Солнцеворот

В воздухе стоит душный запах алкоголя: Ишшин пьёт третью по счёту бутылку виски. – Я как раз шёл к тебе... – начинает Урахара с порога и тут же замолкает, глядя на друга. «Он уже знает» – мелькает мысль. В голове тотчас вспыхивают сотни слов, но он знает, что, стоит только открыть рот, как они вмиг станут жалкими оправданиями. Урахара молчит. Да и что тут скажешь? «Прости, так получилось»? «Не уследил»?.. Господи... – Откуда? – Я пока ещё начальник участка, как ты помнишь, – странно ломким голосом отзывается тот. Поднимает тяжёлый взгляд. Киске встречает его спокойно: – Да. Помню. – По линии передали о взрыве на Генри Гудзон Драйв, затем неподалёку видели ваш битый «Форд». К тому же вчера вы с Ичиго собирались на вечеринку в честь успеха твоего задания. Я просто сложил два и два. – Нас уже ждали, я едва успел выволочь его на улицу. Судя по тому, что я видел, церемониться с гражданскими там явно никто не собирался. – Знаю, наши прибыли на место через десять минут, но нашли только гору изрешечённых пулями трупов, как своих, так и чужих. Сейчас разбираемся... – И, через паузу: – Где он? Не спрашивая, «как», или жив ли. Уже зная, что нет. – В машине, на заднем дворе. Ишшин поднимается, проходит мимо. Бросает мимоходом: – От тебя пахнет кровью. – Пустяки. – От тебя пахнет кровью, – повторяет он уже с нажимом, и Урахара словно приходит в сознание. И точно. А кровь-то... Ичиго. Он отмывался долго, но вода, текущая с рук, всё никак не становилась прозрачной. Он тёр пальцы жёсткой щёткой, тщательно вычищая кровь из-под ногтей, мыл с мылом раз, второй, третий... Придирчиво осматривал себя в зеркале, смывая остальные следы. Собственные ссадины и кровоподтёки волновали мало. Пиджак можно только выбрасывать, а ещё лучше – сжечь. Когда он вышел из ванной, за окном уже занималось утро. Серый дребезжащий свет просачивался сквозь не до конца задёрнутые шторы, стекая в комнату жидким туманом. Ишшин сидел на полу, его руки побурели от подсохшей крови, взгляд – неживой, плавающий, – метнулся к Урахаре, чтобы затем вновь уткнуться в стену напротив. Ту самую, с фотографиями, где он был ещё с женой. В последние два года к ним прибавилось несколько новых, где они были уже все вместе. Киске пристроился рядом с ним, откидывая голову и закрывая глаза. Они сидели так до тех пор, пока отсветы с улицы не начали окрашивать комнату в видимые цвета, а густая тень не рассеялась, прогнанная из углов наступающим за окном днём. И лишь тогда Ишшин, шумно вздохнув, произнёс: – И что теперь будет? – То, что и должно быть. – бесцветно отозвался Киске. Он не хотел лишний раз касаться этой темы: похороны и иже с ними и сами по себе тягостны, а если ещё и тот, кого хоронят, был подопечным тебе и сыном – твоему другу... Ишшин с силой втянул носом воздух: – Это неправильно. Родители не должны хоронить своих детей. Урахара положил руку ему на плечо, сжимая несильно: – Я знаю, Ишшин. Я... знаю. – Боже... за что? Почему? – Крепись, дружище, это нужно пережить. Ты выдержишь. – и, после паузы: – Мы выдержим. – Да... ты прав. Снова тишина. И, потом: – Как он... ушёл? Сказал ли что-нибудь? – Спокойно... я бы даже сказал, умиротворённо. И просил передать, что не жалеет ни о чём. Это было... целиком и полностью его решение. – Узнаю... своего мальчика. – Ишшин всхлипнул – его уже накрывало. Урахара придвинулся ближе, до боли сжал руку на чужом широком плече. Ишшин стиснул её в ответ, прошептал непослушными губами: – Весь в меня... пошёл. Его затрясло, и он затих. Урахара сидел не шевелясь, слушая тихие сдавленные рыдания рядом, и думал, что в нём, наверное, что-то сломалось. Что-то маленькое, незаметное, но смертельно важное. Что-то такое, отчего всю его жизнь разом заполнила пустота и ещё одно-единственное желание – сжечь всё дотла. Погода в день похорон выдалась пасмурной, и большую часть церемонии все провели, укрывшись под тентом и зонтами. Кроме них двоих. Ишшин, поникший, почти растоптанный, молча стоял у гроба, неотрывно глядя на мертвенно-спокойное лицо сына. Окружавшие их люди обступили его плотной толпой, сквозь дождь слушая, как приглашённый святой отец читает молитву. Урахара стоял чуть поодаль, наблюдая за ходом церемонии. Он был без зонта и промок до нитки. Вскоре священник попрощался с ушедшим, затем сделал знак рукой, чтобы кинули горсть земли. Урахара прикрыл глаза, чувствуя, как дождь ледяными иглами впивается ему в шею, разливаясь по спине и плечам отрешённой бесчувственностью. Бесчувственностью – но не безразличием. – Аминь. Где-то на периферии сознания послышался сдавленный всхлип. Ишшин. Затем – звук шагов, какое-то простое, отдающее детством и так и не рассказанными сказками «шлёп-шлёп», шелест ткани и влажное хлюпанье падающей на крышку гроба влажной земли. Урахара открыл глаза. Дождь размывал зрение, искажая очертания ледей и предметов, превращая их в чудовищный, разложенный кем-то в забаве пасьянс. Неизменным осталось только одно: лицо Ичиго. Не сейчас, когда он был и одновременно уже не был собой, но и не всё их время до того злополучного дня, пока они жили вместе. Для Урахары время остановилось ещё четыре дня назад, когда он со всей страшной ясностью увидел, как Ичиго умирает у него на руках. Он не знал, что переживает Ишшин, мог только догадываться. Но то, что чувствовал сам, глядя, как твоего любимого человека – не друга, не сына – опускают в холодную, развёрзшуюся от влаги землю... Урахара сжал кулаки, затем выпрямился, уже зная, что будет делать. И что у этой дороги может быть только один, зато единственно верный конец. Расходились тоже молча. Ишшин кивал на ободрения и сочувствие коллег, автоматически, не глядя пожимая им руки. Очнулся он только тогда, когда Тессай чуть ли не силой впихнул ему бутылку водки. Настоящей, русской. «Выпей глоток-другой, полегчает», – сказал он, похлопав Куросаки-старшего по плечу. К Киске Тессай не подошёл – хватило одного взгляда, чтобы понять, что лучше не стоит. От него, замершего изваянием на краю свежевырытой могилы, веяло чем-то безумным, опасно-предвкушающим. Примерно то же чувствуешь перед грозой, когда весь мир застывает в ожидании одного-единственного, сокрушительного удара. С водки Ишшин окосел как-то совсем уж быстро, подумал он немногим позже, когда помогал другу сесть в машину: вело того только так. Кто ж знал, что он опрокинет в себя сразу всю бутылочку? Ладно, авось потом прочухается... Но тут Ишшин встрепенулся: – А... где... Киске? – Там, – коротко кивнул Тессай. Проследив за направлением, Ишшин неожиданно успокоился. – Вот как... – Позвать его? – Нет, оставь. Устроив его на заднем сиденьи, Тессай в последний раз оглянулся на одинокий, почти призрачный за стеной мелкой мороси серый силуэт у двух именных плит – одной старой, и одной новой, и лишь после этого тронул с места. Машина уехала, оставив мёртвого – мёртвым, а живым – память о том, что было и что уже не вернуть. Урахара размял оцепеневшие от холодной воды плечи, вытащил из кармана мокрую пачку, рассеянно повертел её в руках и засунул обратно. Посмотрел на одинаковые гранитные надгробия, вздохнул и опустился на колени. Внутри всё горело, с губ, растворяясь в шуме воды, срывался сбивчатый, торопливый шёпот. С неба лил дождь, а Урахара целовал выгравированную надпись напротив уже успевшего покрыться лишайниками камня. Ичиго ушёл, и теперь нужно было что-то делать, как-то жить дальше, но думать об этом сейчас не хотелось. Но хотелось говорить. Объяснить, почему так вышло, и что именно он и никто другой виноват в случившемся. Рассказать то, что было недоговорено, потому что он думал, что у них ещё будет на это время... И вновь ошибся. Времени нельзя было доверять. Ичиго ушёл, оставив его, их. Оставив живого – мёртвым. Урахара поднялся. Раскрыл уже ставший ненужным зонт и, кинув последний взгляд на выбитое в камне имя, пошёл прочь. Его глаза были сухими, а в голове, вопреки ожиданиям, вертелись сотни мыслей. Но одно он знал абсолютно точно: его обещание... не будет напрасным.