***
– Море. – Не вопрос и не констатация факта, а просто то самое первое чувство, первый порыв, который захватывает всего Юнги целиком, когда автомобиль, до этого стремительно несущийся по автостраде, сворачивает, плавно огибая высокий холм. Дорога сужается, внезапно все становится значительно светлее, и вокруг пустое пространство, ничем не стесненное на многие километры, позволяет ворваться в себя. Хосок, продолжающий молча сидеть рядом, с теплой улыбкой наблюдает за мальчишкой. А Юнги… Юнги до этого дня ни разу не видел моря. Холодные воды отражают в себе серо-голубое небо с тонкими перьями облаков, а солнце в зените представляет собой добела раскаленный ровный круг, бросает лучи на мелкие волны и буквально те поджигает. Море горит и пенится, даже с расстояния поражает ощущением своей глубины и непомерной тяжести вод. От моря веет страхом и свободой, свежим воздухом, солью и детской радостью, которой Мин становится буквально переполнен. Воздух с обветренных губ срывается тихим хриплым смешком, и тут же к губам тянутся бледные пальцы, чтобы машинально коснуться и там замереть, а глаза все смотрят в окно автомобиля, не отрываются. Море все ближе, бесконечно волнуется, будто терпеливо их ждет, пляшет на мокром темном песке, оставляя на нем следы водорослей и россыпь ракушек. По кромке прилива бродят суетливые чайки, выискивая что-то съедобное. Когда машина подъезжает достаточно близко к берегу и останавливается, они при виде нее взмывают в воздух и начинают кричать. Юнги, чувствуя, как глохнет двигатель, наконец-то отрывается от вида за окном и устремляет на Хосока свой взволнованный блестящий взгляд. Мужчина пожимает плечами, будто вообще не при делах, а улыбаться все не перестает. – Подумал, что это самое то, – произносит он. Юнги хмурится. – Самое то для чего? Хосок бросает короткий взгляд на водителя, который все еще находится вместе с ними в автомобиле. – Скоро сам поймешь. Идем. Мне интересно, насколько изменилось это место с тех пор, как я был здесь в последний раз. Юнги не спорит и выходит из машины. В лицо сразу же ударяет морозный воздух, наполненный влагой, и от этого хочется чихнуть, но парню нравится. Он широко улыбается, оглядываясь кругом, и, заметив, что Хосок успел отойти на приличное расстояние, спохватывается, торопясь вслед за ним по песчаному берегу. – Хо! А охрана… – Не беспокойся, вряд ли здесь еще кто-то будет, – отвечает Чон, слегка повысив голос, чтобы его было хорошо слышно сквозь шум прибоя. – Этот пляж слишком отдален от населенных пунктов, чтобы сюда кого-то просто так занесло. Охрана будет ждать у дороги. – А мы куда идем? Хосок оборачивается, чтобы взглянуть на мальчишку, все еще хвостом спешащего за ним. Улыбается теперь с каким-то странным задором. Волосы его треплет ветер, а руки небрежно засунуты в карманы, пока он продолжает шагать теперь уже спиной вперед. – Как же куда, Юнги-я? На наше первое свидание, – и разворачивается, как ни в чем не бывало, чтобы пройти оставшийся путь непонятно еще к какой такой цели. А вот Юнги, услышав ответ, тормозит. Во всех смыслах. Замирает на месте, загребая песок носами старых кроссовок, и во все глаза пялится на мужчину в черном пальто, беззаботно бредущего по морскому берегу. Ну да, подумаешь, ведь совершенно ничего выбивающего из колеи сейчас сказано не было! Все ж нормально! Обычно! Привычно до безобразия! – С ума сошел, – бормочет Юнги себе под нос, возмущенно принимаясь снова переставлять ноги по песку, который из-за того, что мокрый, прилипает к подошвам. Щеки горят от волны смущения, которую как ни старайся, перебороть не выходит. – Свидание… еще что придумает?The Chainsmokers, Coldplay – Something just like this
У Юнги в груди сердце стучит так, будто забыло, где тормоз, у Юнги внутри катастрофа вселенских масштабов, в народе именуемая волнением. У него колени еще чуть-чуть – и подогнутся, но пока, к счастью, еще этого не сделали, позволяют все же дойти до Хосока, который, пару минут побродив по пляжу, останавливается. На песке перед мужчиной лежит огромный ствол какого-то дерева, гладкий и полностью белый от соли. Видно лежит здесь давно, будто необитаемый крошечный островок для одиноких путников. Чон хмыкает, осматривая его, а затем, недолго думая, ловко забирается наверх, используя редкие толстые сучья, как лестницу. И руку вниз тянет, устремив взгляд на замершего внизу парня. – Давай, иди ко мне. Юнги, сам не зная, зачем, смотрит по сторонам. Вокруг все так же пусто, как было и раньше. От дороги они вдвоем успели уйти на приличное расстояние, и три автомобиля, там оставленные, кажутся теперь будто бы игрушечными. Здесь же, на пляже, они с Хосоком… одни. Из груди вырывается слабый выдох, когда пальцы Юнги касаются чужих, теплых. Они переплетаются между собой, и мальчишка быстро оказывается тоже сидящим на дереве. Осторожно придерживаемый за пояс, устраивается между чужих ног, спиной даже через куртку чувствуя твердость мужского тела. К запаху моря примешивается аромат дорогого парфюма, кружащий голову. Юнги хорошо знаком этот запах, тот дарит чувство покоя и защищенности, потому что неразделим с Хосоком и именно с ним у парня ассоциируется с той самой их первой встречи в новогоднюю ночь. Кто бы знал тогда… – Все в порядке? – Хосок, как и в предыдущие несколько дней, невозможно мягок и осторожен с ним. Не напирает, не принуждает ни к чему, что Юнги бы могло не понравиться, а напротив – изо всех сил старается создать комфорт, окружив своим теплом, которого в мужчине оказывается удивительно много. Море этого тепла такое широкое, такое глубокое, что воды, которые сейчас перед ними плещутся, кажутся жалкой лужей. Мальчишка удержаться не может – расслабляет мышцы и откидывается назад, задирает выше голову, чтобы в фокус суметь взять кусочек острой линии челюсти и смуглой шеи. На шее этой едва-едва виден край темно-лилового пятнышка, о тайнах происхождения которого лучше никому не знать. Впрочем, у Юнги точно таких же на шее почти с десяток, и выглядят они на фоне его бледной кожи значительно ярче, черт возьми. Так и не получив ответа, Хосок склоняет вниз голову, находя взглядом чужие глаза, которые на него смотрят с неизменным лисьим прищуром. Такие выразительные, но такие глубокие, что разобрать эмоции, таящиеся в этом омуте, выходит у мужчины всегда с огромным трудом. Юнги молчаливо отвечает на посторонний взгляд, не прячется, доверчиво подставляет под него свое лицо, овеваемое морским бризом. Ветер доносит холодные брызги и микроскопическими каплями бросает на нежную кожу. Губы, как всегда потрескавшиеся, начинает щипать от соли, и Юнги их облизывает. В тишине, что накрывает их двоих, словно плотным пологом, они незаметно становятся еще ближе друг к другу, смешивая дыхание, и оба замирают внутренне, когда между лицами расстояние испаряется. Кончик хосокова носа легко мажет по бледной коже, тут же окрашивая щеку оттенком пунцового. Они жмурятся оба. – Все… – Юнги старательно губами двигает, пытаясь вспомнить нужные слова в этой своей растерянности, в итоге снова облизывает губы по контуру, прежде чем у него что-то внятное получается: – Хорошо… Х-Хо… Хосок рядом с ним кивает, трется лбом о висок, лохматя чужие светлые волосы и нелепо сдвигая шапку набок. Он улыбается, и улыбка эта редкая – показывает на лице у взрослого мужчины две симметричные ямочки. Юнги на них так засматривается, что даже не понимает, как так вышло, что рука его сама собою тянется, чтобы в следующий миг ладонь накрыла чужую щеку. Осторожно ее гладит, чувствуя легкую щекотку от того, что случайно задел ряд ресниц на смеженных веках подушечкой пальца. После того их поцелуя на кухне, после ночи, которую они провели, заснув в одной постели с горящими до боли губами и следами на коже, Юнги много раз думал: насколько же такой поворот событий странен? Ведь он должен быть странным, должен быть ненормальным и никак не приемлемым. Юнги родом с Юга, а Хосок – с Севера. У Хосока на счетах миллиарды, а у Юнги на двоих со старшим братом одна пара перчаток. Хосок – давно в себе разобравшийся взрослый мужчина, имеющий связи, имеющий амбиции, знающий, чего хочет и как этого добиваться, а Юнги… Юнги – просто Юнги. Ему едва ли восемнадцать, и голова его, хоть и обладает острым умом, все равно еще глупая… из-за юности глупая, из-за детской неуверенности и страхов, из-за того, что он еще ничего вразумительного не представляет из себя и вряд ли вообще будет когда-либо представлять. Он не Чонгук, который вслед за своим счастьем готов и в огонь, и в воду, да хоть даже в сам Ад, он не Чимин, из года в год руки и ноги до крови сдирающий, карабкаясь вверх на пьедестал, он – просто мальчишка, потерявший родителей, обуза для собственного брата. Потерявшийся и потерянный… был таким, пока не нашел Чон Хосока, а затем Чон Хосок не отыскал его… и больше не захотел от себя отпускать. Возможно, это и есть его путь? Возможно, его путь именно в этом и заключался? В том, чтобы линии так сплелись, чтобы пути множества никак, по сути, не связанных между собою людей однажды пересеклись, а на этом пересечении возникло что-то, сбивающее с ног. И Юнги упасть должен был именно там, в тот момент, чтобы Хосок заметил его и позволил встать рядом с собой. У Юга и Севера возникла точка, где одно соприкоснулось с другим, где холод смешался с теплом, и черное с белым превратились в серый цвет неба и моря под ним. И все стало таким… правильным. Впервые Юнги решается выступить инициатором и вперед подается, с закрытыми глазами тянется туда, где – он знает – сумеет отыскать чужие мягкие губы, все еще слегка изогнутые в улыбке. Но улыбка эта тут же стирается, когда мужчина отвечает на поцелуй, медленно и осторожно приоткрывая рот. Кольцо рук у Юнги на поясе теснее сжимается, одна ладонь вверх ведет, чтобы с концами сдвинуть шапку мальчишки куда-то на самый затылок и пальцами зарыться в волосы, заставить слегка наклонить голову под удобным углом, чтобы глубже поцеловать. Юнги быстро в этом теряется, в Хосоке теряется, не смеет открыть глаза и дышит судорожно с мужчиной в унисон, цепляясь за мягкий ворот чужого пальто не слушающимися пальцами, которые от ветра уже закоченели, но он на это не обращает внимания. Губы становятся влажными, требовательно то смыкаются, то снова распахиваются, захватывая чужие или и вовсе выпуская за свои пределы язык, чтобы ощущения остротой смогли свести с ума. Юнги до этого не знал, что поцелуи могут быть такими. Целовался он за всю жизнь только один раз, в тот самый день, когда поругался с Чимином, отвергнув его далеко не дружеские чувства, и больше не думал об отношениях. Он не знал, чего хочет, не знал, с кем бы захотел… теперь знает. Понимает, почему раньше у него не возникало подобных желаний – ведь раньше у него и Хосока не было. А теперь Хосок есть, теперь он рядом, и Мин буквально дышит им прямо в этот самый момент, он его всем собой чувствует и совершенно не представляет, что будет, если когда-нибудь теперь он чувствовать его вдруг перестанет. Нет. Теперь, когда Юнги понял, что ему нужно… в чем он нуждается, он не сможет – ни отпустить, ни прожить без него, однажды лишившись. Хосок необходим ему рядом, давно уже необходим, если хорошо подумать и быть честным с самим с собой. Юнги теперь не сможет быть просто Юнги, теперь он сможет быть только Юнги, у которого есть Чон Хосок.***
– Точно уверен, что потом доберешься сам? Я мог бы подождать здесь и довезти до дома, – предлагает Хосок. Улыбнувшись ему, Юнги отрицательно качает головой. – Я не знаю, сколько времени пробуду внутри, да и после хочу зайти к брату в кофейню, чтобы потом вместе с ним поехать домой, а у тебя самого, наверное, сегодня еще полно дел. – Еще бы. Намджуна постоянно дергают в прокуратуре из-за расследования с покушением, а сам я, как ты знаешь, по вине экзаменов в школе лишился одного своего незаменимого помощника, – Чон смеется, не отказывая себе в желании коснуться подбородка мальчишки костяшками пальцев. – Отбил для себя у Акселя несколько часов, потому что хотел увидеть тебя, но раз я тут тебе больше не нужен, поеду обратно в офис. Дел за последние недели скопилось столько, что просто чокнешься. – Да ты и раньше не сказать, чтобы адекватностью светил, – хмыкает Юнги, за что получает теперь не по подбородку, а по носу. – Эй! Я тебе не щеночек! – Конечно нет, – соглашается мужчина, кивая со всей серьезностью, – не щеночек. А мой молодой человек. Так будет нормально? Юнги вздрагивает, резко бросая взгляд на водителя, с которым они втроем в машине сидят на парковке уже в Сеуле перед Академией искусств, спустя секунду снова смотрит на Хосока растерянно, но видит, что тот расслаблен, и расслабляется тоже, окончательно смиряется со всем и выдыхает: – Нормально. Даже хорошо. – Значит, хорошо, – соглашается Чон и, вперед подавшись, мягко касается чужих губ, очень чувствительных после поцелуев на морском берегу, из-за чего срывает с тех тихий выдох. – Куплю тебе гигиенический бальзам в следующий раз и заставлю пользоваться, – произносит с укором, когда отстраняется. – Мы же договорились: новая куртка – это последнее, что ты мне купил! – Ага, последнее, что я тебе купил… в понедельник. А сегодня, как ты мог заметить, уже среда. – Снова ненадолго приникает к губам, распахнувшимся в возмущении, не давая в очередной раз возразить, после чего выдыхает: – Хватит над собой издеваться и губы обдирать, иначе больше не поцелую. И тут же вопреки самому себе целует опять, вызывая у Юнги смех и улыбку на лице. – Все, я пошел, – не прекращая улыбаться, бормочет мальчишка, а затем нашаривает пальцами ручку двери, открывает ее и покидает салон, оставляя Хосока в нем. Машина трогается, чтобы через пару мгновений влиться в поток на автостраде, а Юнги стоит, пока та не скрывается из виду, с широкой и совсем немного смущенной улыбкой на своем лице. С улыбкой, которая его со всеми потрохами, скорее всего, смогла бы выдать любому. Но сам Мин Юнги об этом пока что не подозревает. И просто позволяет себе быть как никогда счастливым.*** Rival, Philip Strand – Let it die
Ошибка. Еще ошибка. Поворот, скольжение, прыжок… неудачная посадка и… опять! Чертов! Провал! И боль. Она уже практически не чувствуется, и на нее тупо плевать. Она – ничто, не имеет никакого значения. Поэтому – снова рывок, как попытка взлететь. Черные крылья сквозь белую, насквозь мокрую от пота футболку проступают отчетливо, будто смеясь. Крылья с ним, на его спине, но он – все равно снова падает. Вниз, вниз, еще ниже, вниз! Ткань штанов неприятно отходит от острых коленей – те разбитые, и успевшая образоваться корочка отрывается. На гладком паркете тоже есть разводы красного – от стесанных локтей и ладоней. А все потому, что у Чимина сегодня ничего не получается. Но слова «сдаться» в танце для него не существует давным-давно. И потому – снова вверх, прямо к ярким лампочкам, что под потолком горят. Поворот, скольжение, прыжок, снова прыжок, поворот… и неверный шаг. Снова ошибка, и в наказание – боль в вывихнутой лодыжке. Чимин зло и загнанно дышит, останавливаясь на месте, запускает руки во всклоченные волосы, жмурится. В носу запах крови, а сердце с такой силой стучит, что от ударов содрогается все тело целиком. Но усталости нет, вся усталость в Чимине вытесняется злобой. Это, видимо, новый виток… что-то связанное со стадиями принятия, только стадии эти у Чимина пошли через очко. В принципе, как и все в его жизни. Он уже пережил отрицание, депрессию, даже немного поторговался – с собой, а в придачу еще и с Ким Намджуном… и вот осталось самое веселое, блять – гнев. Что до принятия, то нахуй оно пусть идет, к черту его. Чимин очень зол. Он даже не до конца дает себе отчет, что или кто является причиной этого гнева, но ему все равно на данном этапе. Злоба эта пока неконтролируема. И ему… вроде как, нужно перебеситься. По крайней мере, именно это помогал сделать Намджун. На том обрыве, куда они недавно ездили ночью, Чимину даже стало немного легче, это глупо было бы отрицать. Проблема в том, что внутри у него все еще куча дерьма, достать которое не так просто – слишком долго оно копилось. Но теперь Пак хотя бы его чувствует, ощущает что-то до сумасшествия инородное, от чего хочется с себя кожу содрать – вот, как ему теперь некомфортно. Все смешалось внутри него в какой-то химозный коктейль: ужас пережитого группового насилия, боль от очередного доказательства невзаимности, страх за дорогих сердцу людей, страх за себя и свое будущее… это все сводит Чимина с ума! Хочется сунуть два пальца в рот и все эти эмоции из себя выблевать желчью. Чтобы от них остались только горечь на губах и содранное горло. Но не получится, к сожалению. А так бы хотелось… Все, что есть у него сейчас, все, что он может – это танец. Музыка – вот его истинная природа, стихия, в которой он вырос. И пусть рядом больше нет того, кто всю жизнь поддерживал – ничего. Чимин справится и один… нет, он справится за двоих. Должен. Обязан. По крайней мере теперь, когда знает, что с Тэхен-и приключилась беда. Он лишь надеется, что лучший друг со временем снова будет в порядке… Чимин не знает, где он сейчас – совсем недавно его родители весь Сеул на уши подняли, потому что Тэ взял, да исчез прямо из палаты, как фокусник. И Пак тоже переполошился бы... да вот только друг откуда-то звонит ему периодически, уверяя, что с ним все в порядке. И по голосу Чимину слышно, что тот не врет. Это дарит надежду, просто глупую светлую надежду на лучшее для его самого прекрасного, самого замечательного и дорогого друга. Тэхен как никто другой заслужил быть здоровым, счастливым и… он заслужил снова летать. Ведь недаром у него тоже крылья на спине, под одеждой. А пока Чимин все еще в танцевальной студии совершенно один. С разбитыми локтями и коленками, насквозь мокрый и, как черт, злой, потому что хореография, которую он должен будет показать на выступлении уже на этой неделе, сука, у него до сих пор каким-то хером не получается! …И именно в таком состоянии его застает Юнги, тихонько открывая дверь и проскальзывая внутрь. Пак не замечает гостя, потому что стоит и хмуро пялится в пол, а затем начинает хромать в угол комнаты, где выключает стереосистему, от которой уже голова болит. И только тогда, в тишине, когда слышит, как кто-то носом знакомо шмыгает, резко вскидывает голову, встречаясь взглядом с Юнги. – Как ты здесь оказался? – Охранники у вас тут фигово работают, – радостно объявляет Юнги, делая к Чимину несколько шагов и что-то вытаскивая из глубокого кармана куртки. Диск. Он останавливается и прозрачной пластиковой коробочкой с ним машет у лица. – Ты говорил, что для выступления еще не выбрал подходящую музыку. Я кое-что записал для тебя. Если хочешь, можешь послушать. Чимин на Юнги смотрит и понимает, что с каждой секундой, какую тот здесь проводит с ним, с каждым шагом, что Юнги навстречу ему делает, с каждым словом его, с каждой улыбкой… на душе у Чимина становится тяжелее. Груз какой-то ужасной глухой тоски сводит с ума, ноет в груди, и от него начинает в уголках глаз страшно щипать. А на плечи рушатся воспоминания того пиздеца, что с Паком всего за какую-то неделю случиться успел, и все это просто невыносимо становится для него одного и прямо сейчас!... – Уходи, – тихо выдыхает он, твердо смотря на Юнги. – Что ты сказал, хен? Я расслышал что-то не то. Юнги все еще улыбается, и взгляд его теплый-теплый, такой доверчивый и для Чимина открытый, и от этого так хочется воспользоваться шансом, переиграть все, но… Также Пак видит и кое-что еще: новую и видно дорогую куртку, явно зацелованные губы – потому что те обычно очень бледные, едва-едва розовые, а сейчас припухшие очень и ярко горят. Все это в купе с сообщениями о просьбе перед Джином прикрыть и тем телефонным звонком, что принял Чон Хосок – все это делает кристально прозрачным. И Чимина снова буквально всего с головою под лед. – Я сказал, чтобы ты ушел, – твердо чеканит Чимин, не отводя взгляда от человека, которого любит больше всего. Который сердце ему снова, пусть даже и не зная, но раскрошил. – Мне ничего от тебя не нужно, Юнги. Пожалуйста, уходи. – Но… – Он не уходит, конечно же. Юнги не такой, он упрямый и должен попытаться понять, ему это нужно всегда. Юнги не уйдет, пока не узнает причин, он не может позволить себе кого-то еще потерять. Чимин понимает это и ненавидит себя. Ненавидит за все, что делает. Приблизиться, налететь на лучшего друга и к стенке прижать несложно совсем: тот слишком худой и Чимину никак не сопротивляется. Начинает пытаться лишь тогда, когда Пак одной рукой тянется к горлу, чтобы оттянуть высокий ворот чужого свитера. Но Чимин шустрее, сильнее и злее сейчас, потому чужие старания даже не замечает, а сделав, что хотел, усмехается криво. Так он и думал, блять. – И каково это, Юн-и – быть сахарной деткой и за деньги подставлять богатому уебку свою задницу, а?! И с мужиками, я смотрю, тебе уже нравится! У Юнги всегда был здорово поставлен удар. Чимин вспоминает об этом, когда теперь уже, кажется, бывший друг (снова бывший друг, если вдаваться в подробности) вырывается и кулаком мажет по левой скуле, заставляя Пака отшатнуться назад. Юнги молниеносно выбегает за дверь, бросая Чимина одного в студии. И по студии эхом разносится треск пластиковой коробки от диска, выпавшей у Юнги из правой руки, когда он наносил удар, упавшей теперь на паркет. Чимин опирается на стену, жмурится. И улыбается горько, глубоко дыша в своей личной темноте. Кажется, он снова поступил не так, как было бы правильно. Кажется, снова сорвался и еще глубже пал. Но знаете… он просто так сильно сегодня устал… А дверь в студию тем временем снова открывается, тихо скрипя, и Чимин тут же переводит на нее взгляд. Не может же Юнги… Не может, конечно же. – Готов ехать домой? Карий взгляд Ким Намджуна, остановившегося на пороге, как обычно спокоен и собран. Этот мужчина всегда такой: уверенный в себе и прекрасно знающий, насколько силен и какое способен оказать влияние на окружающих. А еще он очень проницателен, по крайней мере, Чимина видеть способен, кажется, насквозь. Он явно в коридоре смог заметить Юнги, явно понимает больше, чем Чимин бы хотел, чтобы он понимал. Но молчит, не лезет нагло туда, куда не просят, если чувствует, что этим ничего не добьется. Но если бы знал, что получит какой-то эффект, то не упустил бы своего, этот человек своего, кажется, не упускает никогда. И Чимина, почему-то, теперь тоже не упускает: ни от себя, ни из реальности. А сил на то, чтобы прорываться с боем к своему одинокому отчаянию, у Пака нет: все их он потратил немногим ранее на того, с кем волосы красил с тех пор, как тринадцать лет стукнуло. И потому он снова сдается этому мужчине, выдыхая тихо: – Да, поехали. Подожди только – я быстро вещи соберу. Но перед тем, как уйти в раздевалку, садится на корточки и подбирает с пола коробку с диском дрожащими пальцами. Крепко ее ими сжимает, стараясь не думать на этот раз вообще ни о чем.***
Наступление весны Джину больше всего импонирует тем, что световой день стремительно прибавляется, с работы он уходит уже не в потемках, и это вполне себе радует. Воздух, конечно, еще не прогрет, но снег не идет, и сугробы на районе стремительно тают… открывая живописный срач, что всю зиму благополучно прятался в них, но ладно, это все уже лирика. Гаражами Сокджин предпочитает не идти, не хочет случайно нарваться на кого-нибудь из банды Субина и снова попасть на какое-нибудь дело. Он знает, что, если Чону что-то понадобится от него снова, тот все равно найдет, а Сокджин все равно не сможет ему отказать, но легче обманывать себя тем, что просто не попадаться никому на глаза может помочь. Наркоту в прошлый раз изготовить у него получилось, в положенный срок Субин получил свое и был доволен, и если он был доволен, то запомнил теперь – с Сокджина можно получить что-то. Он не забудет просто так о своей возможной выгоде. Блять. Ладно, не думать об этом – на данный момент лучшее, что приходит Сокджину на ум. Не думать, просто жить дальше. Через неделю снова попробовать найти еще парочку подработок, раз с бандой пока затишье (и пусть так, пожалуйста, остается). Расслабляться не стоит… но как же хочется! В жизни Джина уже никакого места нет для мечты, от этого горько немного совсем, но горечь та здорово отрезвляет. А трезвость ума Джин как никто другой обязан всегда теперь сохранять, он в ответе не только за себя одного. Дорога его после смены в кофейне и долгой поездки на метро до своего района лежит в детский сад, где Мисо дожидается, пока дядя ее заберет. Юнги, насколько знает Сокджин, уже дома отдыхает после экзамена… по крайне мере, никаких сообщений о том, что он снова переночует у Чимина, Джин не получал. И хорошо, потому что это «у Чимина» значит, что Юнги ошивается где-то, и не хочет, чтобы старший брат об этом что-либо знал. Считает, наверное, что выдумал идеальную ложь… только вот сам не в курсе, что Джин тоже от тонсэна скрывает реальное состояние Пака, который даже не у себя в общаге сейчас, и которому все еще откровенно херово – Джин ежедневно отслеживает его состояние, потому что ужасно волнуется. Еще и Чонгука в последнее время на районе видно разве что только с отцом… Да что позволяют себе эти мелкие?! Чертова шпана! Джин раздраженно вздыхает, усиленно зажимая переносицу пальцами, чтобы прийти в себя. Да уж, скоро и его чем-нибудь накроет, наверное. И вот тогда всех вокруг ждет, скорее всего, апокалипсис. Неладное Джин начинает чувствовать еще на подходе к зданию, когда у ворот на подъездной дорожке замечает вереницу черных тонированных автомобилей явно повышенного класса комфортности. И сразу неприятный холодок прокрадывается у него по позвоночнику вниз, заставляя нахмуриться. Хорошо хоть, что в учреждение его, как и обычно, без проблем пропускают, зная в лицо – детей сюда ходит не так уж и много, обычно родители с района о дошкольном образовании своих отпрысков не особо-то и беспокоятся. А вот потом начинается уже лютая хрень. Он заходит в группу Мисо, где на пороге его встречает воспитательница, сияя широкой улыбкой – что уже странно, потому что Госпожа Ли, как он думал, не умеет улыбаться, блять, в принципе. – Вы сегодня припозднились, Сокджин-щи, ваша Мисо одна из последних, кто остался. Джин приветствует ее вежливым поклоном, бормоча извинения и бросая дежурные пару слов о работе и долгой дороге, а потом шагает следом за женщиной, которая ведет его к племяннице. Стоит всего-то пройти по короткому коридору, чтобы достичь общей комнаты, где находятся дети, это занимает от силы несколько секунд. И когда те проходят, а Сокджин взглядом начинает скользить по пространству, выискивая светлую макушку Мисо, отыскивает совсем не то, что ожидал. Взгляд его встречается с другим, светло-серым, что становится при появлении его удивленным и растерянным, но впрочем затем быстро наполняется холодом. Сокджин смотрит в знакомое красивое лицо и немного теряется… а потом замечает на коленях у девушки своего ребенка, который весело и совершенно бессвязно ей что-то рассказывает, и вообще пропадает. На миг, не более. А потом все в нем как будто включается, предохранитель срывается, искрится ток, и вот Джин уже рядом с ними, подхватывает Мисо с чужих коленей и прижимает к себе. – Какого хрена ты тут творишь? – он вынужден шипеть это в лицо Чанми, и девушка торопливо встает с низкого кресла, в котором ранее сидела с малышкой. – Совсем уже с ума сошла?! – Это ты что творишь? То, что ты злишься на меня, не дает тебе право хватать чужого ребенка! Отпусти, она же сейчас испугается! – Не делай вид, что не в курсе, – зло усмехается Джин на ее тупую игру, крепче прижимая к себе девочку. Та не против, считая, что это все веселая игра, радостно смеется, хватая Джина, по которому успела за день соскучиться, за волосы. – Не в курсе чего?! – Что это мой ребенок, Чанми! Не говори, что просто так приперлась сюда и просто так возишься у меня на глазах с моей племянницей! Я поступил с тобой хреново, но это не дает тебе права впутывать в наши отношения маленького ребенка! Еще раз я тебя рядом с ней увижу… – Милая, ты здесь? Нам пора. Сокджин и Чанми едва успевают отпрянуть друг от друга на приличное расстояние, прежде чем в комнате появляется мужчина в деловом костюме. Джин, как и до этого, сразу же узнает в нем министра по образованию, и ярость в нем затухает, оставляя легкий привкус непонимания сложившейся ситуации. Что тут происходит, черт возьми? – Да, пап, просто за малышкой уже пришли. Мужчина кивает, слушая дочь, улыбается ей, а затем переводит взгляд на Сокджина, у которого вдруг пересыхает в горле. – У вас чудесный ребенок. Все время, что мы с дочерью здесь, вела себя, как настоящая леди. Моя Чанми очарована. – Она смышленая, – соглашается девушка, пожимая плечами, а затем дарит ребенку улыбку, подходя ближе к ней и Сокджину. Взгляд серых глаз совсем мягкий, когда обращен на Мисо. – До встречи, малышка. – Затем она смотрит уже на Джина, и мягкость во взгляде сменяется чем-то другим, чем-то настораживающим, но уже не таким холодным и колючим. – До свидания, Сокджин-щи. Думаю, у вас чудесная семья. – Спасибо. Для меня она именно такая и есть, – кивает Сокджин, а потом кланяется вслед министру и его дочери. Проходит совсем немного времени, прежде чем в комнате появляется уже воспитательница. Теперь с ней все в порядке – на лице и намека на улыбку нет, и у Сокджина от этого даже как-то от сердца слегка отлегает. Может, это все ему тут померещилось? С людьми переутомление еще и не такое делает. – Чего ты встал тут? Сад уже закрывается, только тебя ждем! Если бы не обход Господина Министра, выставила бы за дверь твою племянницу, меня дома свои дети ждут! Извинившись перед женщиной еще раз, Сокджин поспешно надевает на Мисо курточку, подхватывает маленький рюкзак с вещами и спешит вместе с ребенком покинуть здание. Когда он выходит на улицу, машин на подъездной дорожке уже нет, от тех остались лишь следы грязи на мокром асфальте. И еще странное щекочущее чувство у Сокджина внутри – уже от внезапной встречи со старой знакомой. И чувство это кажется ему совсем немного… приятным.*** Alice Kristiansen – Lost my mind
Когда они добираются до квартиры Кима, над городом успевает нависнуть ночь. Та безоблачная, но и звезды видны не особо, а месяца не разглядеть за высокими небоскребами. Чимин, разувшись, молча проходит вглубь квартиры, уже хорошо ориентируясь в ней, и в гостиной приближается к широкому окну, чтобы раздвинуть шторы. Намджун, задержавшийся в прихожей, чтобы убрать верхнюю одежду, нагоняет его через пару минут. Чимин слышит тихие шаги мужчины, остановившиеся на пороге, но не оборачивается, только ежится, слабо передергивая плечами, и тихо просит его: – Не включай тут свет, пожалуйста. Намджун исполняет просьбу и сам осторожно подходит к окну, возвышаясь позади юноши, который на фоне крепкого тела кажется до острого хрупким и каким-то эфемерным. Будто тело вовсе пропадает, становится прозрачным, невидимым, и все, что способен в этой темноте разглядеть Намджун – чужая душа. Душа, которой страшно коснуться, ведь ту так легко повредить сейчас… Чимин не задумывается о том, насколько легко он ломается, не замечает своей уязвимости, привыкнув не принимать во внимание собственные слабости, считая их своими пороками и пытаясь от них избавиться. Он предпочитает не вспоминать о том простом факте, что, сильно изранив себя, лучше не сделает, и, как птица в силках, все трепыхается, только сильнее затягивая смертельную петлю. Глупый. Слишком сильный духом, чтобы заботиться о своих слабостях, слишком отчаянный, чтобы волноваться о них. Пытается все как пластырь сорвать – резко и ежесекундно, но не берет во внимание кровь, которая за всем этим непременно хлынет рекой. О том, что может захлебнуться, не думает. Все, о чем он думает сейчас – это небо. Далекое, темное. Голова кругом от него не идет, потому что звезды слишком блеклые, как мягкие кляксы, и расплываются перед глазами – их не сосчитать. Черный космос не затягивает, отсюда он кажется недоступным, будто здание защищает Чимина надежной коробкой, и тьма на него сверху больше не рушится, не поглощает в себе, не пугает его и не заставляет перед собой трепетать. Это не хорошо и не плохо. Просто по-другому. Чимин любит небо и звезды, Чимин любит смотреть на них и думать обо всем на свете и одновременно ни о чем. Под темным небом он раскрывается, становится виден его внутренний мир, и защитная оболочка обнажает его лепесток за лепестком. Будто та прожигается лунным светом. Чимин не знает, себя не видит со стороны, но и сам он сейчас как будто не с планеты Земля. Он похож на ребенка Луны, на нем ее тени смешались с белым светом ночных огней. В этом свете блестят его глаза черные, в этом свете серебряной паутиной переливаются волосы. Такой красивый… Снова он своей утонченной красотой ранит. Намджун из-за него успел пролить столько собственной крови… А сколько ее он еще прольет? Сколько он ее готов пролить еще из-за этого мальчишки? Чимин вздрагивает через какое-то время их общей тишины, будто приходит в себя. Его голова к Намджуну поворачивается профилем, хмурый взгляд быстро по мужчине проходится, а затем парень разворачивается полностью. Делает шаг вперед, и его раскрытые ладони печатью своей ложатся на крепкую грудь. – Я хочу тебя, – выдыхает он требовательно, без колебаний и каких-либо сомнений. Решение им уже принято, и он как обычно идет напролом, до конца, потому что привык всегда именно так поступать. Вот только… Намджун ведь точно такой же, как Пак Чимин – он тоже никогда не отступится, не прогнется. Особенно теперь, особенно ради этого сломанного человека, и еще больше ему не навредит. Потому быстро перехватывает чужие руки, требовательно скользящие по ткани строгой рубашки в направлении узла галстука. – Нет, Чимин. – Ты и сам меня хочешь, всегда хотел. Не пизди, что это не так! – Пак пробует вырваться и дергает руки, чтобы сбросить с запястий постороннюю хватку. – Не говори, что одного раза тогда тебе хватило, и ты остыл! Я же вижу, что это вранье, и ты не против повторить, так почему бы и нет? Я хочу… – Нет. Не хочешь. – Намджун, вздыхая, качает головой. Чувствуя, что слова эти его Чимина только провоцируют на дальнейший спор, толкает парня ближе к окну, зажимая между своим телом и холодной поверхностью. Маленькие Чиминовы ладони так и остаются припечатанными к его груди, и лбы сталкиваются, прижимаясь друг к другу, когда Намджун в силу своего высокого роста нависает над юношей. Их лица близко очень, и до ужаса друг перед другом уязвимые, одно движение – и можно коснуться, утянув в поцелуй… Ким склоняется ниже, позволяет себе прикоснуться к чужим невозможно пухлым губам своими губами, срывая у Чимина вздох облегчения и чувствуя, как расслабляют свою хватку чужие пальцы. Пак с ним больше не борется, считая, что получил свое, и потому Намджун себе позволяет углубить поцелуй, добавив напора. Он обнимает Чимина за тонкую талию, другой рукой ведет ровную линию вниз по спине вдоль позвоночника, а достигнув поясницы, переходит вперед, к выступающей косточке таза, перетянутой брючным ремнем. Мальчишка в поцелуй выдыхает, и его высокий голос тихо прорывается чем-то невнятным, а Ким снова крепче целует его, запрокидывая чужую голову вверх, пытаясь насытиться этим поцелуем, пока существует такая возможность. А снизу уже ремень расстегнул и теперь вжикает молнией вниз, потянув за металлическую собачку. Чимин под его руками гнется, как тонкий вереск, позволяя себя обнажать, руками оплетает за шею, путает короткие светлые волосы… и растерянно хмурится, когда они из рук пропадают, а мужчина соскальзывает вниз, опускаясь перед ним на колени. – Ч-Что… – Я не стану спать с тобой, Чимин, – говорит ему Ким, все еще не выпуская из своих рук и ими ведя вниз по стройным ногам, приспуская джинсы вместе с нижним бельем. Футболка на Чимине короткая, и потому спереди теперь открывается прекрасный вид на всего него. Обнаженного. Болезненно возбужденного. Нуждающегося… в чем? В том, чтобы его снова разрушили? Нет, Намджун больше никогда и никому не позволит этого, все будет не так, сейчас между ними и в будущем – все будет по-другому, и он ради этого постарается. Ведь обещал же этому глупому мальчику – обещал позаботиться о нем. Чиминовы руки, слепо внизу шарящие в поисках чужих, непонятно для чего: то ли с целью оттолкнуть, то ли вернуть наверх – ловят и прижимают сзади к окну, чтобы не мешали, пока Джун подается вперед и первый раз по чужому возбуждению проходится мягко губами. Чимин твердый, горячий и пока что сухой, но от касания тут же задыхается, запрокидывая голову к потолку, а перед глазами Кима напрягаются кубики пресса, перекатываясь под нежной кожей. И он продолжает. В роли того, кто отдает, Ким выступает нечасто, и действия ему непривычны, но процесс доставления удовольствия именно Чимину ужасно приятен, и потому подталкивает мужчину к действиям, которые насквозь пропитаны для обоих какой-то отчаянной и страстной искренностью. Губы ведут по стволу, пачкая слюной и находя тонкие вены, задерживаются у основания, прежде чем вернуться назад к головке и шире распахнуться, принимая в себя. И когда это наконец случается, весь Чимин вздрагивает, тихо стонет, подаваясь навстречу и пытаясь глубже толкнуться в горячий ласковый рот. Намджун позволяет, расслабляя горло, перебарывает желание отстраниться от не столь частого на его памяти ощущения члена в глотке, и смаргивает выступившие слезы с ресниц. Хватка на Чиминовых запястьях слабеет, позволяет парню высвободиться, и тот, сделав это, вырываться теперь не собирается. Сам хватается за намджуновы руки, стискивает чужие пальцы на них своими, сжимает крепко, до боли, будто теперь за них держится, и затылком ударяется глухо о стекло позади себя. Это превращается во что-то быстрое, жаркое, грязное, громкое. Пак извивается, прошиваемый подаренным ему удовольствием, стонет своим звонким красивым голосом, и вперемешку со стонами снизу слышится влажный звук, с которым член скользит в чужом рту. Большие ладони вырываются из хватки, ложатся на бедра, сжимают кожу и плотные мышцы, сейчас напряженные и охваченные мелкой дрожью в преддверии скорого оргазма. Намджун берет глубже, до самого конца, носом упирается в гладкий лобок, а потом медленно отстраняется, работая языком, пока во рту не остается целиком лишь чувствительная головка. Ее горьковатый привкус и гладкость чувствительной кожи заставляют глаза закатиться, и грудной стон сам собой прорывается, смешиваясь с остальными звуками. От него Чимин напрягается, кажется, с еще большей силой, резко волосы Намджуна сжимает пальцами, но не толкает обратно на себя, просто держится, будто нуждаясь в нем именно так, а вторую ладонь опускает вниз, касается себя у основания, пальцами давит, водя по открытому участку ствола вверх-вниз и сквозь зубы шипя. Намджун одной рукой тянется тоже, сплетает вместе их ладони, чтобы они вдвоем могли подарить Чимину наслаждение, и принимается сильнее ласкать головку, не выпуская из плена своих губ. Смазки во рту становится больше, резкость движений повышается, стоны все чаще разрывают собой это плотное черное безумие и…. Чимин кончает, влажно всхлипывая, в чужой рот. Его изгибает в оргазме, от которого у юноши спирает дыхание на несколько долгих секунд, а потом он начинает наоборот дышать усиленно. У него ноги дрожат, колени подгибаются, и Намджун придерживает его, позволяя соскользнуть вниз, коленями на пол, по гладкому стеклу. Они оба дышат тяжело, снова лицами оказавшись друг напротив друга. Глаза Чимина расслабленно прикрыты. У Кима болят челюсть, горло и губы горят, нижняя часть лица мокрая и липкая, а рубашка с галстуком, кажется, ко всем чертям испорчены, не говоря уже о том, что сам он безумно возбужден. Но это ничего… – Чимин, все хорошо? – Пак слабо кивает ему пару раз, а потом замирает опять, все еще в попытке выровнять дыхание. – Отнести тебя в ванную? – Снова кивок, и в ответ на него Намджун не может сдержать мягкий смешок. – Ладно, погоди, сейчас я тебя подниму. Дискомфорт Намджуна может еще немного подождать, на него обращать внимание пока что совершенно времени нет, да и как Ким может, когда к нему сейчас чужое тело льнет так доверчиво? Когда Чимин позволяет ему хоть что-то для себя сделать, помочь, перед ним показывает себя слабого. Это вдруг становится таким драгоценным, что мужчина даже пугается. Никогда он не был так счастлив почувствовать чье-то доверие.***
– Не хочешь завтра перевести сюда немного своих вещей? – предлагает Намджун Чимину, когда тот появляется после душа на пороге его кабинета с влажными волосами, румянцем на щеках и в огромной футболке, которая ему не принадлежит, а стащена с полки в шкафу хозяйской спальни. – Мои вещи идут тебе, но так ты сможешь не мотаться каждое утро, чтобы переодеться. Юноша пожимает плечами, заходит в комнату и с глухим звуком примятых подушек плюхается на мягкий диван, что стоит напротив рабочего стола. Какое-то время парень залипает в телефоне, скучая: они заказали доставку еды, и теперь страшно голодный после физических нагрузок… и разрядки у окна Чимин пытается хоть чем-то развлечь себя, чтобы не думать о еде, потому что слюной уже давится, а одному хозяйничать на чужой кухне не очень-то хочется. После того, что случилось между ними какой-то жалкий час назад, немного не по себе, Пак чувствует себя не очень комфортно и как будто… в долгу? Ведь после, уже в душе, мужчина к себе прикоснуться Чимину так и не дал, хоть и был явно неудовлетворен. Это как-то уж слишком. Пак сам не понимает, когда теряет последний интерес к смартфону (он до этого переписывался с Тэхеном, который с охотой сегодня шел на контакт, но теперь друг, кажется, заснул) и находит занятие поинтересней: принимается рассматривать чужое лицо, освещенное холодным светом работающего монитора. Намджун сосредоточен и немного суров, пока занят чем-то, скорее всего, серьезным, и в чем сам Чимин наверняка совершенно не разбирается. Ну и хрен с ним, Чимину можно, он в конце концов человек искусства, и каждому, как говорится, свое. Но то, что Ким Намджун в роли серьезного начальника выглядит горячо – это гребанный факт. Пак подметил его еще с того их первого раза после показа в Академии. Чертов идеальный персонаж для дорамы, от которого текут абсолютно все вне зависимости от пола. И как положено истинному герою дорамы, тараканов у него в голове полным-полно… хотя кто бы говорил, а, Чимин? Намджун хмыкает, будто соглашается с мыслями у парня в голове, и Чимину становится интересно. – Что ты делаешь? Тут же их взгляды встречаются, и мужчина откидывается назад в своем рабочем кресле, скрещивает пальцы перед собой и хрустит ими, разминая суставы. – Пытаюсь чем-то помочь городской полиции, – отвечает он в конце концов, и Пака ответ слегка удивляет. – Это связано с покушением на меня, от которого пострадал Чон Хосок. Имя, брошенное без какого-либо умысла, по Чимину бьет звонкой пощечиной, и он вынужден приложить чудовищную дозу усилий, чтобы не вздрогнуть сейчас и не позволить своему взгляду выразить неприязнь и боль, что вспыхивают внутри. Чон Хосок… тот, у кого есть то единственное, чем не может и никогда не мог обладать Чимин, то самое, в чем Чимин всегда так сильно нуждался, и теперь все это так… душит. – И что с ним не так? Вы все еще не смогли найти тех, кто это организовал? – Чимин задает очередные вопросы, но уже не с целью удовлетворить любопытство, а чтобы, блять, банально не задохнуться, хоть на что-то постороннее отвлечь свое внимание. – Все оказалось непросто, – согласно и с очевидной досадой отвечает Ким. – Мы с Хосоком практически уверены, что заказ шел от кого-то из членов совета директоров нашей компании, но исполнителем является какая-то из банд южного гетто. Вот только какая именно… У нас есть следы, но для того, чтобы незаметно для других в компании распутать их, необходимо время, которого нет. Вероятно, те, кто хочет убрать нас, попытаются сделать это снова, и чем больше времени мы тянем, тем опаснее становится наша жизнь. Постоянно чувствовать себя на мушке… хуево. Пак с ним соглашается, внимательно слушая. Если в покушении замешана южная банда, то это должен быть кто-то серьезный, ведь не станет же кто-то из директоров «Юга» рисковать своей жопой, связываясь с жалкими любителями. Серьезных банд в гетто не так уж и много… – Да уж, хуево, – вздыхает Чимин, не выдавая того, какое принимает решение. Он попытается навести справки, что-то найти самому, возможно, таким образом он сможет помочь в расследовании. Он решает сделать это по нескольким причинам: во-первых, как бы сильно не был зол сейчас, он всегда будет волноваться за Юнги, который если с Хосоком связан, то попадет под угрозу, а во-вторых… Во-вторых, помочь тому, кто ему не раз помогал и помогает, для Пак Чимина вдруг становится важно.