2WEI, Edda Hayes – Survivor
Прикосновение. Теплой лаской о голую кожу: вниз от плеча к сгибу локтя и дальше по еле заметной линии вены на внутренней части предплечья. Пальцы нежно ведут до запястья, но останавливаются, когда под подушечками ощущается мягкий ритм пульса. Спокойный, как будто они еще оба спят. Дыхание глубокое, ровное. Тихое. И никакие слова не нужны, потому что в данный момент все можно сказать только одними глазами. Они у обоих черные, у обоих мерцают в скудном утреннем свете, которого недостаточно, как и вчера, из-за плотно задвинутых штор. Черное в черном утопает и топит само. Но едва ли кто-то противится… Кожа под пальцами нежная, и тела – обнаженные – льнут друг к другу в молчаливом объятии, в котором есть только шорох дыхания да скомканных простыней. Губы чертят по коже, не размыкаясь, ложатся на пурпур следов, что были проложены ночью по ключицам и шее, и только потом, снова все обойдя, соединяются при поцелуе. Туда-сюда гуляет дыхание, оно кажется шумным, совсем несдержанным. Разбивает собой тишину и заставляет ее осколки буквально повсюду звенеть. Эхо пляшет по комнате. Поцелуй разрывается, но остаются касания, взгляды пересекаются, а бледные пальцы ложатся на чужую грудь, прямо там, где телесного цвета пластырь надежно скрывает еще не зажившую рану. Прямо там, где жизнь их обоих разделилась когда-то на "до" и "после", туда. Глаза Юнги нечитаемы, на Хосока смотрят пристально, изучают мужчину от и до, буквально собою просвечивают. Юнги не расскажет о том, над чем думает, он для подобного слишком молод и слишком упрям, а Хосоку… Хосоку тоже есть, над чем поразмыслить, но, пожалуй, сделает он это позже, когда простится с Юнги и останется совершенно один. А пока он себе позволяет чужую хрупкую ладонь взять в плен своей и к губам притянуть, чтобы на ней оставить сухой поцелуй, а затем приложить к своей щеке. В этом чувстве закутаться, как в одеяле… жаль только, что всего на мгновение. Ведь после Юнги отстраняется сам, покидает постель и идет в сторону ванной комнаты. У самой двери замирает, оборачивается, с легкой улыбкой кивает Хосоку, снова мерцая глазами. Зовет вслед за собой...***
Весенняя свежесть заставляет ежиться и дрожать, но зато позволяет быстрее проснуться, проветрить мозги, ясность которых сегодня еще пригодится. Ветер быстро подхватывает белый дым сигареты и уносит тот прочь, позволяя стать частью городской суеты, смешавшись с шумом дорог, голосами людей, светом восходящего солнца и перьевыми облаками, раскиданными по пурпурному небу. Намджун делает очередную затяжку, а после стряхивает пепел сигареты прямо вниз с балкона, тут же, впрочем, за это ругаясь на себя. На автомате как-то само получилось… слишком задумался. В пальцах остался лишь фильтр, его Ким все же тушит в пепельнице, там и оставляя. Вздыхает. Город перед ним все шумит и движется, будто совсем не замечает его. Внутри у Намджуна тоже громко и суетно, а в животе бушует мандраж. Этот день почему-то в разы напряженнее вчерашнего, хоть по плану у них едва ли что-то серьезней того, что уже произошло. Намджун так вообще сегодня должен быть на показе, это Хосоку и Ким Сувону предстоит побеседовать с городским прокурором… А вечером они уже будут у моря под защитой свидетелей, там, где их уже вряд ли кто-то достанет. Звучит так легко… В этом, верно, вся сложность. Это слишком легко, не так ли? Намджун раздраженно качает головой, стремясь из той повыкидывать глупые мысли и портя укладку. Глубоко вдыхает утреннюю прохладу и заходит в комнату, чтобы привести себя в порядок. Снова укладывает волосы в строгую прическу, открывая лоб, надевает поверх белой рубашки пиджак, застегивает пуговицы, смотрит на часы: все минута в минуту. А значит, пора выходить.***
В том, чтобы держать на руках маленького ребенка, есть что-то неуловимо привычное, что-то очень тоскливое, пробуждающее воспоминания. И Тэ с силой жмурится, повторяя про себя уже в который раз: "Мисо – не они". Прошлое никогда просто так нас не отпускает, и удавку все еще до конца не удается порвать. Но он старается, теперь очень старается… Губы трогает улыбка, когда дверь особняка открывается, и за той видно море. Пляж горит на рассвете, пока из-под темно-синих вод поднимается солнце. У берега песок мокрый, на том отчетливо видно узкую дорожку следов, что ведут прямиком к кромке моря. Туда, где волны, играясь, набегают на сушу и касаются уже насквозь мокрых кроссовок. Тэхен все еще стоит на пороге особняка, смотрит на фигуру Чонгука, что присел у воды и следит за солнечным диском, щуря глаза. Смотрит пристально, игнорируя боль от яркого света и холод за ночь остывшей воды. Чонгук ждет. Ждет новый восход, ждет друзей… ждет того, что сегодняшний день им всем принесет. Тэхен крепче перехватывает девочку, которая Чонгука тоже увидела и теперь просится к нему. Но подойти не решается, боится потревожить чужие мысли, дает Чону побыть в одиночестве, хоть и уверен: тот уже почувствовал, что теперь не один. Тэ стоит и запечатлевает этот момент в своей памяти, абсолютно не жалея о том, что руки его заняты и что фотоаппарат остался далеко на комоде в комнате. Для того, чтобы запомнить все ярче распускающуюся любовь в своем сердце, ему, к счастью, пленка совсем не нужна. Ему для этого нужен только Чонгук. Всегда будет нужен один лишь Чонгук.***
Сокджин, по пробуждении так и не вставший с дивана, усиленно трет ладонью по лицу, давит пальцами на глазные яблоки. В голове неприятная каша, и той, блять, как не черпай, меньше не становится. Горшочек, сука, не вари… Судя по тишине, хозяйничающей в квартире, Чимина рядом уже нет: поехал в академию готовиться к показу, ему до начала предстоит прогнать два своих выступления примерно еще тысячу раз, зная, как он критичен к самому себе. Младший друг талантливый, но какой же все-таки глупый… Глупый-преглупый Чимин, которого по-хорошему Джину запереть бы где-нибудь и ка́пать старательно на мозги, пока те не промоются полностью. От всего, даже от его младшего братца… особенно от него. Может, тогда бы Пак смог осознать свою собственную ценность, истинную. Которую все кругом видят, особо даже не напрягаясь, кроме него самого. Все в лучших традициях жанра. Хотя на самом деле не Сокджину кого-то судить, у него за спиной ошибок тоже не сказать чтобы мало. И одна из них как раз спешит напомнить о себе лаконичным: "Для тебя есть работа. Та партия отлично сработала, нужно еще." И конечно же все случается очень, блять, вовремя. Нужна наркота, и конечно же Квон должен был вспомнить о существовании Джина именно сегодня, в последний день, после которого для всех наступила бы безопасность. А сейчас делать что?.. Вопрос риторический."Через час буду"
Ведь на самом деле, если не ломать драму, все очень просто: он сделает то, что нужно. Джин сделает все. Потому что лишние подозрения, которые могут быть вызваны его отказом, никому не нужны, потому что его благополучие – все еще не самая важная на свете вещь. И в конце концов потому, что Сокджин надеется, что после небольшого поручения Квона он будет свободен и без происшествий доберется до Севера. А там – Юнги, Чимин, остальные. Он будет в порядке, а даже если и нет… То без разницы.***
Когда автомобиль тормозит на парковке рядом с академией, у обоих руки непроизвольно сжимаются сильнее, крепче сплетая пальцы между собой. У Хосока горячие, у Юнги – как обычно ледяные. И глаза его, взгляд которых обращается на улицу, стекленеют. Он туда не хочет, не хочет Хо оставлять, пусть даже всего на несколько часов. Особенно сильно не хочет после того, как узнал, насколько близко они могут друг к другу быть. И как теперь пережить это чертово расстояние, скажите ему!.. – Не хочу без тебя. Мужчина рядом вздыхает, придвигается ближе, замок из пальцев подносит к губам, чтобы чужие костяшки согреть теплом сомкнутых губ. Взгляд у Чона глубокий, пронзительный, в нем тоже плещутся не самые светлые мысли и тоже заметна тоска. Но Юнги с ним нельзя, он едет решать те дела, в которые того впутывать неправильно… впутывать сильнее, чем уже есть. Непозволительно. – Это ненадолго, – говорит он единственное, что хоть как-то все утро успокаивает обоих. – Несколько часов. Побудешь с Намджуном и своим братом, посмотришь выступление друга и даже не заметишь, как время пройдет. И мы уедем. Веришь? – Хочу верить, – отвечает Юнги, снова обкусывая свои губы. – Очень. Хосок дарит ему улыбку, а затем и поцелуи. Совсем мягкие, легкие в сравнении с теми, что были ночью. Контраст для обоих очевиден, пробуждает память и заставляет ту вспыхнуть томным пламенем. У Юнги внутри до сих пор эйфория торгуется со смущением, а колени тем временем сжимаются, чтобы никому не выдать мелкую дрожь. Ему после так хорошо, как никогда не было. Ни с кем не было. – Вернись поскорее, ладно? – сдается, выдыхает, отпуская чужую руку и открывая дверь, за которой его уже дожидаются телохранители. Смотрит на них и морщится, но против ничего не говорит – все и сам прекрасно понимает. Надо, так надо, Хосоку будет спокойнее. – Будь, пожалуйста, осторожен, – просит его напоследок мужчина, и настойчивый тон побуждает обернуться. Это не просто дежурная фраза. Чон изучил парня достаточно хорошо, чтобы осознавать, что тот не всегда заботится о собственной безопасности, действует сгоряча в силу юности, дурости, эмоций, которые в нем всегда кипят через край. Юнги такой… и без крыльев взлетит, если захочется… без головы наделает всяких глупостей, если подвернется удачный случай. Но глупить сейчас никак нельзя. Поэтому тихое "буду", слетающее с искусанных губ, Хосока пускай и успокаивает, но не полностью. На душе все равно какой-то осадок. В горле сухо, как будто по стенкам скребет беспокойство, и сердце сжимается ощутимой судорогой. Не нравится это ему… Он следит за белой макушкой парня, изредка мелькающей из-за спин охраны, видит, как у самого входа его встречает Намджун, и при появлении друга немного расслабляется. Затем дает водителю знак, и машина выезжает со стоянки, вливаясь в плотный утренний поток сигналящего и рычащего безумия. Тишина закончилась, рухнула. Начался день. Новый, решающий, значимый. День, когда что-то начнется… ...и что-то окончится.***
Искусственный свет бьет по глазам, но те давно уже привыкли и потому не слезятся. Он видит этот свет напротив уже долгие годы. Как и себя в отражении зеркала, пока наносит сценический макияж. Вызывающий, темный, притягивающий внимание, как и все в нем, когда он выходит на сцену. Шаг за шагом собирает все больше взглядов, он чувствует их физически, он в них задыхается… он ими живет. Задохнуться нестрашно, потеряться нестрашно, если с ним навсегда его главная страсть. С которой он сейчас один на один, смотрит буквально на ту через зеркало. Смотрит на главное свое предназначение и внутренне содрогается, потому что это всегда болезненно – понимать, насколько он бессилен перед своим собственным талантом, перед тягой к искусству. Он живет им, он позволяет ему себя погубить, склоняет пред ним покорно голову и обнажает шею. Но оно не убивает – оплетает собой, в себе кутает, прячет уставшее тело, что из сил выбилось в погоне за идеалами, в погоне за мечтой… Чимин тот, кто он есть, знает – истину чувствует на кончиках пальцев. Она там горит. Она здесь и сейчас – его все. Он в этой комнате, которая предназначена для подготовки артистов, забывает про все остальное. Ни о чем не стоит думать сейчас, потому что он вскоре собирается делать то, для чего на свет родился и предназначен. Мышцы уже разогреты, их покалывает от предвкушения, когда до гримерки со сцены долетает музыкальное эхо: кто-то настраивает аппаратуру. Скоро все начнется. Скоро он на несколько минут станет тем, кем быть по определению должен. И ему правда нравится тот человек, которого он в зеркале видит. Как бы Чимин хотел вот таким быть всегда. Таким вот… свободным. Живым, потому что искусство, каким он переполнен сейчас – оно живое. Оно его защитит. Не бросит. Никогда не оставит, никогда не предаст. Будет его вечно любить так же сильно, как любит его сам Чимин. Потому что цена этой любви: кровь, пот и слезы. Чимин готов заплатить это все, давно платит. Пока сможет, всегда будет платить. Всего себя отдаст, если надо, потому что зачем он, если внутри него не будет жить вот этого всего… После душной комнаты, где кроме него было полно других танцоров, в темном просторном коридоре свежо. Мурашки пляшут по полуголому телу, и чуть ли пар не струится меж губ. Потолок настолько высокий, что теряется в сумраке, тени танцуют по стенам, будто стараются передразнить тех, кто по этому коридору проходит с целью добраться до сцены. Которая ждет, а тени – гонит своими софитами, раскатывает их по начищенному до блеска паркету черными полосами чего-то хаотично-отчаянного. Они следуют за танцорами, сталкиваются, накладываются одна на другую, беспомощные. Глупые, бедные тени. Чимин, остановившийся за кулисами, тень пока не имеет: свет до него не может достать. Но все должно измениться всего через пару минут. Выступление уже началось, и в зале народу полно. Простых студентов сюда не пускают – не тот уровень, здесь только элита. Люди, перед которыми необходимо показать все самое лучшее, оправдать вложенные деньги и наперед заработать еще благосклонности. В зале политики и бизнесмены, спонсоры и конкуренты… И один Мин Юнги. На руках у Чимина сжимаются пальцы, до скрипа стискивая легкую черную ткань, что является частью костюма. Снаружи парень сияет, внутри же – горит. Точнее, уже обугливается. Ему до сих пор больно, но как же хорошо, что здесь и сейчас есть что-то намного мощнее, что-то, у чего силы хватает отвлечь, завладеть чиминовым сердцем, уже сто раз захлебнувшимся в своем мазохизме. И не отпускать. А потом музыка смолкает. Чимин делает медленный вздох, расправляет сведенные плечи. Холод все еще шлет по телу мурашки, но кожа становится горячей, и внутри напрягаются мышцы. Он стоит за кулисами. Смотрит на сцену. В тишине, в темноте. Делает первый шаг. Он не смотрит на публику, не смотрит никогда. Он остается с музыкой один на один. Один на один со своим Черным лебедем… чтобы по сцене летать. Дыхание скользит в унисон с первыми нотами, становясь их дополнением. Его рука из темноты протягивается вперед, под одинокий луч света, пущенный сверху. Пальцы вздрагивают, хватаясь за пустоту, сжимаются в кулак, чтобы в следующее мгновение взмыть высоко над головой. Он больше не посмеет допустить ошибку. Нет, он здесь и сейчас – идеальный. Он отдается музыке, он с ней единое целое, он ею дышит и чувствует, как та уже заменила кровь. Запустила необратимый процесс, и лопатки зудят – там прорезаются настоящие крылья, хоть никто и не способен заметить. Остальные видят лишь черные полосы красивой тату, которая сегодня открыта всем на обозрение, потому что Чимин танцует без верха. На нем лишь трико из черного эластичного материала, а из рук до пола струится длинная тюль. Красиво, эфемерно, гибко. Ему в танце нечего скрывать. Он себя в нем показывает, отдает, вверяет, не щадит совершенно. Бросается с головой. Без малейшей ошибки, даже каждый его вдох безупречен. Поворот, скольжение, прыжок… приземление только за тем, чтобы снова взмыть в воздух, раскрываясь в шпагате... Слова "сдаться" в танце для него не существует давным давно. Жаль только, что, когда затихнет музыка, осознание собственного поражения в других делах снова заполнит голову. Но не сейчас. Сейчас Чимин борется, он яростный, сильный, никем не побежденный. Он такой, каким должен быть. Он себя любит таким. Его взгляд тяжелый, наполнен решимостью, но движения вразрез с этим до боли грациозные, Пак и впрямь словно лебедь. Расправляет руки, изгибает, будто взмахивает медленно крыльями, всем показывает свое гибкое тело, всю свою скрытую силу. Нет, он ни капли не слабый, и вся его хрупкость – обман. Ширма, красивая декорация: он в этом всем хорошо разбирается. Финальный взмах рукой и вращения: одно, второе, третье, четвертое… Тюль за ним следует в черном сияющем смерче. Поворот. Даже дыхание ему не столь необходимо, как ноты, что одна за другой следуют. Поворот. Это его главный дар, благодаря ему Чимин никогда не останется в одиночестве, потому что музыка всегда с ним, прямо внутри. Поворот. Он хочет, страстно и безудержно, быть таким же сильным всегда. Не рассыпа́ться, не кричать от беспомощности и тупой боли. Поворот. Он так хочет научиться летать… Падение. Так было задумано. Тюль опускается на него с разницей в секунду, погребая под собой и ложась на голую спину. Чимин прикрывает глаза. Которые все же слезятся.***
Дыхание Юнги дается с серьезным трудом. Причина тому сейчас на сцене все еще танцует, потому что музыка не скоро закончится – Юнги знает это. Юнги сам ее написал. Это больно. Больно по-плохому и одновременно по-хорошему. Он не верит ни ушам своим, ни глазам, но все равно внимательно слушает и смотрит пристально. Потому что Чимин не отпускает, он притягивает и не только его одного, но абсолютно любого, кто по неосторожности решится кинуть на него взгляд. Чимин, скользящий по сцене, безупречен. И точно знает об этом. Лучший друг там, где ему самое место, он в стихии, для которой рожден, и чужая сила восхищает собою как никогда. Давно Юнги не видел, как танцует Чимин, так давно, что с непривычки никак не придет в себя. Руки от эмоций дрожат настолько сильно, что не могут ровно держать телефон, на который обещал записать выступление для Тэхена и Гука. В какой-то момент Намджун, сидящий рядом, не выдерживает и телефон забирает себе, чтобы не испортить видео. Видимо, мужчину так сильно выступление Пака не трогает. А вот Юнги трогает так, что до слез. Парень держится из последних сил. Это слишком для него, слишком красиво, пронзительно… Громко. Юнги слишком громко. Чимин кричит на него своим танцем, кричит в лицо о том, насколько силен, упрям и отчаян. Мин восхищен им и себя ненавидит за то, что смеет день ото дня причинять другу боль. Он… не виноват… но какая разница, если Чимин все так же страдает? Если тот вынужден наблюдать, чувствовать счастье чужое, которое хочет сам испытать, но не может? К чертям эту разницу. Все к чертям. Сердце рвется навстречу другу… брату. Хочет его защитить, хоть чем-то помочь, но разбивается, понимая, что помочь можно только одним: отпустить. Чтобы больше не мучить. Но разве Юнги может? Разве на такое способен? Чимин летает по сцене, расправляя свои черные крылья. В нем что ни шаг – то искусство, и движения пропитаны силой. Мышцы играют под смуглой кожей, а пепел волос у лица развевается от смелых движений. Черная ткань послушно скользит вслед за телом, извиваясь, как дым, стелется по рукам, ластится. А потом, когда все кончается, черный полог накрывает Чимина собой. Прячет. И свет на сцене выключается, ту, как и зал, погружая во тьму. Секунда, две… ...И зал аплодисментами буквально взрывается. А Юнги… Юнги чувствует, как в руки его молча возвращают смартфон. В горле сухо. В уголках обоих глаз скопилась соленая влага. Дышать тяжело. Его музыка оборвалась, танец Чимина закончился, все замолчало. А сердце, кажется, добивает свое последнее, обливаясь кровавыми слезами. Они оба друг друга чувствуют – бестелесная нить повисает между залом и сценой, тесно оплетая две потерянные в потемках души. Натягивается, режет кожу… но обрывается, стоит только свету снова зажечься, открывая взгляду восторженной публики опустевшую сцену.***
Телефон, зажатый во вспотевших ладонях, несколько раз вибрирует, оповещая о пришедших на мессенджер сообщениях. Должно быть, пишет Сокджин, который еще утром предупредил, что задержится по работе. Но пальцы Юнги до сих пор словно каменные, а взгляд устремлен в никуда, потому что сознание не хочет в себя приходить. Оно все еще там, рядом с Чимином, выступление которого окончилось еще минут сорок назад. Сейчас на сцене уже другие люди танцуют, сменяя друг друга, музыка льется красивой рекой, то натыкаясь на пороги, то уходя в тихие равнины, то становясь океаном, где ждать можно все, что угодно. Красиво, но как будто не здесь сейчас и не с ним. Юнги далеко… за кулисами где-то потерялся в глухих коридорах. Намджун сидит рядом, тоже молчит, но иногда все-таки подает признаки жизни, хлопая вместе со всеми после очередного выступления и переговариваясь с каким-то инвестором, что сидит по другую сторону вместе с женой. Иногда Юнги чувствует его взгляд на себе, краем сознания задумываясь, насколько Господин Ким может хорошо знать о ситуации между Паком и ним. Намджун и Чимин друг с другом себя чувствуют подозрительно комфортно, переговариваются так, будто видятся уж точно не второй раз в своей жизни и даже не в третий. Во время их общего разговора Ким обращался к Чимину по имени, а Чимин отвечал ему с дерзостью, вызовом… так, будто успел узнать и в курсе, что ожидать от мужчины впоследствии. Вывод из этого: Юнги что-то упустил. Он вспоминает их встречу в больнице, когда представлял Чимина Намджуну. Пак сказал, что раньше они уже встречались… Точно, школьный спортзал. День, когда Юнги наткнулся на Хо – Ким Намджун тогда был вместе с ним, приезжал в школу, над которой взял спонсорство. Юнги застал их обоих после того, как передал хену эту самую музыку, что сегодня звучала на сцене. Что, если их знакомство началось еще тогда и… продолжилось? – Я отойду ненадолго, – голос Кима вырывает Юнги из раздумий в реальность. Вокруг как будто бы сразу шум кто-то прибавляет в разы, безжалостно щелкая кнопкой на невидимом пульте, и Мин крупно вздрагивает, переводя взгляд на мужчину, который поднимается с места. – Вернусь быстро, но если что, охрана прямо позади. Юнги машинально оглядывается и цепляет взглядом троих знакомых человек в строгих черных костюмах, кивает мужчине. Намджун уходит, на ходу доставая телефон из кармана и прислоняя тот к уху. Юнги вспоминает и про свой, на который недавно пришли сообщения. Снимает блокировку… и под ребрами тут же скручивается что-то тревожное, когда становится ясно, что ему кто-то пишет с неизвестного номера. "Как дела, Юнги-я?" "Мы с друзьями хотели спросить у тебя лично, но не застали дома. Очень жаль." "Как думаешь, может, твой красивый хен сможет что-то о тебе рассказать? Мы как раз встретили его не так давно..." Кислород резко кончается. "Но я все же не оставляю надежду встретиться сегодня именно с тобой, так что так уж и быть, мы подождем немного." "Поторопись, Юнги. Невежливо заставлять гостей ждать на пороге. Знаешь, мы ведь можем и разозлиться." "Как думаешь, успеешь за час?" "Или нам не стоит тратить драгоценное время? Сразу пойти развлечься с Сокджином?" Руки трясутся так, что буквы на экране уже не читаются. У Юнги приступ паники. Сознание сужается в узкий поток бегущей строки, где торопливо капслоком бегут только что прочитанные сообщения. Беспомощность оплетает удавкой тонкую шею и душит, душит, душит..! Сокджин… только не Сокджин, только не хен. Он не заслужил оказаться под дулом, он и так за десятерых уже настрадался за свои недолгие двадцать четыре! И Юнги как никогда себя чувствует беспомощным и глупым. Абсолютно тупым и испуганным, растерянным мальчишкой, по голову затопленным паникой. Он кое-как набирает Джина, но слышит лишь голос оператора, говорящий, что абонент недоступен, на той стороне трубки. Зубы впиваются в кожу на нижней губе и прокусывают ее, металлический привкус расцветает на языке, бьет в нос специфическим запахом. По коже животным ужасом танцуют невидимые иголки, а мозг думает… но не о хорошем, не о правильном думает, а о том, как бы удрать. Разум голосит Юнги об ошибке, но оказывается лишен права голоса и погружен в плотный вакуум. Адреналин поджигает каждый нерв, который есть в теле, отключая все, что тормозит и мешается. Бежать. Ему нужно бежать, потому что время идет на секунды. За ним наблюдают минимум пятеро, и стоит только рыпнуться, как это заметят. Но как тогда… И вдруг раздается звонок, что оповещает о начавшемся антракте. Зажигается свет, многие в зале поднимаются с мест. Вот он – шанс! Юнги буквально падает на колени, накидывает на голову капюшон своей черной худи, чтобы скрыть волосы, и быстро пробирается к выходу, петляет среди людей, пользуясь тем, что по росту значительно уступает многим, кто здесь собрался. Вспоминает те многочисленные разы, когда приходилось удирать, спасая свою задницу. И у него все блестяще, к сожалению, получается: он покидает зал в общем потоке гостей, затем сворачивает в пустое учебное крыло и выходит из здания через неприметную дверь одного из залов для практик, который заприметил ранее, навещая Чимина. Понимая, что на метро ни за что не успеет, Мин ловит такси, благо Хосок "случайно" уже который раз оставляет в его карманах наличку. Юнги ее обычно вечером вытряхивает и демонстративно оставляет на кухонном столе больше даже не из принципа, а чтобы Хо побесить, но на этот раз приходит время пустить деньги в ход. Деньги Хосока, который так настойчиво просил его сегодня быть осторожным. На языке снова ощущается кровь, а в глазах слезы стоят, потому что думать о Хосоке оказывается тяжелее всего. Их прошлая ночь горит под веками яркими эпизодами, выбивая из легких последние крохи воздуха своей пронзительной нежностью. Юнги будто знал… правда, вчера он боялся, что это Хосока у него заберут, но теперь все получается диаметрально наоборот. И он бы мог, отбросив панику, поразмыслить дальше, понять, что именно он сам никому в данной ситуации не сдался, и что с его помощью в дальнейшем, кто бы не являлся автором сообщений, тот лишь попытается выманить Чона. Он мог бы поступить по-другому, довериться более взрослым и влиятельным людям, поступить разумно, все рассказать… Он мог бы. Но паникует, забывается в страхе и рубит с плеча, от души плюя на свой хваленый ум и на все сопутствующее. Становится тем, кто он есть и кем являлся всегда, на самом деле: ребенком. Ребенком, которому только сегодня исполнилось всего лишь восемнадцать, не знающим жизни, потерянным и потерявшимся. Ребенком, которому в жизни еще предстоит наделать кучу ошибок. Одну из них он и совершает, пока жмется затылком к сиденью такси, что его увозит на Юг.***
Квартира встречает Юнги тишиной. Лишь его сбитое несколькими лестничными пролетами дыхание и мягкие шаги кроссовок тревожат обострившийся на нервах слух. В комнатах светло и чисто, нет совершенно никого: ни хена, ни кого бы то ни было. На мгновение по позвоночнику вниз разливается обжигающая волна облегчения… Но уже в следующий миг сзади слышатся чужие шаги нескольких человек. Обернуться Мин не успевает: кто-то зажимает ему дыхательные пути тканью, пропитанной усыпляющим раствором. Испуг заставляет резко вдохнуть. И все кругом проваливается в гулкую тьму.*** Billy Talent – Devil on my Shoulder
Когда Квон остается доволен сделанной работой и отпускает его, время близится к обеду. Сокджин морщится, выходя из хреново освещенного гаража под ярко слепящее весеннее солнце, и затягивается только что подожженной сигаретой. Нужно выпустить напряжение, которое, не прекращаясь, сжимало органы внутри все те несколько часов, которые он провел в окружении банды. Он хоть и свой для них, но в свете недавних событий эта принадлежность может с легкостью испариться, стоит только одному конкретному человеку по фамилии Чон щелкнуть пальцами и… Но щелчка не случается, и Джин, изготовив очередную партию порошка, не без омерзения жмет руку Квону и валит. Для того, чтобы уехать на Север к остальным, у него в распоряжении где-то часа полтора, потому что к тому времени показ Чимина должен закончиться, так что Мин успевает, и потому не спешит, шагая по тропе между низкими гаражными рядами на выход из района. Торопиться сейчас – самое глупое, что он может себе позволить, это вызовет лишние подозрения. Так что лицо кирпичом, сигарету в зубы, руки в карманы… Он пальцами чувствует вибрацию телефона, и спустя секунду тот начинает звонить. Сокджин тут же принимает вызов, даже не глядя на определитель номера. – Слушаю? – Сокджин-а? – в трубке женский прокуренный голос, который на последней гласной вдруг подскакивает выше, неуклюже срываясь. Джин хмурится. – Кто это? – Это Чон Чанволь, милый, не бросай трубку и, пожалуйста, послушай меня… – Госпожа Чон, я же говорил вам: сливая мне информацию, вы ужасно меня подставляете, – перебивает парень, начиная раздражаться из-за внезапного звонка этой бедной женщины. Да, ему жаль ее, но он и сам перед ее мужем бессилен, как и перед угрозой жизни семьи, что исходит от Субина. – Прошу, что бы вы не хотели сказать, положите трубку и сотрите звонок с телефона. Я сделаю то же самое прямо сейчас. – Нет! – торопливо шепчет женщина, почти скуля, потому что не может повысить голос. – Юнги! Я звоню сказать, что в беду попал твой брат! – Ч-Что? – Ноги подводят, останавливаются. Сигарета падает в лужу из незанятой телефоном руки. Перед глазами от звука родного имени все плывет. – Субин только что уехал из дома и был очень зол. Я подслушала их разговор как и раньше, из кухни. Юнги схватили люди банды Пак. Я не знаю почему… – Куда… куда поехал ваш муж, Чанволь-щи? – сипло спрашивает Джин. – У Паков на окраине их района есть склад, Субин уехал туда. – Я понял вас. У Джина не находится сил на то, чтобы поблагодарить женщину. Он скидывает звонок и следом тут же набирает другой номер, возобновляя движение. Стоять на месте он теперь не может, как впрочем и медлить. На осторожность теперь наплевать. Слушая гудки, парень срывается на бег. – Сокджин-щи, – голос Хосока звучит собранно, но Джин слышит, чувствует чужое напряжение, которое натягивает нервы мужчины так туго, как струны. – Вы знаете, – говорит с твердым утверждением. Его не интересует, как это случилось, на данный момент по-настоящему важно только одно: – Что будем делать? – У него маячок зашит в куртке и указывает на какой-то южный склад. Мы с Намджуном, как и полиция, уже едем туда. – Пак Чимин? – Пока что не знает. Он в академии, показ еще не окончился. Сокджин зло выдыхает и резко встряхивает головой, стараясь не дать эмоциям захватить над собой контроль. – Я его вытащу, Сокджин, – уверенно добавляет Чон, скатываясь на неофициальную речь. – Блять, я его вытащу! – Вытащи. И снова он первый бросает трубку, не прощаясь. Внутри едко горит и травит дымом отчаяние. И только мысль о том, что брат еще наверняка жив, и что есть шанс его спасти, дает Джину силы на то, чтобы двигаться. Бежать, еще дальше, еще быстрее бежать. Куда угодно, зачем угодно, с той же целью, что преследует уже так давно: Уберечь то, что осталось от его семьи.***
– Ты сегодня в ударе, Чимин-а, – один из хенов на потоке хлопает его по плечу, и Чимин благодарно кивает, принимая похвалу. Он снова в гримерке, переодевается к финальному выступлению, в котором исполняет одну из ведущих партий. Он самостоятельно не ставил ее, но в будущем именно от этой партии будет зависеть его оценка за весь семестр, поэтому важность момента говорит сама за себя. Но Чимин не волнуется. Вместо этого он как всегда за пределами сцены, как и на ней, собран, уверен в себе. Потому что музыка чувствует страх, мышцы чувствуют страх, все в его голове… К черту, к черту любое волнение, он не станет тому поддаваться, не в этот раз. Пак тянется к футболке, которую нацепил между выступлениями, чтобы везде не маячить полуголым, сверкая татуировкой и прессом, когда на столике перед зеркалом начинает звонить его телефон. Читая имя давнего приятеля на определителе, он хмурится и тут же принимает вызов. – Привет, хен. – Чимин-а, привет! – здороваются с ним на том конце, а потом в трубке слышится шуршание, напоминающее ветер. Видимо, хен стоит где-то на улице. – Ты недавно спрашивал за дела на районе, это еще в силе? Чимин замирает. – Что-то случилось? – Знакомые только что видели, как паренька из ваших местные тащат на склад. Знаешь: тот, который заброшенный. – Что за парень, хен? – Имени не знаю, но такой он… мелкий и белобрысый, прям как когда-то ты, – внутри Пака после этих слов что-то с грохотом обрывается. – Он еще вечно таскается с сыном Чон Субина… Ноги отказывают, Чимин тяжело прикладывается к столу, роняя на пол стоящую там косметику. Остальные танцоры обеспокоенно на него косятся. А в голове белый шум. – Юнги… – Ну, наверное… ты просто просил говорить, если будет что необычное. Мы подумали, что этот случай как раз. – С-Спасибо, – выдавливает Пак и жмурится, повторяя за хеном, как робот: – как раз. – Отлично, Чимин-а, рад был помочь. Будет время, приезжай, давно не сидели вместе. – Постараюсь, хен, – отвечает Чимин, с невероятным усилием двигая губами, уголки которых тянутся вниз, расплываясь в гримасе. Что происходит? Почему никто ему не сказал?.. Телефон летит куда-то на пол, под чужие беспокойные крики Пак несется в зрительный зал, чтобы там высмотреть Юнги и Намджуна… сердце разбивается, когда он предсказуемо не находит там ни того, ни другого, а с губ слетают ругательства, тонущие в громкой музыке. Впереди у него финальное выступление, а где-то на Юге в это самое время нуждается в помощи Юнги. Его Юнги!.. Его маленький брат!Cinema Bizarre – Forever or never
Выбор не сделан, потому что никакого выбора и нет. Есть только давным-давно расставленные приоритеты, на вершине которых прописался парень с черными лисьими глазами и копной белокурых волос. И неважно, кому тот отдал свое сердце, неважно, смогут ли они с Чимином когда-нибудь притереться в правильных отношениях, главное – чтобы тот жил. Ведь Юнги еще так чудовищно юн, он ребенок практически, он не должен ни за что пострадать! Выбор не сделан, но решение Чимином принято. Оно определяет последовательность всех действий, что ему теперь предстоят. Он собран, движется четко по пунктам, как робот. Возвращается в гримерку, там одевается, забирает телефон у одногруппника, который его подобрал, того же одногруппника просит, чтобы тот передал руководителю о его уходе с показа. Из академии едет в общагу, где из самого дальнего угла шкафа, покопавшись как следует, достает ствол, который припрятал там на всякий еще в первый год обучения. Проверяет патроны, затыкает за пояс и сваливает через пожарный выход, чтобы не "зазвенеть" случайно на пункте охраны. А потом невыносимые минуты в пути, где он пристально смотрит за окно такси, игнорируя попытку водителя завести разговор. Солнце обманчиво греет, пытаясь заразить мысли весенним теплом и покоем, ожиданием новой – лучшей – жизни, чем-то хорошим. А у Чимина внутри крошатся айсберги минута за минутой, километр за километром. А когда вдалеке показывается нужный склад, затерянный в производственной зоне чужого района, руки сжимаются в кулаки, и внутри наступает штиль. Тот самый, за которым обычно следует буря, но пока тишина внутри помогает собраться. Пак выбирается из машины, которая сразу уезжает, потому что водитель торопится как можно скорее покинуть неблагополучное место. Парень же, незаметно оглядываясь, тенью скользит ко входу на склад. Хорошо, что вокруг полно всякого мусора, ржавой оставленной техники, да и стены полуразрушены. Вокруг тихо, ветер треплет целлофан, которым заклеены окна, поднимает в воздух пыль, высушенную мартовским солнцем. Пак заходит в здание, ныряя за стену, во тьму… и вдруг кто-то с силой хватает его поперек груди, а ладонью второй руки зажимает рот, чтобы в следующий миг гневно прошипеть на ухо: – Какого хуя ты здесь забыл, Чимин?! От резкого поворота он вынужден схватиться за чужую одежду, и вот уже перед ним зло блестящие в темноте глаза хена. – Сокджин… – Закрой рот, – отрезает старший, наступая на него, и Пак не может не сделать шага назад. – Не смей, слышишь меня? Это не твое дело, это тебя не касается. Хватит рушить свою жизнь из-за Юнги. Иди и живи, блять, своей! – Но… – Если ты пострадаешь, то что тогда? Ты о своей маме подумал? А о своем лучшем друге? Нет. У тебя в голове только Юнги. Но он мой брат, моя семья, я имею полное право запретить тебе в нее лезть. И запрещаю. Поэтому пошел вон отсюда! – Хен, я здесь, чтобы помочь… – Помоги лучше самому себе. И начни с того, чтобы поставить мозги на место. Уходи, Чимин. Сталь в сокджиновых глазах режет без ножа, ясно давая понять: тот непреклонен, и спорить с ним бесполезно. Джин боится за брата и ни за что не уступит. А Чимин попал под раздачу, и потому он отступает. – Я понял тебя, хен, – Пак опускает голову, снова делает шаг назад, а потом еще один. – Я уйду. – Оставь это мне и полиции, они уже окружают здание, – смягчается Джин, а потом кивает на него, без слов заставляя покинуть склад. Чимину ничего не остается, кроме как послушаться и исчезнуть. Мин переводит дыхание, жмурится на мгновение и прислушивается, удостоверяясь, что остался один. Коридоры склада перед ним пусты, но он знает, что где-то в их переплетении находятся его младший брат и те, кто его забрал. Страх за Юнги давит, не позволяет бездействовать, толкает вперед... Фигурально. Буквально же это делает холодное дуло ствола, что внезапно упирается прямо в затылок. А на ухо тем временем знакомый голос шепчет ему: – Ты никак пришел на семейное сборище, Сокджин-а? Не возражаешь, если я присоединюсь?