Anne Sophie Versnaeyen, Gabriel Saban, Philippe Briand – The path of silence
В темноте его рука под властью музыки тянется вперед. Пальцы вздрагивают, хватаясь за пустоту и полосы утреннего света, в кулаки сжимаются, чтобы в следующее мгновение взмыть высоко над головой, пока стройное тело исполняет вращения. Чимин кружится-кружится-кружится… Его глаза плотно завязаны. Окруженный светом, он не способен увидеть совершенно ничего, но не боится этой неизвестности. Музыка ведет его. Как всегда вела. Она растворяет в себе, ноты, как капли, наполняют его и позволяют жить собой, раз по-другому никак. Его утешение и радость, его отдушина, которая иной раз способна и погубить… Стесанная вчерашним днем кожа чешется под одеждой, забитые мышцы болят, но это все нестрашно. Страшно сейчас – остановиться. И поэтому Чимин никогда не остановится. Он будет летать. А музыка… тревожная музыка… словно морская пена, густая и мягкая, обволакивает и затягивает глубже, на самое дно. Омут так соблазнителен… И нет кроме него сейчас абсолютно ничего, ничего не существует снаружи. А Чимину этого и не надо. Ведь и сам он там, как оказалось, не нужен! В комнате витает яркий запах отчаяния, им становится пропитана музыка, ею сочится пустая неизвестность вокруг, пока Чимин невесомым перышком скользит по натертому до блеска паркету. Хорошо еще, что в гостиной Намджуна до безобразия просторно, иначе Пак бы уже сто раз навернулся. А так – он все кружится на одной своей босой ноге, считая в уме повороты. Сердце в груди бьется с ними в унисон, воздух рывками покидает горящие легкие. Без зрения все становится иначе. Острее. И будто бы забываются все тревоги, пока тягучая черная масса захватывает тебя целиком, и ты, провалившись, летишь… И тебе больше не больно. Тебя как будто бы нет. Всего себя ты отдал на растерзанье музыке, пустоте и запаху солнца, которым наполнено утро. И не хватает тебя уже ни на что другое: ни на страх, ни на боль, ни на злобу… ничего этого попросту нет. Не существует здесь и сейчас. И вся эта черная ложь слишком соблазнительна, чтобы не захотеть в ней остаться навсегда. Но ведь так не получится. И не получается: Чимин запинается носком о чертов ковер и, от внезапности охнув, летит прямо на пол, беспомощно руки выставляя спереди себя в попытке смягчить приземление. Но встретиться с твердым полом ему не дают чужие руки, крепко схватившие в последний момент. Чимин медленно выдыхает, пока его, как куклу, снова ставят на ноги, а затем плотная повязка исчезает с лица, возвращая зрение. – Если хотел расшибиться, так сказал бы мне сразу, – цокает недовольный Намджун, что стоит перед ним, – я бы просто отвел тебя на балкон и открыл окно – чтоб уж наверняка. – А я думал, ты уже ушел. – Я был в кабинете. Работал. – Понятно. – А ты…? – Просто решил размяться. – Носом об пол? Намджун вздыхает, видя, как Чимин закатывает глаза и, плавно огибая его, намеревается без дальнейших объяснений свалить из гостиной. Видимо, Пак не особый поклонник нравоучений. А жаль, потому что Киму попытки вправить тому мозг не то чтобы нравятся, но и так просто он их не планирует прекращать. Поэтому Джун идет вслед за Чимином на кухню, где Пак уже делает себе кофе, не смущаясь хозяйничать на чужой территории. – Во сколько ты сегодня заканчиваешь? Худые плечи поднимаются вверх и опадают вниз, прежде чем Чимин поворачивается к нему лицом с дымящейся чашкой в руках. – Как освободишься, дай знать – я приеду за тобой. Намджун видит, как хмурится из-за этих слов Пак, и тот даже приоткрывает свои полные губы, чтобы ему ответить что-то несовсем лицеприятное, видимо, но затем передумывает и просто молчит. Делает небольшой глоток из кружки. Ким, довольный тем, что на этот раз его хотя бы не послали, хмыкает. – Я должен быть в офисе уже через двадцать минут, так что пока. Дверь закроешь ключами, они лежат в прихожей у зеркала, сигнализация поставится автоматически. – Намджун! – Мм? Чимин вздрагивает, будто сам пугается того, что вырвалось из его собственного рта. Едва заметно втягивает голову в плечи, но следом все-таки произносит: – Я сегодня где-то до пяти. Ким, услышав ответ, улыбается ему, показывая ямочку на левой щеке и пожимая плечами, как бы говоря, что все о`кей. – Значит, увидимся в пять. – Ага… увидимся. Последнее слово Чимина заглушается мягким щелчком входной двери, и после наступает тишина. Лишь только из глубины гостиной до сих пор раздается унылая песнь виолончели, ведущей беседы со скрипкой. Чимин выдыхает, на секунду прикрывает глаза, вновь погружаясь в темноту, но на этот раз в ней не задерживается, выныривает обратно, прекрасно осведомленный в том, что никто его теперь не поймает, если упадет. От своих же мыслей он ежится, руками себя обнимает в попытке согреть и кружку с кофе, который еще не допил, бесцельно прижимает к губам. Теплая. Серебряные волосы свешиваются на глаза, солнце путается в них – получается радуга. Чимин смотрит на них и думает о Тэхене. Как он там?.. – Чимин-а? Я так рад тебя слышать! – голос Тэ на том конце трубки после нескольких гудков, проведенных в нервном ожидании, кажется чертовой музыкой. Чимин соскучился. А еще – волнуется за непутевого лучшего друга сильней, чем за самого себя. Что с ним? Где он? С кем, в конце концов! Чимин ни на один из этих вопросов не знает точный ответ, но одно все же обнадеживает: тот самый голос, голос Тэхена в трубке – он наконец-то снова живой. Снова глубокий и низкий, снова в нем слышится улыбка, и это так замечательно, что Пак от облегчения весь даже дрожит. Тэ просил ему верить, в него верить, и кто Чимин такой, чтобы не выполнить его просьбу? Тэ справится, обязательно, ведь он такой сильный, всегда таким был. Он не имеет права оставлять Чимина одного. – Смотрите-ка: он взял трубку, – все же хмыкает Пак, и в ответ ему тут же прилетает фырчанье: мягкий хриплый выдох, который теряется в каком-то постороннем шуме – будто где-то совсем рядом льется вода. – Как твои дела? Как в академии? – А ты приди, и сам узнаешь. – Боюсь, Чимин-а, даже если я соберусь, то и квартала пройти не успею, не попавшись людям отца, так что вынужден буду отклонить твое предложение. Давай рассказывай, потешь мое любопытство. – Ты – жертва Диснея, Тэ-Тэ, – ухмыляется Пак. – Сидишь теперь в башне, только сам себя в ней и заточил. Хотя… эй, может, ты там все-таки не по своей воле? Моргни, если все так и есть! – Как ты собираешься увидеть, моргнул я или нет, идиот? – Тэхен посмеивается над его глупостью, и Чимин улыбается, внимательно вслушиваясь в этот теплый звук, по которому так сильно скучал. Ну наконец-то, хоть кто-то в его окружении смеется… Тэхена очень не хватает. – В воскресенье у нас очередной показ, – вздыхает Пак, решая рассказать последние новости. – У меня сольник. – Нашел, чем удивить, – отзывается трубка, но тут же добавляет: – И как? С хореографией все же нормально… да? – Ну, бывало и лучше, – кисло отвечает Чимин, решая, что Тэ заслуживает его честность. – Переходы сложные, и я на них часто оступаюсь. Все колени уже до крови стер вместе, блять, с локтями, и без толку. – У тебя что-то случилось? – тут же Тэхен настораживается, ведь знает, лучше всех знает Чимина. И в курсе, что ошибки в танце у того появляются только тогда, когда голова забита сомнениями. – Что-то плохое? – Нет, я… наверное, – бормочет Чимин и на каждом слове запинается, а потом кусает себя за губу, чтобы не выболтать лишнего. Почему-то становится страшно, не хочется рассказывать ему обо всем. Чимин сам еще не смог многого принять, потому что ему, блять, сделать это страшно. А Тэ… его такой прекрасный Тэ, он, конечно же, сильный, но у него и своих проблем целый ворох. Пак не имеет права нагружать еще сильнее, не тогда, когда Тэхен из последних своих сил и так держится. Возможно, позже, когда-нибудь в будущем каждый из них по-отдельности оправится, каждый поднимется с колен, они встретятся вновь, и тогда Чимин сможет наконец рассказать все от и до без утайки, но сейчас – нет, ни за что. – Не знаю… может быть, мне просто одиноко. Я не привык еще к этому, знаешь – когда в студии больше нет никого. На парах не так, разумеется, вокруг вся наша группа, но потом я иду учить танец, смотрю на себя в зеркало и… понимаю, что там только я один. Без тебя, это… это тяжело, – он шепчет признание и ни разу даже не кривит душой. Потому что правду сказал. Эта причина тоже имеет свой вес, и о ней он хотя бы может позволить себе рассказать другу, ничего не таясь. – Я скучаю, Тэ. – Я тоже, Чимин, – ответ Тэхена короткий, но искренностью бьет прямо по сердцу. И Тэ больше не смеется, нет в голосе его больше и намека на прошлые веселье и легкость. Он сочувствует другу, корит себя за то, что рядом с ним не стоит, не поддерживает больше и не может с этим сделать ничего. – Прости. – Не смей себя винить, пожалуйста, Тэ, не думай даже себя винить, – просит Чимин, и в просьбе этой без труда можно заметить усталость, ту самую, с какой все кругом Тэхена только и твердят, что он не при чем, все произошедшее – роковая случайность. Вот бы еще заставить поверить… – Блять, я звонил тебе не для того, чтобы расстраивать! Тэхен-и, ты только не загоняйся опять, хорошо? Пообещай, что не будешь, ради меня обещай! – Обещаю, Чимин, – отвечает Ким ровным голосом и затем глубоко вздыхает, будто стараясь так успокоиться. – Все в порядке, – последнее слышится глухо и не очень разборчиво, будто Тэхен отвернулся от телефона и сказал эти слова кому-то другому. – Ты не один? – Не один, – подтверждает его догадки Тэхен. – Но не волнуйся насчет этого, все правда хорошо. Я… я правда теперь чувствую себя намного лучше… и все это благодаря тому, что я теперь не один. Обещаю, что все тебе расскажу, обязательно, Чимин-а, просто не сейчас, ладно? Не обижаешься? – Не обижаюсь, – отвечает Чимин и не врет, ведь и у самого у него вагон и маленькая тележка того, чего не знает Тэхен. Эти гребанные тайны за их спинами нависли, как зловещие тени… главное, чтобы, когда наступит полдень, те не обрушились, внезапно завалив их своими обломками. – Лишь бы ты был в порядке, Тэ. А остальное как-нибудь потом решим, когда станет полегче. Ты главное снова от меня не прячься, не… бросай. – Я больше никогда, – говорит Тэхен искренне, и голос его даже срывается, подскакивая выше. – Обещаю, Чимин-а! Мне так жаль и так стыдно за прошлый раз, я… – Клянусь, за следующий такой выкрутас я оторву тебе голову, – перебивает Пак. – И знай: я на ветер слова никогда не бросаю. – Тебе не придется, я тебе обещаю. – Хорошо бы. – Под какую музыку будешь выступать? – внезапно меняет тему Тэхен, решив вспомнить то, с чего все началось. Видимо, устал от всей этой лирики. – Пока что не решил. – Взгляд сам собой начинает косить в сторону прихожей, где в кармане куртки, той, в которой он был вчера, спрятана коробочка с диском. Он подобрал ее с пола в студии… – Никогда не понимал, как ты это делаешь – сначала придумываешь движения, а под них уже ищешь музыку, как-то это… – Музыка меня в таких моментах только отвлекает. – Запишешь для меня выступление? Хочу посмотреть. – Так и быть, попрошу кого-нибудь, – соглашается Пак и слышит вдруг, как Тэхена кто-то окликает. За шумом воды и из-за того, что говорящий, по-видимому, находится достаточно далеко, слов и голоса не удается разобрать, и Чимин хмурится. – Мне пора. – Что, дракон твой пришел? – А? – Да ничего, говорю, сегодня еще спишемся. – Да… мне тут заняться особо нечем, но ты напиши, как освободишься, о`кей? – Заметано. Береги себя, Тэ-Тэ. – А ты не заморачивайся больше, чем следует, – просит Тэхен. – А то знаю я тебя… – Так, все, мамаша, харэ, – Чимин фыркает, и то же самое делает Тэ ему в ответ. – Иди уже, не отвлекай, мне еще на пары собираться, между прочим. – Так ты ж мне первый позвонил, эй! – Первый позвонил, первым и отключусь. Пока. – Пока, Чимин-и, – прощается Тэ, и Пак все же дожидается, пока в трубке не начинают звучать частые гудки. И только затем со вздохом откладывает от себя телефон, в руки возвращая свой уже давно остывший кофе.***
Как только экран телефона потухает, Тэхен откладывает устройство на тумбу, в которую вмонтирована раковина. На его плечо осторожно ложится теплая ладонь. – Мокро, – ворчит он, вздрагивая и показательно стараясь избежать прикосновения, но не выходит: вторая рука окольцовывает талию, спиной прижимая к груди и не позволяя улизнуть. – Все равно же скоро купаться, – невозмутимо отвечает Чонгук ему куда-то в затылок, прежде чем губами прижаться в том месте, где начинается линия роста светлых волос. – Как там Чимин? – Я переживаю за него, – Тэхен вздыхает и хмурится. – Что-то не так. Ты сам давно его в последний раз видел? – Давненько, – признает Чонгук и тоже хмурится. – Я спрошу сегодня у Юнги, может быть, они общались. Обычно он больше времени проводит с хеном… Тэ вдруг в руках Чонгука напрягается, машинально цепляясь за знакомое имя. Юнги… Чимин сказал, что ему одиноко, что непривычно быть одному, но где же тогда Юнги?.. – Спроси обязательно, – просит он, разворачиваясь в кольце чужих рук. Чонгук не противится, и вскоре они уже стоят, смотря друг другу в глаза. – Спрошу. Ты не единственный, кому дорог Чимин, он мне тоже друг. Семья. Тэ кивает, веря тому, что услышал. Их лбы сталкиваются, а вокруг на время устанавливается комфортное молчание. Это до сих пор будоражит – находиться рядом друг с другом, касаться, дышать чужим дыханием и губ касаться своими губами. Но с каждым разом необходимость в повторении всего этого возрастает стремительно и близка уже не иначе как к катастрофе. Они много не говорят, чаще просто пересекают взгляды, руки находят руками, касаются, обнимают и чувствуют… как будто стараются уничтожить саму память о том расстоянии, что их разделяло долгие месяцы. День ото дня – смотреть, но не трогать. Теперь трогать можно так же много, как и смотреть. Можно обнять крепко, носом зарывшись в чужие мягкие волосы, зажмуриться и не отпускать, а после и вовсе заснуть вот в таком положении, проснувшись затем непременно самым-самым счастливым. Можно тихими вечерами, когда наверху в спальне горит всего одна лампочка, подушечками пальцев водить по коже, старательно не пересекая границ и взглядов своих не отводя до тех пор, пока те не почернеют, как глубокое звездное небо за панорамным окном. Теперь можно многое… это руки развязывает, но и пугает тоже очень здорово, если по-честному. И одного, и второго, хоть и по разным причинам. А потому не стоит спешить. И они не спешат, вперед медленно движутся, шаг за шагом и обязательно рука об руку. Преодолевают ступень за ступенью. – Вода остывает, – напоминает Чонгук. Тэ замечает, как после озвученного замечания чужое адамово яблоко дергается вверх в нервном спазме, и сам подавляет уже собственную дрожь. – Да, – все же соглашается, прежде чем отстраниться и, взявшись за края футболки, в которой прошлой ночью спал, снимает ту одним плавным движением. Взгляд темных глаз он ярко чувствует на своем обнажающемся теле. Не стесняется, нет… но все равно что-то неприятное начинает зудеть прямо под тонкой болезненно-бледной кожей. Они не выдерживают, смотрят друг другу в глаза. Сразу на лицах расплываются глупые неловкие улыбки. – Детский сад, – комментирует Гук, прежде чем свою футболку тоже резко стянуть и отбросить куда-то в сторону, где мятой белой горкой уже лежит одна, тоже, между прочим, его. Тэхен сглатывает, позволяя себе: честное слово – всего на долю секунды – взглядом пробежаться по красивому смуглому торсу, а потом отворачивается от Чонгука и пальцами цепляет резинку от пояса спортивных штанов, горбится, стягивая их вниз по худым ногам (уже, кстати, идеально-гладким, потому что с боем, но заставил Гука купить для него восковые полоски). У Чона воздух где-то в горле встает и не может никуда продвинуться, когда он впервые видит чужую голую спину, на которой тонким кружевом белых чернил лежат крылья. Он до этого знал, что у Чимина похожие черные есть, но и не догадывался, что все может быть так. Красиво. И страшно. Страшно то, как перья по ребрам раскиданы, как посреди крыльев выступают острые позвонки, безжалостно натягивая тонкую кожу, как будто скоро порвут. Это – страшно. Но Чонгук клянется себе, что ни одна живая душа больше этот его страх не почувствует. Особенно та, что принадлежит человеку, который сейчас рядом с ними и всего себя слой за слоем открывает ему так доверчиво. Все показывает, даже то, что сам не в состоянии в себе принять, все свои пороки и несовершенства, все слабости. Чонгук тоже порочен, безобразен и слаб. У него на спине, хоть крыльев нет никаких, зато шрамов с два десятка, да и смерть не так уж ему чужда, как хотелось бы. Им друг от друга прятать нечего. Тэхен всего раз вздрагивает, когда снова теплые ладони касаются его голых плеч, и Чонгук подходит сзади, чтобы близко встать, но не вплотную, оставляя между ними немного пространства. Пальцами ведет вниз по безвольно висящим рукам, пока те не доходят до бедер, а там подцепляют чужое нижнее белье и осторожно стягивают вниз, позволяя тому с мягким звуком упасть на пол. Он не смотрит, прижимается губами к острому плечу, чтобы успокоить и себя и Тэхена. Все хорошо. – Все хорошо? – повторяет, чтобы убедиться, что их чувства сейчас одинаковы. – Хорошо, – отзывается Тэ, а затем глубоко вздыхает и, шагнув чуть вперед, отстраняется, осторожно залезает в наполненную до краев ванну и в пене смешно утопает по самый нос. Чонгук, наблюдая за ним, улыбается, а в ответ ему улыбается и Тэхен. – Если голова закружится от высокой температуры, сразу говори, – предупреждает он, ненадолго серьезнея, а потом тоже подходит к ванне, только с другого края – благо та поистине королевских размеров – быстро стягивает с себя низ и забирается в воду, зеркаля позу Тэ. Тот, к слову, честно не смотрел, пока Гук раздевался, решив, что хоть капельку личного пространства ему все же надо оставить. Сейчас и того, что происходит, с лихвой достаточно, чтобы заставить щеки краснеть. В его-то двадцать два – приехали! В горячей душистой воде, покрытой мягкой пеной, приятно. Их ноги на дне ванны переплетаются сами собой, находя самое удобное положение, кончики пальцев также друг друга касаются, покоясь на бортиках. Тэ, откинув голову на специально подложенное полотенце, закрывает глаза и довольно вздыхает, чувствуя, как согреваются мышцы. С Чонгуком ему всегда так тепло… Он смотрит. На него смотрит, не отводя темнеющих глаз цвета горького шоколада, когда Тэхен приподнимает голову. Чувствует, как этот взгляд изучает линию голых ключиц и ямки над ними, в которых скопилось немного воды, созвездие нескольких родинок на левом плече, шею, к которой прилипли намокшие волосы… – Ты такой чертовски красивый, – выдыхает чуть хрипло, и пальцы одной руки настойчивей ловят тэхеновы, чтобы сделать контакт ощутимей. – Не знал, что люди могут быть такими красивыми. Тэхен мягко смеется, но взгляд не торопится отводить, а подается ближе, прямо садится, перехватывая чужую руку уже сам, чтобы ее послушно раскрытую ладонь прижать к своей влажной щеке. Ресницы от ласки дрожат. Чонгук хмурится, в каком-то порыве тоже придвигается и его лицо ловит уже двумя своими ладонями. Когда их губы наконец-то встречаются, оба они шумно носом тянут воздух, чтобы потом протяжно выдохнуть. Поцелуй глубже, а тела – ближе. Голая кожа скользит по чужой обманчиво смело, и прикосновения эти бьют неожиданностью по ним обоим, потому что это что-то пока еще совсем новое. И уже скоро они задыхаются… Тэхен отстраняется первым, остро чувствуя чужую дрожь, указательным пальцем чертит по щеке Чонгука, ведя от виска к уголку распахнутых розовых губ. По нижней тут же проходится язык, а затем Гук нетерпеливо снова подается вперед. – Не спеши, – предупреждает Тэхен, хмурясь слегка недовольно на его самоуправство. – Не старайся получить все и сразу, если чувствуешь, что пока еще к этому не полностью готов. – Но… – «я готов!», – хочется возразить Чону, но голос почему-то подводит его, и он растерянно наблюдает за тем, как палец Тэхена, все еще не закончив свой путь, ниже ведет от губ к скуле, вдоль жилы на шее к ключичной впадине и затем посередине груди, замирая лишь в районе солнечного сплетения. – Все в порядке, – заверяет Тэ, раскрывая там свою ладонь и умещая ее напротив чужого гулко стучащего сердца, собирая капли воды и лопая пузырьки пены. – Просто расслабься. Всему свое время, а я никуда не уйду. – Ты обещаешь мне это, Тэхен? Тэ не отводит от него своих глаз, когда пропускает через себя всю тяжесть заданного вопроса, и его бьет ощутимой судорогой, а осознание перекрывает доступ к кислороду на пару секунд. Ему страшно, ужас на краешке рассудка уже скребется когтями, напоминая, как близка та самая ступень, откуда легко можно снова скатиться в отчаяние, но… – Обещаю, – он выдыхает это, используя последние крохи воздуха, что находились в легких. И сразу же снова возвращает себе способность свободно дышать. Ведь понимает – он от этого человека уже никуда и никогда деться не сможет. Он правда не уйдет, черт возьми, он не бросит его! Потому что он… он… Он его так чертовски сильно любит, так сильно любит его, Господи! И по сравнению с этой любовью все остальное ослепительно-ярко горит, взрывается, искрами уносится в небытие, чтобы не сметь больше тревожить. Вся его боль с ней не сравнится по силе. И даже тяжесть вины на плечах не в состоянии дальше ломать его крылья. И все этот мальчик, тот самый безымянный странный художник, с ним мерзнущий в парке ночами. Тот самый, кто спиной запечатлен на десятках сделанных Тэ фотографий, тот самый, кого отпускать всегда не хотелось до сумасшествия, даже толком не зная. Тэхен не хотел, чтобы уходил Чонгук… и сам теперь тоже не сможет уйти. Никогда больше не сможет уйти – он это решил теперь твердо. Наконец-то понял! – Я обещаю, Чонгук-а, – вздыхает и тут же, всхлипывая, внезапно обнимает парня рядом с собой, прижимается так тесно, как может, наплевав на смущение. – Обещаю, обещаю, я тебе обещаю, что не уйду... – все не перестает бормотать. А чужие руки в ответ обнимают тоже. Водят осторожно по спине, как будто пригладить пытаются перья, крылья расправляют Тэхену. Чтобы когда-нибудь он снова сумел полететь.***
– Как твои экзы? Юнги смотрит на него, красноречиво изогнув бровь, и Чонгук чувствует себя идиотом. Ну да, нашел, что спросить у гребанного отличника… За окном вечер. На улице фонари с попеременным успехом загораются, чтобы через пару-тройку минут погаснуть опять, потому что на районе всем тут уже привычные перебои с электричеством, и это наполнено для обоих парней какой-то тоскливой ностальгией. Та появляется внезапно и втягивает вглубь себя, стоит им сегодня встретиться. Просто так встретиться, чтобы вдвоем посидеть, ведь уже долгое время такого не происходило. Причин для разлуки множество, и все эти причины важны, но факт фактом: Юнги и Чонгук, хоть и не отдалились, но друг от друга теперь все-таки далеко очень. Потому что больше они не на Юге, а где-то между двух огней затерялись, ровный путь пока не нашли, не могут прочно ухватиться рукой за руку, как ты не тянись. Они это чувствуют оба, конечно же. Знают, что не все между ними пока что озвучено. Возможно, скоро у них получится этот недостаток исправить но пока все идет, как идет. Пока что Чонгука дома ждет его маленький сломанный лебедь, которому чонгуков родной отец собрался обрезать крылья. Пока что Юнги на Севере ждет Чон Хосок, по которому сердце трепещет так, как ни по кому никогда еще не трепетало. Чон Хосок… Хо, следы которого теперь на душе и на тонкой коже одинаково яркие. Одни секреты слишком страшны, а другие – слишком драгоценны и хрупки, чтобы их раскрывать, так вот у них двоих и получается. В магазине комиксов по-обычному тесно, немноголюдно, пахнет бумагой и специфическим сильным ароматом приправ для быстрозаваривающейся лапши. От лапши этой, к слову, уже все губы горят и язык. Кожа у рта краснеет, становится очень чувствительной, а у более восприимчивого к острой пище Чонгука к тому же еще и начинают слезиться глаза. И постоянно тот шмыгает носом, как будто скоро возьмет и расплачется; на это забавно смотреть. Но, возвращаясь к теме экзаменов: – Ну, получше твоих, – отвечает Мин и хрипло смеется, на что Чонгук только отмахивается. Учеба его как не ебала, так и не ебет, а вот за образование Юнги он наоборот беспокоится: заразился, должно быть, от Джин-хена. Кстати о нем… – У него сегодня две смены в кофейне, а потом он сказал, что сам заберет Мисо, чтобы я на другой конец района не мотался, ему ж от станции по пути, – Юнги пожимает плечами, как бы говоря: ничего необычного. В принципе так и есть. Ничего необычного для Юнги. Еще одна дурацкая тайна для Гука. Потому что их хен не всегда пропадает в кофейне. Хорошо хоть, что сегодня две его смены – это чистая правда, хорошо хоть сейчас Субин не видит в нем надобности и на время отстал. Чонгук бы очень хотел, чтобы хен в их семейную клоаку не лез, но слишком поздно уже. Они все там, все спутались между собою веревками, и веревки эти держит всего один человек. Страшный, больной человек. Опасный. Больше всего на свете Чонгук хотел бы всех от него защитить. Но пока что для этого он слишком глуп, слишком молод и слаб. У него нет ни денег, ни опыта, ни должного авторитета, у него нет ничего, кроме людей, которыми он досмерти дорожит. Которые его беззащитным делают. Ради которых он раз за разом спускается в Ад, чтобы отвоевать их души, те оставить нетронутыми. Одну вот уже не смог. Иногда Чонгуку хочется остановиться, упасть на колени и закричать. Закричать, что он больше не может, что ему помощь нужна, что в свои чертовы восемнадцать он попросту уже не вывозит… Но кто ему сможет помочь?.. Кто захочет помочь?.. Никому они тут не нужны. Не это ли главное правило места, где ты родился и вырос, Чонгук? Выживает сильнейший, и слабость твоя – лишь другим повод собраться на пир, чтобы кости твои обглодать. Выживает сильнейший. Так что придется тебе стать им, чтобы самому выжить и позволить выжить остальным, тем, кого ты пытаешься укрыть за своей не такой уж широкой спиной. Которая в шрамах вся, подаренных родным отцом в знак того, что кровь, как и вся остальная жизнь, не дарует поблажек. – Сам-то ты как, Гук? Хуево, процентов на семьдесят. – Как обычно, – отвечает Чонгук и не врет, в общем-то, а просто как будто итог простой подводит тому, что все время варится у него в голове. – А как… тот, кого нельзя называть? Чон ловит чужой черный взгляд, в котором любопытство сплелось с озорными искрами веселья, и фыркает: – Детям такое знать не положено. – Я тебя всего на год младше, эй! – Юнги пинает его под столом, попутно коленом ударившись о низкую столешницу и чуть не разливая оставшийся в стаканчиках бульон от лапши. На шум из-за стеллажей выглядывает хозяйка и щурится недовольно, видимо, прикидывая, стоит на них наорать прямо сейчас или дождаться еще одного косяка. – Серьезно, Гук-а, как там Тэхен? – Мне хочется верить, что ему лучше, – все-таки отвечает Чон, не удерживаясь и тихо вздыхая. Пальцы на руках сами сжимаются в кулаки, беспомощно хватаясь за воздух. – Он… ест уже больше… но его очень часто после этого рвет, и он потом плачет… я… ему тяжело, – Чонгук смотрит на Юнги, и взгляд его обнаженный до боли, насквозь просвеченный страхом от неспособности помочь дорогому человеку. – Но Тэ старается. Сегодня он пообещал мне, что больше никуда не уйдет, что не сможет оставить меня, и я ему верю. Я верю ему, черт возьми, и поэтому… поэтому мы с ним справимся. Мы справимся, Юнги-я, ведь так? Юнги едва заметно улыбается лучшему другу и кивает, полностью в Чонгуке уверенный. Он как никогда им горд сейчас. Он им, если рассуждать дальше, чертовски восхищается: за смелость в принятии себя, за честность перед другими, за то, что ради любимого человека отважился на многое пойти и идти намерен до самого конца. Юнги счастлив, что ему самому достался такой лучший друг, и надеется, что когда-нибудь сможет стать похожим на него хотя бы чуть-чуть. – Тэхен серьезно болен, Гук-а, но он сильный и справится. Особенно если не будет один. Людям нужны люди, обычно это именно так и работает, знаешь… – Нужны, – соглашается Гук и мечтательно пялится в потолок, откидываясь назад на диванчике, на котором сидит напротив друга. – Юнги, понимаешь… он невероятный… Я и не знал, что бывает, ну, так. – Юнги слушает его и снова едва улыбается, склоняя голову набок, его губы изогнуты в мягкую розовую дугу, а вокруг глаз собираются мелкие складочки, от чего он становится таким мальчишкой, что Чонгуку даже не по себе. Ведь сам он далеко от него не ушел, а значит, что оба они еще, черт возьми, дети. В теории, но не на деле. – Я рад, что спустя столько времени у вас получается, – произносит Юнги и, что-то неразборчиво хмыкнув себе под нос, взгляд устремляет на улицу, притаившуюся за оконным стеклом в обшарпанной белой раме. Снова там загораются фонари. А Юнги молчит какое-то время, все думает о чем-то своем, улыбается. Касается высокой горловины свитера, что сегодня на нем, а затем и губ, трет по ним подушечкой большого пальца, будто проверяет, какие те на ощупь, и затем морщит нос. Чонгук тоже, наблюдая за другом, все это время молчит, потому что тишина между ними – комфортная. Она отдает чем-то родным и понятным, согревает его и дарит позабытое чувство безопасности. Рядом с Юнги Чонгук знает, что никогда не потеряется и найдет выход. А если когда-нибудь оступится, сделав неверный шаг, упасть ему не позволит этот самый худой костлявый мальчишка с волосами, выкрашенными в белый цвет, и в нелепой одежде, что всегда ему велика, потому что досталась от хена, а у того плечи, как Уральский хребет (Чонгук не знает, что такое этот Уральский хребет, но один раз так сказал Юнги, а с ним спорить вообще не вариант). – Ты, кстати, Чимина на днях не видел? – спрашивает Чонгук какое-то время спустя. А у Юнги от произнесенного имени стекленеет взгляд, и в горле воздух встает – ни туда, ни сюда. Он заходится кашлем, краснея и пригибаясь, чем Чона даже пугает, и потому тот не замечает чужого волнения. А у Юнги в груди тем временем тяжело бьется сердце, разгоняя по венам с трудом вчера пережитую обиду и горечь очередной ссоры с другом. Он чувствует страх, стыд и злобу. Мин знает, что не властен над чувствами, зародившимися внутри него, но не может перестать думать о том, через какие мучения вынужден проходить Чимин. Его глупый маленький хен… он этого не заслужил! А Юнги все равно его снова подвел, все равно снова делает больно. Юнги простил его еще ночью, когда ожидаемо не мог заснуть и в постели ворочался. Простил ему все сгоряча брошенные слова и нападки. Принял факт, что тот, видимо, каким-то образом прознал о Хосоке. Им бы поговорить не мешало… давно это нужно было сделать, чего уж темнить. А теперь – пусть лучше Чимин пока отойдет, немного остынет. Юнги дождется и затем с ним обязательно все решит, расскажет, как хен ему дорог, попросит понять… – У него в воскресенье показ, и он все эти дни не вылезает из студии, готовится, – отвечает Юнги, взглядом блуждая по ковру, что лежит у них под ногами. – Поэтому нет, не видел. Не думаю, что его сейчас стоит беспокоить. – А, показ это да. Пойдем вместе? – А Тэхен как тогда без тебя? – Как и сейчас, думаю. Он же не маленький, в конце концов, просто болеет. К тому же, Тэ попросил записать для него выступление хена, так что нужно пойти. – Значит, пойдем, – соглашается Мин, надеясь, что Чонгуку с его места не видно, как у него колени дрожат. Они позволяют себе досидеть в магазинчике до победного, пока хозяйка-аджума все-таки не выталкивает их из уютной теплоты в слякотный мартовский холод. Оказавшись на улице, они оба морщатся и спешат поскорее застегнуть куртки. Юнги напяливает шапку и довольно светит улыбкой, смотря на Чонгука снизу-вверх из-под примятой белокурой челки. – Здорово сегодня посидели, – говорит он, толкая Гука в плечо. – Здорово, – соглашается тот, так же улыбаясь в ответ. – Жалко, что теперь нечасто это получается, я по тебе скучаю, Юнги-я. – Это временно, – Юнги старается успокоить и, сделав шаг к нему, треплет темные волосы. – Скоро станет теплее, все наладится, Тэхен выздоровеет и все такое… – Да, и все такое, – кивает Чон и подается вперед, чтобы на прощание обнять, как вдруг слышит со стороны чей-то свист. Таким подзывают собак.Blasterjaxx, Hollywood Undead – Shadows
– Юнги, – тихо, но строго бросает Чонгук, – за спину. – А? Чон, понимая, что времени на объяснения нихера нет, сам выступает вперед, рукой толкая Юнги за себя, не собираясь на этот раз проебываться точно так же, как в предыдущий. Вглядывается в темноту пристально и видит, как с улиц к ним стекаются сучки из шайки Пака. Человек десять, ебать их. – Что здесь забыли?! – рявкает Чон. С того дня, как слюнявый Чонсок забил ему стрелу, прошло много времени. Чон успел стать другим и очерствел в достаточной степени, чтобы рычать. Даже если только вдвоем, больше в нем страха нет. Зато на месте его есть яростный гнев, который рухнуть готовится на чужаков. – Всего лишь гуляем и дышим воздухом, Чон, – отвечают ему, кто-то начинает смеяться. Юнги за его спиной чертыхается и переминается с ноги на ногу, и Чонгук слегка отвлекается на него. – И вот, на вас случайно наткнулись… Как думаешь, может, это судьба? – Ага, и блондиночка твоя глубоко запала мне в душу! Эй, красотка, помнишь меня? – Поделись, Чон, жадничать невежливо! – Блять, – шепчет Чонгук и отступает на шаг. Ему не нравится, что снова прицепились к Юнги, ведь у того нет такого иммунитета, каким с рождения наделен сам Чонгук. И поэтому он до боли сжимает кулаки, в ладони впиваясь ногтями, и кричит, повысив голос, чтобы псы эти слышали: – А не пойти ли вам дружно нахуй с такими запросами?! – а после шикает, повернувшись, уже только Юнги: – бля, бежим! У Юнги гребаная Матрица дала сбой, ибо снова он, снова ночь и снова сломя голову уебывает от бешеных сучек Пака. Из-за такой параллели адреналин в нем подскакивает до небес, и возбужденные нервы коротит. Искры вспыхивают по телу тут и там, взрываются, изнутри осыпая мелким крошевом острых осколков. Блять, блять, блять! Он дышит громко и сипло, ловит на себе взгляд Чонгука, который с ним рядом так же бежит, только по другой стороне улицы, потому что нечищенные всю зиму тротуары завалены ебучим мусором и для двух человек слишком узкие. Позади слышится топот множества ног и звуки погони: крики, хохот, даже – пиздец, да они серьезно?! – выстрелы. – Ебать! – выдыхает Юнги, когда кто-то из этих пидоров снова спускает курок, и неподалеку Чон от этого злобно рычит, оглядываясь, но останавливаться и не думает. Это их район, и у них тут преимущество. Здесь они на своем поле и играть способны заставить по своим правилам. Эти парни просто самоубийцы, раз отважились сунуться опять. Это уже не какая-то детская забава – слишком их много и слишком напряженно сейчас между бандами, чтобы простить проход на чужую территорию. Отец узнает и вырежет каждого. Тогда почему они сунулись?.. Только если за ним, за Чонгуком? За сыном главы? Это хуево, так хуево, что у Чона дыхание от страха сбивается. Не за себя – за того, кто рядом бежит, сверкая пятками. За Юнги, на которого всем, кроме самого Чонгука, глубоко наплевать, и поэтому… поэтому с ним что угодно здесь и сейчас может случиться… Нет, сука, нет! – Разделяемся, – приказывает Чонгук ему, – беги к центру и прячься. Знаешь где. – Юнги смотрит на него широко распахнутыми глазами и кивает. Такому Чонгуку он не может найти сил возразить. Он другой, не такой, как всегда. От него разит опасностью и жестокостью. И на очередном повороте они начинают бежать в разные стороны, благо там перекресток. Чон скрывается в левом проулке, что ведет к гаражам, чтобы там по тропам, которые только для своих, добраться до безопасного места. Юнги же, шурша подошвами, из-под которых летит мелкий гравий, резко поворачивает направо, туда, где ярче из-за работающих фонарей и народ явно есть, потому что как раз время возвращаться с работы домой. Главное сейчас Сокджина не встретить, а то, если не от Паков, то от старшего брата уже огребет. Просто так, ибо нехуй. Юнги слышит, что за ним по пятам все еще несутся преследователи, и на этот раз он так просто им в руки падать (буквально, хах) не собирается. Они идут нахуй, без шуток. У себя на районе Мин никогда не позволит себе проиграть. Он петляет, скользя между плотно настроенных чуть ли не друг на друге ветхих многоэтажек, пролезает под заборами и зло матерится: потому что похерил, блять, новую куртку! Что он на этот раз скажет Хо? Что снова упал, но теперь уже со знанием дела, так, чтоб как можно сильнее уделаться? Но злость его только подстегивает, отключает подступившую было слабость и все предохранители, держащие здравомыслие. И Юнги хохочет опять, как тогда. От ветра слезы бегут по щекам, а в груди как будто отдельно воспламеняется каждая порция воздуха, жадно вдыхаемая через распахнутый рот. Ему жарко и одновременно холодно, он устал просто зверски, но все тело его объято сумасшедшим возбуждением. И чтобы то скинуть, он должен двигаться, бежать, рваться все дальше вперед. Не останавливаться! Ни за что не останавливаться, не дать себя поймать, не дать сломить. Юнги никогда не сдастся, не таким он и не там, блять, рожден! И поэтому на очередном рывке, когда опасность подобралась уже ближе некуда, дышит в затылок, вот-вот схватит и заберет себе, Юнги делает очередной поворот, хватается за заборный столб рядом с собой и, по инерции раскрутившись на нем, как акробат, ногами отталкивается от ближайшей стены, чтобы, подпрыгнув, повиснуть на высоком ограждении. То больно впивается в живот и в едва зажившую кожу ладоней, но отвлекаться на это себе дороже, пока время есть, нужно прыгать, что Юнги и делает. Перекидывает сначала ноги, а затем ныряет в темноту по ту сторону ограждения. Плотно самому себе зажимает рот ладонью, чтобы не слышно было его ошалевшего дыхания, прислоняется к глухой стене и слушает. Шаги приближаются быстро и затихают. Людей Пака и Юнги разделяют жалких полметра. – Блять, где он?! – Сука, опять упустили! – Он не мог далеко уйти, смотрите дальше. Он вообще точно сюда свернул? – Я уже не уверен, слишком темно было… – Ладно, мы здесь и так уже много времени, это становится слишком опасно. Идем. Продолжим следить, у нас еще будут шансы. Тишина. Юнги ждет около пяти минут, прежде чем затрусить вдоль небольшого коридорчика между постройками, в который упал. Хорошо, что он его откопал, когда как-то раз еще в ноябре посрался с одним аджосси и тоже был вынужден удирать… от натравленного на него пса, но это уже детали. Как там Чонгук, интересно? Хотя вряд ли его эти дебилы сумеют догнать. Да и яйца у них не настолько большие, чтобы снова в настоящих условиях трогать Чона. Они ж не самоубийцы. – Оторвался где-то у бараков, – бросает Чонгук, когда они встречаются во дворе его дома и удостоверяются, что никто из них не пострадал. Гук хмурый и все еще злой, как черт. – Ахуеть, это ж надо, снова приперлись! Да еще и сейчас. – Смертники, – поддакивает Юнги, без особой радости осматривая себя сверху-донизу. Мда, видок, конечно, так себе… похуже, чем у местных бомжей. – Видимо, бесятся, что им не досталось сотрудничество с северными шишками, – бормочет Чонгук, а затем аккуратно оглядывается по сторонам и шагает под тень, что отбрасывает дом, подзывая Мина к себе. – Кстати об этом: твоя практика ведь теперь закончилась, да? Ты больше в ту компанию ни ногой? – Вроде бы… – Юнги хмурится, несовсем понимая чужой интерес. – А что? – У отца цель убрать твоего бывшего начальника, – тихо отвечает Чонгук, наклоняясь к нему. – Не хочу, чтобы ты оказался рядом. Будь осторожен, ладно? Если твоя практика закончилась, это хорошо, значит, ты в безопасности, и тебя ничто не заденет. Потому что Чон Хосок так или иначе скоро будет не жилец. – Ч-Что? – Говорю же, отец… ты знаешь, иногда поступают заказы… – Я… да, Чонгук-а, я тебя п-понял. – Юнги в подтверждение несколько раз кивает ему, опуская взгляд себе под ноги и пряча руки в карманы подранной новой куртки. – Я больше там не практикуюсь, можешь не волноваться, я… все хорошо. Да, все в порядке. Я, наверное, пойду домой, а то Джин там и… – Хорошо, Юнги-я, иди. Только будь осторожен, ладно? Хоть тут и недалеко… Я сегодня переночую здесь, нужно рассказать отцу о случившемся. – Тогда до встречи, Гук. – Да, Юнги-я, – Чонгук машет ему, второй рукой уже держа открытую дверь от подъезда. – Еще увидимся. И не переживай ни о чем. Обещаю, с тобой все будет хорошо. "Не будет ничего хорошо", – отчаянно думает Мин, когда, как только дверь за Гуком закрывается, срывается на бег. Вот только не в сторону дома: в другую. Туда, где быть ему приказывает обезумевшие от страха сердце.***
– Юнги-я, что…? Хосок тяжело выдыхает и жмурится, когда на него прямо с порога налетают, крепко припечатываясь и обхватывая руками за пояс. Раненое плечо тут же напоминает о себе яркой вспышкой боли, но беспокойство быстро и с успехом затмевает ее. Чон в ответ обнимает мальчишку, у которого дыхание сбилось и походит на какой-то истерический хрип, чувствует, как худое тело рядом дрожит то ли от холода, то ли от переполняющих эмоций. – Что произошло? Юнги мотает головой, шмыгает носом, жмется к мужчине сильнее, а Хосок, не зная, что такое с ним, все больше волнуется. Это же Юнги, в конце концов, с ним случиться может все, что угодно, такой он человек! – Пожалуйста, поговори со мной, – снова просит Хосок, но и на этот раз не получает ответа. Вздохнув, шепчет себе под нос тихое: "ладно", – и осторожно расстегивает, а затем стягивает куртку с нежданного гостя. Замечает, что та вся в грязи, и хмурится, но никак не комментирует. Увлекает парня в ванную комнату, которая совмещена со спальней, и там включает воду, чтобы вымыть его испачканные землей и кровью руки. Пока в раковину стекает грязная вода, Юнги пристально разглядывает хосоково лицо, и глаза у него испуганные, в них без труда Чон замечает глубокую растерянность, и от этого в собственной груди ужасно тянет. Ему больно видеть, как страдает этот мальчишка, и не иметь пока возможности ему помочь. Сделать этого Хосок не сможет, пока не узнает, в чем дело. – Кроме рук, остальное все цело? Юнги отрешенно кивает, все не переставая смотреть на него, и Хосок не может сдержаться, льнет к горячему лбу губами, сухо целуя, и на выдохе зарывается пальцами в копну светлых волос, массируя кожу головы. – На этот раз в то, что ты просто поскользнулся на льду и упал, я не поверю, учти. – Я знаю, – наконец-то подает голос Мин и вздрагивает, прежде чем отстраниться от мужчины. Переводит дыхание. – Хо? – Что такое? – Я знаю, кто тебя хочет убить. Хосок резко меняется во взгляде. Юнги чувствует, как его тело напрягается и каменеет, а перед глазами черты красивого лица заостряются. – Как ты это узнал? – Да разве это сейчас важно?! – взрывается, не выдерживая, Юнги. Отскакивает от него и больно сталкивается с раковиной поясницей. – Тебя заказали Чон Субину! Кто-то из северных верхушек. Ты не знаешь, что это за человек, зато знаю я! Он – гребанный больной ублюдок! И он до тебя доберется, если… если… если первым его не достать… а я… я… – Юнги заикается, с каким-то глупым удивлением замечая, как по его щекам из-за паники бегут крупные слезы. – Я так боюсь тебя потерять, я… разве я могу тебя потерять?.. Хосок снова подается к нему и с силой обнимает, прижимая чужое тело к своему так крепко, как только может, но чтобы не причинить ему боль. Мальчишка что-то еще шепчет потерянно куда-то ему в плечо, обтянутое мягкой тканью домашнего свитера. Маленький, хрупкий Юнги, растерявший от страха за дорогого ему человека всю свою отвагу и дерзость. – Тшш, успокойся, я буду в порядке, – спокойно просит его Хосок, укачивая в своих руках. – Ты молодец, Юнги. Молодец, что узнал это и все мне тут же рассказал. У меня есть защита, не забывай об этом, хорошо? Никто меня не достанет, если я сам этого не захочу. А я не захочу, особенно теперь, когда у меня есть ты, о котором тоже нужно позаботиться. – Не нужно обо мне заботиться, – возражает Юнги. – Лучше сосредоточься на себе. – Вот еще. – Ненавижу тебя, Хосок. – Тоже мне новость, – Чон улыбкой мажет по виску, а потом, почувствовав, что кризис миновал, отстраняется. – Пойдем в спальню, дам тебе, во что переодеться. И предупреди брата, что останешься сегодня у меня. Юнги кивает и руками трет лицо, стараясь убрать следы дурацких слез и давая себе немного времени прийти в норму. Хосок выходит из ванной, чтобы не мешать и подготовить для него одежду. – Ты голоден? – спрашивает он уже из другой комнаты, но Юнги отвечает, что нет. Вряд ли сейчас он от волнения сможет проглотить хоть кусочек чего-нибудь.*** Nathan Wagner – Innocence
– Кто это сделал? – спрашивает Хосок, когда они уже сидят оба на кровати в спальне и по-новой обрабатывают Юнги исцарапанные руки. – Я сам, – гундосит парень и закатывает глаза к потолку, как только ловит на себе скептический взгляд. – Да честно! Я… кое от кого убегал. – И от кого ты убегал? – терпеливо задает Чон очередной вопрос, прекрасно понимая, что, если хочет подробностей, их из этого излишне самостоятельного ребенка придется клещами вытаскивать. – Ты их не знаешь. – Ну, значит, теперь есть повод познакомиться. – Незачем. – Хорошо, я услышал твое мнение. – Услышал, но не учел? – Обожаю наше с тобой взаимопонимание. – Да кто бы вообще сомневался! Юнги фыркает и упрямо морщит нос, становясь похожим на лиса, и на долю секунды Хосок все же позволяет себе умилиться этим, но затем становится серьезным. Он откладывает антисептическую салфетку, в которой уже нет никакой надобности, и подсаживается ближе к парню. Их скрещенные по-турецки ноги соприкасаются теперь коленями, пока сами они сидят в самом центре большой двуспальной кровати. Чон тянется, в ладони заключая чужое лицо, чтобы то слегка приподнять и суметь заглянуть в глаза непослушному упрямцу. Снова нервы его проверяет на прочность… должно быть, хочет, чтобы те оставались в тонусе. – Юнги-я, мне нужно знать, кто это был. Не считаешь, что поступаешь со мной несправедливо? Ты ведь так же волнуешься обо мне и готов меня защищать, но мешаешь мне сделать в отношении тебя то же самое. Представь себя на моем месте. Тебе бы такое понравилось? – Не понравилось бы. – Естественно, – хмыкает Чон. – Обещаю, что не стану рубить с плеча и тут же бежать на разборки. Я понимаю, что там, откуда ты родом, все по-другому, но позволь мне быть в курсе того, что происходит у тебя в жизни. Я обещаю, что смогу помочь и сделать так, чтобы мы оба не пострадали. – А что, если… Хосок не позволяет договорить, ближе подаваясь и целуя его, а Юнги возмущенно мычит в поцелуй. Мычит, но отстраниться даже не думает – соскучился. Переволновался, запаниковал, и теперь… теперь когда рядом Хосок, все по-сумасшедшему правильно. Все так хорошо, так уютно. Хочется просто взять и расплавиться. – Я никуда от тебя не денусь, – обещает Хосок, когда отстраняется. Большие пальцы мужчины ведут ласково по бледным щекам. – Но с ума сойду, если тебя потеряю. Понимаешь ты это? – Да, – получает в ответ тихое, и этого ему пока достаточно. Юнги правда не дурак, и Чон уверен, что достучаться до него на этот раз получилось. На сегодня с мальчишки достаточно, понимает он. Он устал и физически, и эмоционально, поэтому трогать и лезть не стоит. Это не значит, что Хосок взял и обо всем, случившемся сегодняшним вечером, благополучно забыл. Не забыл. Он поговорит с Юнги еще раз и сделает это в самое ближайшее время. Обязательно, ведь его безопасность важна для Хосока просто катастрофически. Юнги в его мыслях и так теперь абсолютно всегда, и это… ...это лучшее, что с ним происходило когда-либо. Между ними пока что есть робость. Хосок в силу своего возраста ее остро чувствует, но ничего против не имеет. Все в порядке, потому что рядом с Юнги он бы никогда не позволил себе лишнего, не убедившись, что каждый из них двоих готов зайти дальше. Это нормально. Да и разве откровенная близость – это самое главное? Нет. Сейчас, между ними – категорически нет. Но когда, забывшись, Хосок перетягивает парня себе на колени, обхватывая ладонями тонкую талию, робость эта неожиданно рвется, их огорошивая этим, заставляет резко втянуть в себя воздух и распахнуть шире глаза… А потом: расслабиться, осознать, что все уже произошло, и отстраниться сейчас – это что-то неосуществимое для них. Продолжать. Губами о губы, пальцами в волосах, телом к телу. До спертого дыхания, до зажмуренных глаз, до… вспышки. До яркой, ослепительной, сладкой вспышки внизу живота, которая под одеждой расползается влажным пятном, а по щекам – смущенно-красным. У Юнги пересыхает во рту и все тело дрожит, а изнутри подступает такая мощная сонливость, что все остальное на ее фоне позорно меркнет. Ему так хорошо… – Все в порядке, – заверяет Хосок, целуя заботливо во влажный лоб, а сам дышит очень тяжело еще, хоть и старается этого не показывать. Ему, в отличие от Юнги, гораздо больше требуется усилий и времени, чтобы дойти до конца. Но это ничего, сейчас не главное. – Юнги-я, нужно в ванную… Хочешь, я тебя отнесу? Парень качает головой и сам поднимается на ноги. Они на время расходятся, чтобы привести себя в порядок, благо в квартире нет недостатка в ванных комнатах. А по прошествии нескольких минут встречаются опять в той же спальне. Под одеялом тепло, а кровать очень мягкая. И в темноте все как-то проще, потому смущаться не получается. И то, что случилось, даже если наедине с собой Юнги и казалось чем-то постыдным и чуть ли не убийственным, сейчас, рядом с Хосоком… это правильно. Снова все, с ним как-либо связанное, кажется чертовски правильным и необходимым. Будто именно в том, что случилось, Юнги и нуждался сильнее всего. А на самом же деле, наверное, он просто в Хосоке нуждается, и плевать, как именно получит его. Главное, чтобы тот был всегда рядом. Главное, чтобы вместе, и уже не так страшно. – Никогда не уходи, – просит Юнги в тихой ночной темноте, холодными пальцами цепляясь за чужую ладонь. – И ты не уходи, – шепчет Хосок. И оба они в его голосе слышат улыбку. И оба дают обещание, что никуда не уйдут.***
Чем дольше тянется время, тем шире кривая, совершенно безобразная улыбка растягивает губы. В груди копится сдерживаемый смех, пока глаза бегают по фотографиям, что в очередной раз ему принесли. – Я нечасто бываю удивлен, но это… – Чон Субин подцепляет пальцами одну из фотографий, чтобы помахать той рядом со своим лицом, и блестит глазами, – это реально меня удивляет. Ебучие чудеса! И смеется все-таки. С чувством, не сдерживаясь больше, громко. Даже откидывается в кресле назад и все не перестает хохотать. – Ну согласись же, Михи, это же просто пиздец! Субин даже давится от своего веселья и дышит глубоко, чтоб успокоиться. – Глава одной из лидирующих корпораций Южной Кореи Господин Чон Хосок, – медленно, с тактом и расстановкой говорит он, а затем цокает языком, откидывая фотографию на стол к кучке подобных ей, – и Мин Юнги. Нищий, жалкий сирота из забытого Богом сраного гетто. Звучит просто, блять, здорово. – Вряд ли они ожидали, что за пределами Сеула будут кому-то интересны… – И зря. Зря Чон Хосок повел себя так опрометчиво и выдал свою тайну. Маленькую, хрупкую, беззащитную тайну, – с каждым произнесенным словом Субин пальцами стучит по стопке с фотографиями, где двое людей безмятежно проводят время на пустынном пляже, погруженные друг в друга. – Что там с поисками Ким Тэхена? – Все еще продолжаются, Господин. – Думаю, для тебя новостью не будет, что к списку теперь прибавляется еще и Мин Юнги? – Конечно, – соглашается с Субином его личная крыса. – Только дайте приказ, и на Мин Юнги мы тоже откроем охоту.