерватив, завязывая и откидывая в сторону. И меняет позиции. Такая резкая смена положения в пространстве слегка ошарашивает, но Антон послушно двигается вперёд, подчиняясь рукам, снова схватившим его за бёдра. И всё равно стонет удивлённо, когда Смирнов устраивает его на своей груди и обхватывает губами головку. Всякое недовольство пропадает. Антон толкается вперёд, погружаясь глубже. Смотрит сверху вниз, обмирая от доверчивого и восторженного взгляда. Приходится локтем упереться в стену, лбом — в предплечье, ноги дрожат и совсем не держат, а чужие пальцы, обхватывающие за задницу, совсем не помогают. Даже мешают, проникая на пару фаланг в растраханную дырку, стимулируя вход. Оргазм накатывает резко и сильно, Антон аж хватает несдержанно Лёху за волосы и тянет, пытаясь заставить взять больше. Не выходит, тот слишком силён и, к счастью, понимает, что скорее подавится, чем примет в глотку. Но ничего, придёт с тренировками. Зато сейчас, промаргиваясь от дымки оргазма, Антон может наблюдать за тем, как Смирняга подбирает большим пальцем каплю его спермы, стекающую из уголка губ, и слизывает, довольно и пошло улыбаясь. Антон скатывается с Лёши, и падает рядом. И какой там холод его беспокоил не более чем час назад? Сейчас сердце бешено билось, разгоняя кровь по венам, и не осталось следа даже от холодных кончиков пальцев — жарко было везде. Рядом заскрипела кровать — Смирняга поднялся и лениво натягивал трусы, не особо разбираясь чьи. Подхватив использованный презерватив и телефон, он зашлёпал на кухню, подсвечивая путь фонариком. Антон мог только улыбаться вслед. Хотя примеру всё-таки последовал — натянул оставшуюся пару нижнего белья, футболку и штаны. Двигался медленно — мышцы ныли, но, к счастью, не болели. Из коридорчика донеслись шаги, и в комнату вернулся Лёха, до сих пор широко улыбаясь и позвякивая ещё прохладными бутылками пива. Оно было весьма кстати, от стонов и криков пересохло в горле. Антон устроился в кровати, накидывая одеяло на ноги и забирая свою бутылку. С жадностью отпил пару глотков. И откинулся затылком на изголовье. Было хорошо. Спокойно. — Там, кстати, зеркало в коридоре криво висело, — начал Лёша, укладываясь рядом, — Я поправил, теперь ровно. Антон улыбнулся в ответ. Подумал о том, что хозяин квартиры удивится и что только такой, как его Лёха, мог походя сделать то, что не удавалось многим. А Смирняга подумал о том, что от улыбки его Тохи сердце стало таять вдвое быстрее, но теперь это совсем не тревожит.