***
Сквозь не задернутые до конца шторы в комнату льется холодный, почти что белый, утренний свет. Он морозит, пусть даже Юнги под толстым дорогим одеялом, свернувшись тесным калачиком в процессе сна, и очень тепло. По спине все равно мурашки ползут, когда он кое-как разлепляет глаза и смотрит в окно, туда, где небо скидывает на землю все больше и больше снега, будто в последний день этой зимы хочет уже избавиться от него ко всем чертям и вздохнуть после спокойно. От окна Юнги мутным взглядом скользить принимается дальше по комнате, придирчиво осматривает в ней всю мебель, замечает какие-то фигурки анимешных героев на полках под потолком… Встает лениво, но прежде чем делает это, сладко потягивается, позволяя себе развалиться на широченной кровати довольным котом. Классно, наверное, каждую ночь на такой засыпать и просыпаться вот так каждое утро. Юнги не понять. О том, что комната, в которой проснулся, принадлежит Хосоку, мальчишка догадывается быстро. Хозяина в ней не обнаруживается, что, в принципе, не особо-то удивительно, и потому он, поднявшись, направляется тут же на поиски оного. Пустые коридоры особняка, как и вчера, погружены в полумрак и тишину. Атмосфера тяжелая, она у Юнги под кожей зудит и как будто пытается выгнать незваного гостя скорей за порог. Вот только никуда он не собирается. Сначала, по крайней мере, стоит найти Чона, а потом… потом будем смотреть уже по ситуации. Двигается Юнги по наитию. Найдя лестницу, ведущую на первый этаж, по ней осторожно спускается. Чувствует себя при этом каким-то глупым вором-неумехой и фыркает. От мыслей о воровстве в присутствии Хосока ему всегда как-то по-особенному радостно, и чувство это обычно заставляет нервно хихикать, ощущая какую-то фантомную щекотку на плечах. Как будто ностальгия проклевывается... по тем славным денькам, когда они друг друга просто на дух не переносили и плевались ядом по очереди. Хосок находится быстро. На кухне. Там Юнги обстановка уже больше по нраву: классический кухонный гарнитур со шкафчиками из благородного темного дерева привносит в обстановку вокруг некую теплоту. Черный мрамор столешницы под пальцами тоже оказывается теплым, а в воздухе с легкостью можно распробовать запах свежесваренного крепкого кофе. Юнги не видит колонок, но откуда-то по комнате разносится негромкая музыка – мягкий джаз – и его не до конца еще проснувшемуся мозгу она приходится по вкусу. Чон стоит к нему спиной, водя по сковородке на плите деревянной лопаточкой. Юнги, останавливая наконец на нем взгляд, вдруг чувствует, как в горле ком почему-то встает… С чего бы вообще ему… если только с того, что Хосок как бы… Полуголый, да… – Даже странно, – внезапно хмыкает тот, все еще стоя к нему спиной, и Юнги от внезапности вздрагивает, не совсем понимая: это с ним сейчас разговаривают или что? – Уже минуту здесь стоишь, и ни одной колкости с твоих губ этим утром еще не слетело. Заболел, что ли? – Ага. Отравился. Твоей дешевой курицей, – бурчит недовольно Юнги и старательно закатывает глаза, почему-то вынужденный приложить определенное усилие, чтобы «войти в образ». Хосок хмыкает, так и не оборачиваясь. А с его голой спины тем временем скатываются редкие капельки воды, что остались, видимо, после утреннего душа. Они блестят под искусственным светом лампочек, висящих посередине комнаты над кухонным островком. – Ты повязку намочил, – замечает Юнги, скучающе вздыхая, и Чон наконец оборачивается. Тонкие губы дергаются и поджимаются тут же, пряча улыбку. – Нравится пялиться? – Размечтался! – Смотри, я ведь за вранье могу и рот с мылом тебе вымыть, Юнги-я... Хосок с задором смотрит на мальчишку, что от возмущения рот открыл и никак не закроет. Мужчине его забавно таким растерянным видеть, но за душой у него этим утром ни грамма раскаяния нет, только какое-то странное желание и дальше продолжать шкодничать. Провоцировать Юнги, всегда такого дерзкого и живого, приятно. И – да, он обещал себе вчера, что это на день всего лишь. Обещал… но осуждать себя за то, что сил в себе не нашел до сих пор остановиться, Хосок не спешит. Нет, он этого делать не станет: он так решил ночью. Все как следует обдумал и сам себе вынес вердикт. Вернее, имя нашел своей слабости. Бросился в омут, и сила притяжения несет его теперь куда-то глубоко-глубоко… Он шагает к Юнги прямым курсом, и самому Юнги больших усилий на самом деле стоит неподвижным оставаться на всем протяжении того короткого пути. Черные глаза у мужчины блестят, и это еще сильней настораживает, поджигает внутри у парня что-то особенное, будто чиркает кто-то раз от раза огнивом, и вот-вот пламя вспыхнет под ребрами, зашипит, будто масло на сковородке, заискрится и станет прожигать его, бедного, изнутри. И все виноват как всегда этот Чон Хосок!.. – Присмотри, чтобы омлет не сгорел, – просят его между делом, пихая в руки лопаточку и несильно над ним склоняясь. Брызгают – по-любому специально – каплями воды с длинной челки прямо в лицо, заставляя возмутиться и высказать пару ласковых, а затем удаляются гордо, чтобы переодеться. У Юнги, оставшегося наедине с собой, руки дрожат. Он на них молча пялится и хлопает выпученными глазами, ощущая себя глупой рыбешкой. Прокручивает в голове весь свой утренний ступор с самой первой секунды, как на кухню зашел, и понимает, что щеки совершенно ужаснейшим образом горят от стыда! Что с ним такое? Какого черта он так среагировал? Подумаешь – это ж просто Хосок! Он с ним и до этого столько раз оставался наедине, говорил с ним, спорил, ругался, даже кулаки в ход пускал! А сейчас – что изменилось-то? Ничего, вроде бы, но обстановка между ними двумя ощущается все равно как-то уж слишком иначе. Она наполнена… предвкушением? Волнением? С его стороны еще и какой-то раздражающей робостью… Когда только проснулся, ничего этого и в помине не было. И вчера – тоже не было. Вчера было… хорошо. Очень близко, ближе, чем когда-либо между ними двумя. Откровенно и искренне, немного лениво, немного осторожно, но… правильно, будто говорили они и слышали именно то, что обоим им было очень нужно сказать и услышать. И за ночь, пока спали, слова эти в головах у обоих как по волшебству все расставили на свои места, разложили по полочкам, утвердили их роли, раскидали подсказки везде и дали первый толчок на сближение… Он вздрагивает, и тупая лопатка, вывалившись из его рук, шмякает ровнехонько в почти подгоревший омлет, потому что внезапно Юнги спиной чувствует едва-едва тепло и твердость чужой груди, а на плечо его опускается острый подбородок, упираясь в то совсем несильно, а так просто, чтобы прикосновение свое лишь обозначить. Над ним тут же вздыхают, как будто с упреком. Две руки протягиваются по бокам, и мужчина, до сих пор ничем совершенно невозмутимый, принимается мешать чертовы взбитые с молоком и зеленью яйца на сковороде. А Юнги стоит ни жив ни мертв, белый, словно мел, между ним и плитой, с руками, беспомощно зависшими на уровне груди. – Ты… что делаешь? – Это ты что делаешь? Чуть завтрак нам обоим не угробил, – хмыкает Чон, как будто на полном серьезе журит его! – Я же попросил последить, чего ты замер тут у плиты памятником? Мне и в саду статуй хватает. Юнги фыркает, но это скорее всего от нервов. Кожа становится просто убийственно чувствительной, будто один сплошной нерв, и при самом легком соприкосновении с Хосоком его теперь нещадно херачит разрядами тока. Он влип. Юнги до сих пор не может понять, что прямо здесь и сейчас такое у них происходит, но то, что он влип – инфа сотка! – Может, уже выпустишь меня? – Тарелки в шкафу над твоей головой. Достань две. – Как будто его тут никто совершенно не слышит. Ну да, из Юнги же такой замечательный предмет мебели получается! – А вилки – справа внизу. Когда от мальчишки на просьбу не поступает никакой реакции, Хосок несильно щипает его за бок, и тот икает, зарабатывая в ответ на это тихий смешок. Тарелки все же достает, но в этот момент уже привычно закипает от злости. Еще хоть один дурацкий поступок, и посудина с омлетом окажется у Хосока на его дурацкой башке! Он и сковородку бы в ход пустил, только вот этот идиот и так уже почти калека. – Как плечо? – вдруг вылетает на автомате, пока они вместе каким-то совершенно непонятным образом раскладывают себе по тарелкам еду, так и не разойдясь по разным сторонам. – Жить буду, – в ответ говорит Хосок коротко. – Как ночью спалось? Юнги жмет плечами и несильно подталкивает вверх-вниз чужой подбородок. – Ничего не помню. Наверное, крепко спал. – И правда, спал ты крепко. Даже не проснулся, пока я тебя нес в свою комнату. Юнги прыскает, не удержавшись. Разворачивается к Хосоку лицом, позабыв о тарелках, которые остаются стоять на столешнице рядом с плитой. Их взгляды встречаются, впиваются друг в друга с пугающей настойчивостью, упрямо, даже с каплей непонятного пока предвкушения. Но Хосок не отстраняется, продолжает стоять ровно и твердо, совсем рядом, нахально и без всякого смущения нарушая чужое пространство. Как и привык – стремится заполучить свое… или не свое, а, скорее, то, в чем в последнее время начал нуждаться очень… А Юнги просто наблюдает за мужчиной, завороженный, сбитый с толку, запутавшийся. Он пытается судорожно что-то понять, за хвост поймать что-то важное, что так безответственно упускает, но понимает, что попросту сделать это не в состоянии. И внезапно оказывается в жалком шаге от того, чтобы... сдаться… – Хо..? – начинает, но хриплый голос его на первом же слоге обрывается, и звук сыпется пеплом, не найдя продолжения. Черные глаза напротив его собственных, таких же по-звериному черных, от лица мальчишки не отрываются, в себя затягивают, никуда не пускают и отвлекаться не дают даже на собственные мысли. Те разбегаются вместе с упущенной волей. – Ты по утрам всегда такой растерянный? – Хосок приподнимает темные брови и мягко ему усмехается. Руки мужчины упираются в столешницу по обе стороны от худых бедер Юнги, обтянутых светлыми джинсами. – А ты – по утрам всегда такой странный? – Нет. Только когда с тобой, кажется. Лучше бы Юнги его не спрашивал, честно. Дрожь снова по его телу ползет и копится где-то в районе лопаток, будто там крылья готовы прорезаться. Кончики пальцев на руках покалывает, и он переступает с ноги на ногу неудобно, когда чужой голос снова начинает звучать, продолжая складывать звуки в слова, а те – в странные, тревожащие сердце предложения: – И красивый, кстати, тоже, – выдыхает мужчина. В глазах его что-то искрится и полыхает, блещет лукавостью, в глазах его – бездна. И в бездну ту падает один беспомощный Мин Юнги. Все пытается выбраться, в черноте чужих расширенных зрачков барахтается, но тщетно. – Прости. Ты удивлен, наверное, такое услышать. Можешь не обращать внимания, если не хочешь, но мне все равно захотелось сказать. – Вечно всякую хрень творишь, какую вздумается, – хмыкает Мин и отводит глаза, мажет взглядом по окнам, за которыми все еще валит мокрыми хлопьями снег. – И я почему-то всегда оказываюсь в гуще событий по твоей больной инициативе. – А тебе это прямо очень не нравится? – уточняет Хосок и решает на этом смилостивиться, отходит на полшага буквально, давая понять, что, если Юнги захочет отстраниться, держать его никто не будет. Но Юнги не уходит. Остается… Поднимает взгляд снова на Чона, открывает рот, пытаясь что-то ответить, но молчит и снова тот захлопывает, лижет обветренные губы спешно розовым языком, пару раз моргает. Все смотрит на Хосока и смотрит. Как будто его уже в собственной бездне утопить пытается. В отместку. – Мне… – начинает, но осекается. Делает тихий и долгий вдох, прежде чем закончить с явно читаемой тяжестью и еле слышно: – …нравится. Нравится. Очень. Чего отрицать? Нравится. Находиться рядом с этим человеком, слушать его или даже ругаться, смеяться, молчать… Нравится. Видеть его – он красивый, по-кошачьи грациозен, и образ его наполнен какой-то притягательной властной опасностью, которая очень часто мальчишку пьянит. Нравится получать его внимание, нравится добиваться его улыбки, нравится чувствовать, что его тоже хотят рядом видеть, что к нему тоже тянутся, что тоже… Что «тоже»?! Снова язык проходится по губам, ненарочно заставляя чужой взгляд опуститься к ним и еще сильней потемнеть. Слова как будто у обоих кончаются. Вокруг – только музыка все продолжает проливать мягкие тихие ноты, растворяя те в воздухе. С нотами смешиваются звуки дыхания – осторожные, трепещущие. Юнги правда красивый. Растрепанный еще больше обычного, и нежная тонкая кожа у него на лице немного помята. Румянец оставляет на щеках персиковый след, ударяя по хосокову сердцу контрастом теплого с белым. Он и раньше замечал, он и раньше чувствовал, как чужой образ не дает покоя, но после вчерашнего, после едва прошедшей ночи он… он больше не хочет все эти чувства в себе игнорировать. Если Юнги не захочет, если отстранится и уйдет сейчас – хорошо, Хосок не имеет никакого права на то, чтобы каким-то образом принуждать его, он до подобного никогда не опустится. Но… Юнги здесь, рядом с ним и никуда не торопится все еще… И если Юнги ни одного шага не делает, то его делает сам Хосок. Снова навстречу, снова ближе, так близко, что тепло их дыхания смешивается. За ним наблюдают черные глаза с лисьим разрезом, слегка напугано, но с любопытством, призывно мерцают и в себе таят тысячи мыслей, замерших в ожидании. Внутри самого Хосока – штиль. Внутри как будто ничего и одновременно все разом, просто замерло, затаило дыхание и не шевелится, точно боится. Да, они боятся, оба и не без оснований. Они не знают, что делают, что пытаются сейчас натворить, куда пытаются сунуться. Вот так просто, без предпосылок и предупреждения. Внезапность происходящего ошеломляет, и "это безумие!" – хочется выкрикнуть. Но они не кричат. Все еще бережно хранят тишину. Ресницы дрожат, глаза до конца не закрываются – происходящее ощущать всеми возможными способами необходимо. Дыхание сквозь распахнутые губы, оно щекочет пересохшую от волнения кожу. Хосок наклоняется к нему, ближе, ближе, еще… кончиком носа едва касается гладкой, по-детски нежной щеки… Глаза у Юнги закрываются полностью… И вдруг они оба вздрагивают, отскакивая друг от друга, будто их окатили кипятком. Из-за того, что входная дверь в прихожей с шумом распахивается. И знакомый голос с британским акцентом зовет издалека: - Хосок, милый! Доброе утро!***
Возвратиться в сознание легко. Гораздо сложнее – заставить мозг снова думать. Потому что думать не хочется. Не хочется вообще ничего, кроме как отключиться обратно еще примерно на вечность, уйти из реальности, постараться даже не дышать лишний раз… потому что от каждого вдоха ему теперь почему-то больно до ужаса. Он лежит и невидящим взглядом смотрит перед собой. На свои руки, безвольно вытянувшиеся поверх серого одеяла. На них проступают синяки, ровно по десять на каждой, наливаются медленно темным бордо. За окном прямо рядом с кроватью воет метель, бросая комья тяжелого снега на стекла и заслоняя обзор, и комната вся из-за этого в унылой полутьме. Чимин тоже завыл бы, да нет на это никаких сил. В душе отчаяние собой что-то стремительно рвет и толкает в образовавшуюся дыру, заставляя лететь… У Чимина за спиной крылья есть, конечно, но те все равно спасти на этот раз не способны. Не за тем они. Рядом с кроватью, на которой он лежит, будто чертова кукла-марионетка, на тумбочке вибрирует его телефон. Снова. Кажется, проснулся он именно из-за прошлой вибрации. Пак вздыхает громче и резче, пытается привстать, чтобы взять в руки смартфон. Руки трясутся… на самом деле – трясется все его тело. В его организме все еще творится полнейший пиздец, равно как и с сознанием, которое медленно, но верно все четче становится, великодушно обрушиваясь на него воспоминаниями. Сердце в груди стучит медленно, с трудом, в животе судорога колет как будто ножами, и тошнит его просто пиздецки, да вот только нечем блевать, к сожалению. Привкус, стоящий во рту, подсказывает, что его уже выворачивало. Боль в горле намекает, что кто-то его это сделать, скорее всего, заставлял, чтобы как можно скорее провести детоксикацию. До смартфона он все же дотягивается. Читает на горящем дисплее имя старосты группы и, морщась, сбрасывает. Не до этого. По сравнению с тем, с чем он сейчас остался один на один в этой незнакомой комнате, пропуск нескольких пар кажется таким несущественным, что насрать. Телефон отбрасывается куда-то в сторону и неуклюже съезжает с края кровати, шлепаясь на пол, ну и похуй. Чимин с трудом шевелится снова и садится, вниз свешивая голые ноги. Коленки тут же начинают подрагивать, вместе столкнувшись, в районе сфинктера режет и жжется, как бы прозрачно намекая, что все его воспоминания – не сон. Губы тоже трясутся, и он их поджимает, прикусывает так, что до боли, и жмурится… пальцы сжимают светлые пряди на голове, цепляются крепко и тянут… а затем ладони съезжают ниже и трут лицо. В конце концов Чимин обнимает себя руками и сжимается весь, становясь еще меньше, чем есть. Очередной выдох получается судорожным, будто ему очень холодно… одет он в одну рубашку, кстати, и явно несвою. Она белая и, судя по виду, стоит прилично. Мягкая ткань к телу приятна и свешивается до середины бедра. Пак впервые решает окинуть комнату взглядом – приходит к выводу, что это, видимо, какой-то люкс, только не тот, в котором его… – и свои вещи находит аккуратно сложенными на кофейном столике рядом с диваном. Там же еще обнаруживает, видно, забытую кем-то пачку сигарет и – ох, ну хоть где-то везение – в ней же и зажигалку. На улице все еще снежный апокалипсис, и потому он решает не заморачиваться – плетется к окну и спиной вниз съезжает по холодной гладкой поверхности. Откидывается головой, одну ногу вытягивает, другую – сгибает в колене. Прикуривает первую, но в планах далеко не последнюю сигарету, затягивается сразу глубоко и напрягается весь, подавляя желание зайтись кашлем. Он давно не курил… Внутри будто пустыня, но никотин позволяет о жажде не думать. Дым клубится на тлеющем кончике сигареты и будто гипнотизирует, усыпляет… На полу снова начинает вибрировать телефон, но Чимин его игнорирует. Все смотрит на дым. Он знает, что с ним случилось. Он это осознает. Но его пока что не кроет. Может, всему виной защитный механизм в организме, а может – не до конца еще с наркоты отпустило. Болит задница и тело все ноет от той мясорубки, что ему ночью устроили, а так… он, вроде, пока что на троечку. Но вот с другой переменной все не так радужно. С той самой, что не переменная вовсе, а ближе к константе. Она для Чимина, походу, вечная… он вечный. Пепел крошится на паркет и частично ему на бедро, пачкая белую рубашку. Перед глазами все подозрительно плывет, а по горлу ком поднимается. Черт возьми… Нет, лучше не вспоминать и не думать, лучше не чувствовать ничего и просто продолжить курить, продолжить дышать чем-то, что не Юнги. И забыться хотя бы еще ненадолго. Блять, он это и хотел вчера сделать вообще-то, да только получилось хуево, вот срань! Он снова ладонью тереть начинает лицо и хмыкает несколько раз – то ли смеется так, то ли еще чего, сам не до конца понимает. И снова его дурацкий мобильник начинает вибрировать. – Сука… – хрипит, как утопленник, но на четвереньках доползает до него и, заглядывая в экран, попутно возвращается на прежнее место, снова опираясь на холодное окно. – Черт. И как назло, звонит тот, кого проигнорировать Пак никогда бы не смог, будь хоть тысячу тысяч раз раздавлен и сломлен. Особенно сейчас, когда знает, как важна его помощь для этого человека. – Чимин-а? – раздается в динамике тихо и с хрипотцой в некогда низком глубоком голосе, и Чимин вздрагивает, языком проходясь по губам, вслушивается в слова друга внимательно. – Да, Тэ, у тебя все хорошо? У тебя снова есть телефон? – Родители сегодня привезли новый, – отвечают ему, а потом смеются невесело: – Старый я разбил. – Истеричка. – Ты сегодня придешь? – Я… эм, н-нет, Тэхен-а, я сегодня не смогу. Извини. – Приходится зажмурить сильно глаза. Ему сложно дается говорить это, отказывать лучшему другу в помощи, когда тот ее ждет, а еще признавать, что… что он сам все же сломался и не может пока никак склеиться. – Я должен репетировать, скоро зачеты и… – Все нормально, я понимаю, – отвечает Тэхен. – Просто хотел узнать, сможем ли мы увидеться. – Завтра увидимся, обещаю. – Ох, да, завтра, точно, это же скоро… буквально в субботу… – Да, Тэхен, завтра – это в субботу, – Чимин сводит брови на переносице, потому что не знает, плакать ему или смеяться. Тэхен иногда мелет такую откровенную чушь… – А ты – просто капитан-очевидность. – Отстань, – возмущается друг. А потом снова зовет его: – Чимин-а? – Ну что? – Можно тебя попросить? – О чем угодно, Тэ, – слабо улыбается Пак, чувствуя легкое тепло в груди. – Пожалуйста… можешь верить, что все будет хорошо? Что со мной все будет хорошо… что бы ни случилось. Ладно? – Конечно я буду в это верить, глупая твоя голова, – вздыхает Чимин. – И завтра тоже верь, – настойчиво добавляют в ответ. – Обещай мне. – Обещаю, – он кивает сам себе. – Тэхен, я верю в то, что с тобой все будет хорошо, и продолжу верить в это, даже если ты сам не веришь. Понял? Я обязательно буду верить, придурок. Потому что люблю тебя и жить без тебя не смогу. Тэ, ты мой брат, ты как часть меня. Ради тебя я все на свете выдержу, но не смогу пережить если ты… если… – Я понял, Чимин-а, – перебивают его, пока он не сказал страшное. – Понял. Не переживай из-за этого, не сейчас. Все действительно в порядке. Чимин в очередной раз затягивается и бычок от сигареты тушит прямо об пол. – Ты же там, пока меня нет, не планируешь делать какие-то глупости? – хмурится. – Даже не думай что-то чудить, Тэ, иначе я завтра даже по твоей тощей жопе не промажу и выпорю от всей души. Лежать потом сможешь только на животе, учти. – Я буду себя хорошо вести, мам, – прыскает друг. Тревожные мысли успокаиваются, когда в голосе Тэхена становятся заметны эмоции, и это дарит небольшую надежду, что все и вправду нормально. Хоть бы так и правда было… – Увидимся завтра, Тэхен-и, – мягко произносит Пак, все улыбаясь в пустоту комнаты. – Да, Чимин-а… увидимся, – отвечают ему, и затем на том конце провода наступает тишина. Чимин переводит дыхание, позволяет себе немного поплавать в мыслях о лучшем друге, но затем взгляд его снова находит позабытую пачку и тянется к ней за новой сигаретой, ведь в той их еще так преступно-много… Замок на двери номера пикает, когда он делает первую затяжку и медленно выдыхает дым тонкой струей. Он пристально смотрит на вход и ловит взгляд человека, как только тот появляется в комнате. – Бля, да не может быть этого, – тут же вырывается вместе с нервным смешком, а голова, запрокинувшись, больно стукается о стекло. – Вот же херня… Ты сталкер, что ли, или это реально какая-то, сука, судьба, вот скажи мне?! Намджуну, в отличие от него, ни капли не весело. Он смотрит на Пака серьезно, пока подходит и перед ним садится на корточки. Его руки, что в колени уперлись локтями, выставлены напоказ, и парень замечает, как на тех до мяса стерлись костяшки. Он знает, каким образом достигается подобный эффект, сам много раз свои так же стирал. Взгляд Чимина в момент как-то пустеет, становится глубже и затягивает в себя, стоит только ему подняться выше, с костяшек на лицо снова оказавшегося рядом мужчины. Читать его пытается, из-за своей цели даже подается вперед, но Намджун не позволяет так легко стащить с себя маску, сам хмурится и не дает прочесть ничего. Будь они в других обстоятельствах, как тогда, к примеру, на крыше – возможно, и растерял бы всю свою серьезность и холодность, но сейчас не может. Дрогнет раз, и тогда велика вероятность, что его снова сорвет с поводка, а ведь он только недавно смог успокоиться!.. – Ты помнишь, что случилось с тобой, Чимин? – он говорит осторожно, но настойчивость, с которой ожидает ответа, Пак почувствовать способен достаточно остро. – Такое было бы сложно забыть, – пожимает плечами и губы облизывает, чувствуя на тех вкус сигаретного дыма. – К тому же, эти уебки меня, кажется, порвали. Сраные пидоры, – Чимин усмехается горько и делает очередную затяжку. Чтобы выпустить с резким выдохом дым, поворачивает голову в сторону, и Намджун смотрит теперь на его профиль – внимательно, не отрываясь. – Тебя накачали очень сильной дрянью перед тем, как изнасиловать. Парень кивает. – Тоже не новость. Полупустая пачка в его руке сжимается, сигареты безвозвратно мнутся. – Врачи тебя полночи откачивали. А ублюдки, что тебя… – С ними ты тоже этой ночью успел повеселиться, – перебивает его Пак, со слабой ухмылкой кивая на разбитые руки. Те тут же сжимаются в кулаки, натягивая кожу, что идет трещинами, сквозь которые проступать начинает свежая кровь. – Вот только нахрена тебе это, я не пойму. – Тебе и не нужно, – отвечает Намджун, а затем встает с корточек, смотрит недолго на него сверху вниз и протягивает руку с раскрытой ладонью. – Вставай и возвращайся в постель. Отдохни сегодня здесь, я закажу для тебя еды, а вечером отвезу, куда захочешь. Чимин смотрит на его руку какое-то время, не двигается, молчит. Чувствует, как на плечи вдруг наваливается усталость… и предложение отдохнуть внезапно таким правильным кажется… Он свою руку в ответ тянет и позволяет легко поднять себя, приобнять осторожно за талию и довести до постели, устроив под одеялом. Намджун отбирает у него сигареты, куда-то уносит, но к нему обратно возвращается со стаканом воды. Чимин принимает тот и жадно выпивает все до последней капли, а после откидывается на подушки, прикрывая глаза. Он оказывается без каких-либо сил. Ни на что уже не способен. Намджун где-то рядом – это чувствуется. Он ненавязчив, но присутствие его странно и нелогично. Что он, черт возьми, здесь забыл? Как так случилось, что нашел его, забрал, вытащил… зачем это делает?.. Чимин этим вопросом задался, если бы был в состоянии. Но он не, и это все с ног на голову переворачивает, это отключает рассудок, потому что так проще всего попытаться спасти себя, остаться прежним после всего… Чимину неважно, что с ним сейчас рядом Намджун, ему наплевать на него. Неважно, где он находится, что происходит… Думать он способен опять-таки лишь об одном: – Намджун-хен, – обращается неуверенно и тихо, будто подсознательно не хочет, чтобы его услышали, но Намджун слышит прекрасно и откликается. А потому Чимин вынужден продолжить, задать тот вопрос, который волнует больше всего остального, каким бы это ни было абсурдом: – Юнги… ты знаешь, где он сейчас? Тишина между ними длится ровно секунду. Один с закрытыми глазами лежит в постели, а другой – стоит возле неподвижной скалой, вглядывается в чужое бесстрастное лицо. Чувствует, как от резко пришедшего понимания крошится сердце внутри. И затем крошит чужое, применив для этого всего несколько слов: – Он сейчас с Чон Хосоком. Тоже закрывает глаза. Плотно веки смеживает. И теперь они вместе летят. Но каждый из них думает, что разобьются они по-отдельности. Тихий вздох. – Я останусь тут, хорошо? – Сколько захочешь.***
Водитель мягко останавливает автомобиль у парадного входа в отель, и им тут же открывают двери наружу. Путь до номера наполнен тишиной так же, как и вся их поездка. Конечно, можно было бы и поговорить, обсудить, допустим, какая хреновая сегодня погода, или недавний рост курса… у них вообще-то раньше всегда находились темы, которые способны были искренне заинтересовать. Они умели друг с другом разговаривать, и общий язык находили довольно легко… Заходя в номер, не сговариваясь, оба располагаются в гостиной, но не рядом, а по разным углам. Хосок краем глаза наблюдает за своим бойфрендом, следит за бесстрастным выражением на его красивом лице, за тем, как в искусственном свете слабо переливается золотистый блонд его волос. Ричард – очень красивый мужчина. Высокий, с идеальной осанкой и волевой походкой, всегда собран, выглядит безупречно и дорого, с умным взглядом и острой улыбкой, которая Хосоку когда-то попала в самое сердце. Да, были времена… – Там на кухне, – вдруг подает голос Ричард, наконец разбивая установившуюся между ними тишину. Они встречаются взглядами – холодным голубым и настороженным черным. – Тарелки с завтраком… их было две. Хосок – первый, кто отводит взгляд. Что ж, отрицать это глупо. Рассказывать, что на кухне происходило, пока не приехал его парень – идея не самая лучшая. Потому что что бы он ни сказал, Ричард поймет, если будет озвучена ложь. А ложью будет буквально все, что изо рта Хосока выльется. Он повез Юнги с собой в особняк отца, потому что нуждался в его помощи – ложь. Он оставил его на ночь, потому что оба они очень устали, допоздна заработавшись – ложь. На кухне был просто завтрак, после которого их пути бы разошлись, потому что ничего между ними не было – ложь. Все это – ложь. И Хосоку лгать совершенно не хочется. – Ты меня на той кухне не ждал, – между тем продолжает Ричард. Говорит он, в голос не допуская ни единой эмоции, как всегда собран, смотрит открыто и не показывает своих слабостей. Только вот Хосок все равно понимает, что прямо сейчас делает ему очень больно. От части за это ненавидит самого себя, но не жалеет ни о чем. Ни капли не жалеет. Решения, что он за ночь успел принять, правильные. Хосок всю свою жизнь так и прожил – полагаясь на то, что чувствует. Он не слушал других, даже родного отца, предпочитая все решать наедине с самим собой и своими ощущениями. Ощущения говорили ему, что рядом с одним наглым, нелепым, грубым мальчишкой он прошлой ночью впервые за, кажется, тысячу лет почувствовал себя дома. – Даже не скажешь ничего? Хосок языком проводит по губам, и прежде чем спокойно ответить, подходит ближе к мужчине, смотрит снова в его глаза, произнося коротко: – Я забронировал билет до Лондона на этот вечер. – Только один? Хосок кивает. – Один. Для тебя. Ричард на этот раз молчит долго. Его голубые глаза стекленеют, чуть щурятся, и весь он замирает, сосредоточенный на попытке скрыть эмоции и сохранить лицо. Но Чон видит, чувствует его – за все прожитые вместе годы это несложно дается. К большому его сожалению. – Вот так просто? – Ричард находит в себе силы слегка усмехнуться. – Из-за того мальчишки, я прав? Это он был сегодня с тобой, пока я не заявился и все вам не испортил? Хосок не собирается отвечать ему на эти вопросы. Что касается Юнги, останется между ним и мальчишкой, к тому же, из-за того, что им помешали, все осталось скомкано и неясно. И поэтому бесит, зудит внутри, не давая покоя. Прощаясь сегодня, Хосок лишь успел в спешке попросить его ни о чем не беспокоиться и просто подождать, пока они не смогут обо всем поговорить. Чувствовал себя при этом последним придурком, пока за Юнги не пришел экстренно вызванный водитель и не забрал его, чтобы увести домой. Ричард неглупый, и даже несмотря на образ этакой светской дивы, он расчетлив и как никто другой умеет трезво расценивать ситуацию и свои возможности. Он должен понять, что ему тут ловить уже нечего. – Эти отношения изжили себя, – спокойно говорит Хосок. – И ты это знаешь. – Они себя не изжили, – возражает Ричард спокойно. – Это ты просто охладел к ним. С той самой минуты, как вернулся в этот город, ты стал отдаляться все дальше и дальше от меня. Встретил свое прошлое, и пусть ты столько времени пытался убежать от него, все равно весь изгваздался в нем. И теперь не выберешься, Хосок. Если не уедешь отсюда. Но ты не уедешь… не бросишь мальчишку. Как всегда – слишком слаб перед тем, что чувствует твое сердце. Оно порой делает тебя таким наивным и глупым… А ты подумал, что вообще собираешься делать с этим… щенком? Сколько ему вообще? Он ведь даже еще не совершеннолетний… Хосок все продолжает молчать, не ведясь на эти разговоры. Пусть Ричард и во многом прав, но есть и множество вещей, в которых он заблуждается. – Меня тошнит от тебя, – в конце концов делает Ричард свое заключение, качая головой. Хосок вздыхает, кивая и давая понять, что с этим он согласен. – Я мог бы сказать, что мне жаль, – говорит он в ответ, – но раскаяния не чувствую. Прости. – Как и все влюбленные, – Ричард отмахивается от него и уходит в комнату, начиная там собирать свои вещи. – Люди становятся кончеными эгоистами, когда влюблены. И на чувства остальных, кто не их любовь, им плевать. Я это точно знаю… я любил тебя, все-таки. Когда-то – точно любил. – Но сейчас – уже нет. – Уйди отсюда, – просит Ричард, морща лицо. – Мне противно видеть тебя, Хосок. Просто иди и подожди где-нибудь, пока я не соберу вещи и не свалю из этой дурацкой страны к чертовой матери! На последних словах его уже бывший парень все же срывается и кричит, лицо его искажается злой гримасой, руки с силой сжимают какую-то тряпку, а после швыряют ту в оставленный на полу чемодан. Хосок отворачивается от него и, не споря, выходит из номера. Ему все еще не жаль – потому что не идеален, потому что он все еще тот, кто он есть, и за высокой моралью не гонится. И он бы хотел сказать, что хотя бы на йоту сейчас его мысли наполнены переживанием из-за случившегося разрыва, но… В них для этого места нет. Не осталось его. Все там только о том, кого утром пришлось отпустить… И кого стоит как можно скорее вернуть.***
– Почему молчишь? Сокджин прикладывает очень большое усилие, чтоб из него наружу не вырвался усталый вздох. Усталый по нескольким причинам: он с позавчера еще ни разу не спал, потому что кое-что кашеварил у Квона в подвале по заказу Субина; работа за полдня его успела затрахать, кофейный автомат обжег ему – дважды, блять! – пальцы, а еще… Еще эта девчонка, которая, видимо, не привыкла видеть игнор в свою сторону, решила именно сегодня и именно в обед заявиться в кофейню, чтобы, видимо, вынести Джину его бедный мозг. Остановите, пожалуйста, Землю. Джин не сойдет даже – просто вывалится сквозь распахнувшиеся двери и больше не встанет, с него в этой жизни достаточно, он заебался. Но Чанми, видимо, его состояние не чувствует (или ей похуй, что не станет чем-то из ряда вон), и потому все еще ждет ответа на свой простенький вопрос из двух слов, стоя прямо напротив его рабочего места. То бишь, свалить у него никуда не получится. А игнорить посетителя – это то же как-то не айс… – Я сейчас на работе, если ты еще не заметила, – голос у Сокджина сухой и тихий, сквозит усталостью просто потому что Мин весь до краев уже переполнен ей. – Заметила. Но не моя вина, что только здесь я могу тебя выловить. Ты же не рассказывал мне, где живешь. Всю неделю не отвечаешь ни на сообщения, ни на звонки, нарушаешь обещания встретиться… я не понимаю, что с тобой происходит? – Она хмурится. Серые глаза девчонки немного отталкивают, особенно когда вот так смотрят: настойчиво, в себя затягивают, в свою тусклую глубину, и там как будто обглодать пытаются каждую твою косточку, чтобы докопаться до сути. Сокджину от этого взгляда становится холодно. Он решает на Чанми не смотреть, тайно надеясь, что таким образом сумеет оттолкнуть и потерять к нему интерес. Его взгляд начинает свое путешествие по обеденному залу, переключаясь безучастно от одного гостя к другому, половину помещения успевает так просканировать, пока не упирается в дверь, которая как раз открывается, впуская очередных посетителей... Иногда наша жизнь имеет привычку насрать прямо нам на порог не стесняясь и от всей своей широкой души. Именно поэтому, наверное, в числе очередных посетителей Джин без какой-либо радости узнает свою бывшую. В груди что-то острое крошится и застревает в ноющих ребрах, а в легкие перестает поступать кислород из-за собравшегося в глотке кома. Но Джин все еще смотрит. Чанми, кажется, снова что-то говорит ему, но плевать. Все внимание устремлено ко входу, где стоит человек, некогда важный, оставивший после себя ничем незаполненный след. Джиен все так же красива, в стильном белом пальто проходит к свободному столику и оглядывается себе за плечо на… парня. Тот догоняет, ненавязчиво кладет ладонь на ее талию. Сокджин его знает, это Шинëн – они вместе учились, и он на Джиен вечно засматривался… Что ж, это больно. Отрезвляюще больно. Так больно, что Сокджин сам не понимает, как так быстро срывается, в два широких шага выходя из-за стойки и хватая Чанми за плечо, чтобы увести куда-нибудь, где их не услышат. Он весь на эмоциях, движения резкие, ноздри раздуваются от того, насколько отчаянно он втягивает в себя новые и новые порции воздуха. И все равно ведь задыхается… – Хочешь все знать – хорошо, – произносит Сокджин, как только они вдвоем оказываются в тесной подсобке за плотно закрытой дверью. Между ними, слабо мигая, горит одинокая лампочка. Чанми, удивленная столь внезапной сменой его поведения, замирает и молча стоит в ожидании того, что из Сокджина готовится выплеснуться. И выплескивается: – Я решил, что довольно этого. Поигрались и хватит. Секс был хороший, нам обоим было удобно сбрасывать напряжение, но пора это заканчивать. Мне этого больше не надо и всего остального дерьма – тоже. – Всего остального? – Чанми хмурится, не понимая, на что Джин криво усмехается, тоже брови сводит на переносице и к ней наклоняется ближе, буквально шипя от злости. От злости, что даже не девчонкой сейчас вызвана, а несправедливостью. – Да, остального, Чанми, – выплевывает презрительно и уголки его красивых губ опускаются резко вниз. – Что ты там уже успела себе напридумывать, принцесса? Только не говори, что ничего. Почему ты решила связаться именно со мной? Возбуждает опасность, незаконность, адреналин, может, нищета? Почему я?! Я бы понял, если бы случай был единичный, понял бы, если б это повторилось дважды, но в наших встречах стала проскальзывать такая периодичность, милая, что это начинает меня напрягать. Я не принадлежу тому миру, из которого ты вывалилась, и никогда не буду. Тебе это нравится? Если так, то спешу разочаровать: погрузившись в него, ты очень быстро охладеешь. Поверь, тебе это нахер не надо. – Что, если ты ошибаешься? – голос девушки тихий, но твердый, и Джина это еще больше сейчас выбешивает. – Не ошибаюсь. – Его слова сказаны зло и непоколебимо, будто приговор к смертной казни. Потому что он знает, о чем говорит. Потому что перед глазами все еще бывшая, некогда любимая девушка в объятиях некогда друга… и на этом, пожалуй, объяснения стоит закончить. – Сказать, почему? Потому что я беден, Чанми. Я пашу, как проклятый, день и ночь, порой недоедаю, жертвую собой, только бы заработать хоть что-то. Тебе знакомо подобное? Можешь не отвечать. Интересно, зачем я так себя гроблю? Все просто: у меня родителей нет. Их убили. Но у меня есть семья, моя семья, ради которой я на все готов, понимаешь? Люди, жизнь которых зависит непосредственно от моих усилий. Это значит, что мне наплевать, что случится со мной, мне наплевать на то, что я чувствую, важны только те, кто нуждается в моей заботе, кто без нее не проживет. Моему младшему брату семнадцать, моей племяннице почти два годика. И они для меня сейчас – все. Я каждую каплю своей крови готов отдать, лишь бы они были в порядке, лишь бы их жизнь сложилась лучше моей. Так что прости, но я не смогу тебе ничего дать: ни времени, ни тепла, ни какого-то будущего. Я даже не буду пытаться. Поэтому – уходи. Не говори ничего: твой ответ мне не интересен. Просто уйди, вернись в свою чертову жизнь и забудь дорогу в мою. Нахер я тебе сдался, неужели среди сынков каких-нибудь олигархов не нашлось тех, кто умеют хорошо трахаться? Щеку предсказуемо обжигает пощечина, и через секунду Чанми уносится прочь из подсобки. Дверь за девушкой с силой захлопывается. А Сокджин все стоит, откинувшись обессиленно на стену за своей спиной. Смотрит, не отводя глаз, на лампочку, и те начинают болеть. И слезиться в придачу. Или это они не из-за лампочки… он не знает, он слишком далек сейчас от того, чтобы трезво оценивать свое состояние.***
Alan Walker – Alone
Чем ближе время к отбою, тем настойчивей его сердце пытается из груди выбраться и дать деру. От волнения дышать становится трудно и живот скручивается тугими узлами, возмущенно бурля. И это он делает точно от возмущения, потому что – о, чудо! – Тэхен сегодня согласился поесть, не игнорируя приемы пищи. Он очень старался… Может быть, впечатлился словами Юнги, может, Чимина не хочет расстраивать, а может, все дело совершенно в другом… В кое-ком особенном, знаете… В том самом, о котором сегодня все мысли, потому что прошлая ночь столько их после себя оставила, что даже за весь день было не передумать. И голова теперь кружится. Голова кружится, сердце дуреет, а холодные пальцы крепко цепляются за тонкие простыни. Рядом на покрывале лежит его новый телефон. Сим-карта у того, правда, старая, а значит, и все старые контакты в телефоне успешно сохранены и… На незаблокированном экране в поле открытого приложения в желтом окошечке четко читается:White_Swan 13:15: "Я согласен, Чонгук"
И отметка стоит о прочитанном сообщении. И потому он снова ждет своего гостя. Только на этот раз предвкушение встречи настолько сильное, что скоро пробьет его ребра, задушит и оставит без чувств. Тэ не знает, на что именно подписался, но понимает, что примет что угодно, что бы ему ни предложил сейчас его личный наркотик. Его помешательство. Его странный сталкер, что даже не пугает – с ума сойти. Он просто знает – уверен – что с Чонгуком ему станет лучше. Он так чувствует, и потому снова, в очередной гребаный раз цепляется за едва знакомого мальчишку, жалко надеясь, что тот его вытащит. Может быть, взрастит желание и самому начать карабкаться из той ямы, куда он упал? Может быть, подарит освобождение, может, сможет утешить, наконец, и отсечь от него эту вину, что ядом умерщвляет уже какой месяц… Тэ не знает, не знает, что будет. Он просто на что-то неведомое надеется и четко осознает лишь одно – Чонгук нужен ему. А он почему-то Чонгуку. Нужен тоже. И раз так… то зачем им продолжать эти дурацкие попытки существовать порознь? Это же глупости… После вечернего обхода наступает отбой, больница погружается в тишину и спокойствие, а коридоры пустеют. И тогда уже по обыкновению дверь в палату Тэхена открывается осторожно, а на пороге появляется гость. Гость, которого ждали весь день, и потому Тэхен позволяет дыханию замереть в груди, а губам – пересохнуть. – П-Привет, – это первый раз, когда он Чонгуку что-то сам вживую говорит. Голос хриплый, взволнованный, низкий. – Привет, Тэ, – мягкий шепот едва слышен, но вдруг Тэхена обволакивает таким спокойствием, что все волнение враз испаряется. Он чувствует себя… под защитой. Этого человека, что какое-то безумие. Это же просто мальчишка, еще школьник, желторотый птенец! Как он может его защитить?... Может. И защитит. Тэхен в это верит. – Готов? Верит и потому руки протягивает, находя в темноте чужие, теплые. Пальцы сплетаются в крепкий замок. – Готов. – Хорошо. Ни о чем не волнуйся. Верит. И потому внутри у него волнения и правда ни капли нет, даже когда Чонгук его легко, словно пушинку, берет на руки, к себе прижимая осторожно и бережно кутая в толстом одеяле. Тэ кое-как удается прихватить подаренный скетчбук и телефон. Чонгук выносит его из комнаты, быстро доходит до пожарной лестницы, которая оказывается прямо напротив двери в палату, они спешно спускаются с пролета на пролет… и так до подземной парковки. Там в непосредственной близости ждет открытый, наглухо тонированный автомобиль. Чонгук устраивает Тэхена, закутанного в одеяле, на задних сидениях, а сам садится за руль, уверенно заводит двигатель. Автомобиль трогается. Тэхен наблюдает за ним, полулежа позади. Они оба молчат, а машина тем временем выезжает с парковки и вливается в поток на шоссе… Губы Тэ трогает едва-едва им самим ощутимая улыбка. Это странно… странно, что все происходящее кажется правильным, а не каким-то безумием. Он там, где ему хочется быть. А рядом с ним человек, с которым быть хочется. Вот и все, что ему сейчас надо. Оказывается. – Я ни о чем не волнуюсь, – отвечает Тэхен запоздало, видя, как слегка в его сторону поворачивается чужая голова. На этом моменте Тэхен прикрывает глаза. И впервые за долгое время ему кажется, что уснуть он способен крепко и сладко. – Ни о чем не волнуюсь, пока ты рядом, Чонгук-а. Он засыпает, и потому не слышит, как Чонгук отвечает ему то же самое. И снится ему лето. Лето, в котором он все еще живой и уже здоровый. Улыбается и бродит по полю ромашек.***
Billie Eilish, Khalid – Lovely
На улице до сих пор очень холодно. Солнце село, и город утонул в серой тени. Сегодня небо без звезд. Сегодня оно – холст ровного стального цвета, и с него вниз все сыпется, сыпется пушистая белая пыль. Снег теперь идет по-другому, иначе чем днем. Он стал очень легким, и крупные ажурные снежинки парят не спеша, на мгновения зависают в воздухе, когда дует ветер, а затем принимаются снова мягко скользить к земле. Некоторые, правда, находят пристанище раньше – цепляются за одежду, путаются в его волосах… он забыл надеть шапку. Юнги лижет губы. Снова станут обветренными. Но ему очень надо, потому что весь день его не покидает волнение. Он даже дома сидеть больше не смог, когда с работы вернулся Сокджин и привел Мисо, стало совсем невыносимо. И он тупо сбежал. Сбежал в ночной сумрак, в гости к пустоте и морозу. С ними общаться ему сейчас легче, как и легче просить совета, потому что не стыдно и не страшно. Потому что здесь всем на него наплевать. У Юнги на душе что-то странное творится, вот-вот закипит, кажется, и растопит весь снег, что сугробами лежит кругом него. Он не может сдержаться, расслабляется и падает на спину прямо посреди запорошенного пустыря. Мягкий холодный покров принимает его в себя, трамбуется и обволакивает. Перед глазами теперь – небо. Снежинки все так же парят сверху, теперь пытаются его засыпать собой и укрыть, словно одеялом. Ложатся на тело, на лицо, тают на губах от дыхания, как только к тем прикасаются, и посылают щекотку. Губы Юнги сегодня настолько чувствительны, что от малейшего прикосновения просто огнем горят. А еще горят щеки. И сердце. Взволновано бьется, часто-часто, легко и как будто пытается установить новый мировой рекорд по числу сокращений за сутки. И все – этот чертов… Он жмурится. Нет… нет, ни в коем случае больше не произносить его имени! От этого станет в десятки раз хуже – уже им проверено. Это слишком, а он не готов больше к таким перегрузкам. Это просто с ума его сведет раньше времени, если продолжится. Но мысли слушаться хозяина даже не думают, раз за разом возвращаются к тем словам, сказанным Хосоком второпях утром на кухне, ко взгляду, каким тот смотрел, к ощущениям чужого тепла за спиной, на лице… А возможно ли заболеть человеком? У Юнги жар… может, он болен? Подхватил вирус давно, и вот наконец-то завершился период инкубации – появились первые симптомы. И те его сразу наповал. Телефон с самого обеда, не переставая, вибрирует. Хосок звонит и пишет. Юнги не отвечает, но знает, что мужчина горит желанием снова с ним встретиться. Хочет все обсудить – именно это он обещал утром. А еще просил не волноваться и не думать о плохом. И Юнги старался его просьбу исполнить, черт возьми… Он болен, он правда очень тяжело болен. Хронически. Неизлечимо. По собственному желанию. И, кажется, совершенно впервые. Телефон в кармане вибрирует уже в который раз. А Юнги улыбается, сам себе хмыкает с какой-то обреченной иронией. Вот он попал… Украл кошелек, называется! Снег заканчивается. Над головой остается только чистое серое небо, подсвеченное далекими городскими огнями. Даже ветра нет, и кругом тишина… Юнги лежит и даже холод как следует не ощущает. Место его занимает согревающее теплом предвкушение. И тогда он внезапно осознает кое-что очень важное: Осознает, что после долгой-долгой холодной зимы наконец-то… Весна пришла.