Юг/Север

Чимин – радостный очень, такое по нему всегда видно – встречает его прямо на входе, потому что без специального пропуска просто так никому не попасть в академию. Охранник подозрительно на него щерится, но стоит лишь Паку тому улыбнуться и попросить аджосси пропустить его друга, как тот теряет к Чонгуку весь свой интерес. – А я думал, что ты пошутил, – говорит ему хен, все еще улыбается, напоказ выставляя свои немного кривые зубы, которые, если по-честному, смотрятся мило и ничуть картину не портят. Даже изъяны в Пак Чимине становятся достоинствами, странный он все-таки человек. А Чонгук теперь какой день старается привыкнуть к нему заново, ведь прошло столько времени… – С района до сюда ехать прилично, да и на улице холодно… – Мне все равно нечем заняться, – Чонгук пожимает плечами, улыбается тоже. И не врет ведь даже. Просто не договаривает… Заняться ему правда нечем: Юнги все еще на своей практике, с которой возвращается обычно под вечер, иногда злой при этом, как черт, а иногда довольный чем-то, о чем, почему-то, рассказывать не спешит ни Чону, ни даже родному брату. Чонгук немного на него за это обижается, но ругаться не хочет – у самого секретов слишком дохера, чтоб по-черному лицемерить. Отец снова занят, мать в очередной депрессии, а Тэ… Тэ читает его сообщения, и Чонгуку реально хочется верить, что после всего, что между ними произошло, это – прогресс. Но ему все равно одиноко. Тяжело оставаться собой, верить в лучшее, быть сильным хотя бы немного – когда ты, по сторонам обернувшись, замечаешь, что остался один. Чонгук не один. Просто время сейчас такое – тяжелое. Зима все еще сугробами заносит темные улицы гетто, а холод облизывает и зубами скребется по ничем не прикрытой коже. Чонгуку холодно. А Чимин, его маленький хен, насколько он помнит, всегда был очень теплым… Таким и остался – понимает Чонгук немногим позже, когда они, по длинному коридору пройдя, попадают в один из залов для занятий танцоров. Это просторная светлая комната с высокими окнами, за которыми солнце уже проложило свой путь на закат. Повсюду тут зеркала, и тебя, как только заходишь, становится неожиданно много – твои отражения стараются поспеть за тобой, будто цветные тени, и от этого с непривычки у Чонгука кружится голова. А Чимину хоть бы что, он на зеркала эти даже не обращает внимания, кивает Чонгуку к единственной пустой стене, вдоль которой тянется узкая лавочка. – Я прогоню еще раз свое соло, не против? Мне как можно быстрее нужно вернуть старый уровень… – спрашивает Чона, на что тот тупо кивает ему. Кто он такой, чтобы Чимину здесь что-то запрещать? Пак, сколько помнит сам Чонгук, всегда жил танцами (так же, как он сам – рисованием, о чем в курсе немногие, разве что). – Дай мне полчаса… ну, час – максимум. – Занимайся столько, сколько нужно, хен, – просит Чонгук. – Я тут не заскучаю. А как закончишь, пойдем чего-нибудь поедим. – Можно будет зайти к Сокджин-хену в кофейню, у него там сегодня вечерняя смена. – Заберем Мисо из садика и потом – к нему, – решает Чон. – А то все равно за ней придется идти, так хоть поможем. Чимин кивает, снова ему улыбаясь. А затем скидывает куртку, в которой выбежал на улицу, чтобы встретить Чонгука, на ту же лавку, оставаясь в одежде для тренировок. Простые эластичные серые штаны и белая футболка, волосы хен резинкой стягивает в забавный хвост на макушке, чтоб не мешались. А потом включает музыку. Начинает танцевать. Хен у Чонгука красивый. Очень. Всегда был, а когда под музыку движется, отдает свое тело в ее полную власть, становится просто невероятно прекрасным. Чонгук сам в каком-то роде – человек искусства, потому и проникается тем, что перед собой наблюдает, мгновенно и без остатка. Растворяется в здесь и сейчас. Хен у Чонгука красивый. У него совсем не та красота, в какую Чон мог бы влюбиться, как влюбился в Тэ (уж извините, тот для парня вне всякой конкуренции), но красота его, скользящего в танце, по-особенному трогает душу. Сердце само по себе трепетать начинает, как будто заражается чем-то невидимым, стоит только воздух в зале вдохнуть чуть глубже обычного. А потом ты уже не сможешь очнуться, пока представление не окончится. Чимин очень красивый… Но все еще – человек всего-навсего, все еще ошибается. Оступается, падает… но после каждой ошибки, после падения каждого – снова непременно встает. Быстро, уверенно, поднимается на ноги, начинает по-новому. Чимин – сильный очень. Самый сильный человек у Чонгука на памяти. Потому что больше Чон никого не знает, кто так стойко бы смог сражаться со всем вокруг, особенно с одиночеством. (Он не знает просто, что Чимин в этой борьбе позорно продул, но да ладно, не будем…) Красивый, сильный и мудрый – раз сумел простить все обиды, пройти через недопонимание и к ним вернуться таким, какой теперь есть. Он открытый, понятный и такой же, как прежде, родной. Чонгук быстро понимает – ему с Чимином все еще хорошо. Комфортно. Комфортно беседовать, просить советы в том, чего не может еще сам понять, чтобы уж до самого конца разобраться в себе. И молчать тоже комфортно, просто находясь рядом с хеном, наблюдая за ним. Он делает пару его набросков, пользуясь случаем, потому что не так часто ему шанс выпадает поработать с динамикой. Скетчбук у него совсем новый, старый – закончился еще той долгой ночью, когда он сидел на кухне братьев Мин, дожидаясь Сокджина. Так, к слову, и не дождался. Зато еще штук пять портретов теперь на него смотрели с бумажных листов. Черный грифель лежал линиями, до страшного мягкими, очень трепетными, на чистом белом. И вокруг каждого портрета рассыпались цветы: хризантемы, ромашки, подсолнухи, космосы… Он сначала хотел нарисовать Тэ в окружении снежинок, ведь в основном только зимой его видел, но затем передумал – решил, что лето тому идет куда больше. Не зря же даже мысли о нем Чонгука так согревают… И снова он о Тэ думает… Телефон в кармане джинсов начинает чувствоваться горячим углем, а подушечки пальцев чешутся – хочется достать, разблокировать, убедиться, что все по-старому. Никаких сообщений, а утреннее чонгуково «С добрым утром, ТэТэ» просто молча прочитано. Ему после этого станет тревожно и одновременно радостно: знаем уже, проходили… Он себя перебарывает, упрямый. Вместо этого в рюкзаке своем роется и оттуда достает фотоаппарат. Да, тот самый, теперь всегда его таскает с собой, делает разные фото. Не знает, правда, зачем… но, может, когда-нибудь – когда они с Тэ все же, к примеру, встретятся – он его вернет и покажет свою жизнь. Ту, в какую Чонгук погружался каждый раз, как только уходил из того самого – их – парка, позволяя себя фотографировать. Он делает и несколько фотографий Чимина, куда ж теперь без него. – Не знал, что у тебя есть фотик, – произносит тот, как только ловит в отражении направленный на себя объектив. Пак на этом останавливается, тяжело дышит. Как будто бы растеряв внезапно всю свою грацию, смешно валится на пол, опускаясь прямо на задницу, и Чонгуку показывает на пульт от стереосистемы, прося выключить музыку. В зале становится тихо, а Чимин расслабляется и вовсе ложится, раскидывая конечности по паркету, как морская звезда свои щупальца. Чонгук незаметно фотографирует его еще и так, пытается спрятать улыбку, которая хену смогла бы сказать, что он сделал херню, получить справедливого леща он не хочет. – Устал, – бормочет Чимин, смотря в потолок. Чонгук все-таки улыбается, только теперь улыбка его не шкодливая, а теплая, добрая. По Чимину видно, что хоть он и выбился из своих сил, но вполне всем доволен. Занимается тем, чем хочет, что любит, буквально этим живет и дышит… Чонгуку о подобном только мечтать. Он за хена рад очень, хоть и завидует тому совсем капельку, все-таки он простой человек. Все еще ребенок и сам не может даже решать, как ему жить, какой путь выбирать, сколько сделать шагов, пока не упрется в тупик. Он родился не там и не тем, чтобы у него выбор был, у него даже нет гребаной иллюзии того… – О чем задумался? – Пак хмурится, когда подходит к нему и садится рядом на лавку. Все еще не до конца успел восстановить дыхание, и с мокрых волос его капает пот, ручьями стекая по раскрасневшемуся лицу. Он окидывает его выжидающим взглядом, который говорит о том, что он слушает, прежде чем стянуть через голову футболку, промокшую насквозь. Чонгук поджимает губы, не знает, стоит ли этот ящик Пандоры вскрывать, вываливая на друга проблемы места, от которого тот теперь далеко, и слава Богу. – Давай выкладывай, я все еще твой хен. Не думай, что раз вымахал выше меня, теперь вот так просто сможешь отделаться. – Чимин пихает его в бок, заставляя удивленно хохотнуть, потому что рука у него все такая же, черт, тяжелая. – Ни о чем, Чимин-хен, просто… – Чонгук поворачивает к нему голову, грустно улыбается, пока тот на него все еще смотрит, внимательно слушает, очень готовый помочь, – …отец. Пак тяжело вздыхает, а Чонгук этому и не удивляется. Каждый, кто родился на Юге, понял бы, и Чимин тоже понимает, ведь не дурак. Но, на удивление Чонгука, на этом не останавливается. – Еще полтора года, Гук-а, – говорит он, а Чон только хмурится. – Ага, и что… дальше? – Дальше – закончишь школу, – пожимает плечами Чимин. – И вали, блять, на все четыре. Кто тебя держит? – Ну даже не знаю, кто, – Чонгук и рад бы не язвить, рад бы усмехнуться другу не так ядовито, но… – У тебя никаких идей разве нет, блять?! Чимин щурится, но колкость все же прощает. Понимает, чем вызвал у младшего ярость. Тот в своих мыслях всю жизнь свою, пусть и недолгую, но варится, всего себя уже в них растерял, всю надежду, всю волю к тому, чтобы выбраться. Чимин вот выбрался когда-то, смог-таки… не в гордом одиночестве, правда, вот только и Чонгук не один. – Не ему решать, – твердо говорит Пак. – Не ему, блять, указывать тебе на твой путь и на место твое – тоже. Тебе сейчас страшно – я понимаю, я пытаюсь понять. Но и ты пойми, Чонгук – поддашься своему страху, и упустишь целую, сука, жизнь. Свою жизнь. Этого хочешь? – Ты не понимаешь, – качает тот головой. Спорить с Чимином не хочет, потому что знает – тот, пусть даже и пытается, все равно до конца не поймет всего. Он не знает, он так глубоко, как Чонгук, не погружался никогда (и слава тебе, Господи, правда!) в то дерьмо, что делается под началом Субина. Он не видел, его не заставляли смотреть на все… – Я тебя не оставлю так!.. – Блять, Чимин! Оставь это! – все же срывается, голос повысив, даже по чертовой лавке громко ударяет сжавшимся кулаком. Он не злится, смотрит на хена… затравленно. – Пожалуйста, хен, пожалуйста, не надо. Чимин снова вздыхает. Снова – тяжело. Но на этот раз после молчит. Чонгук ему за это молчание благодарен, хоть и чувствует тем самым ебучим шестым чувством: это молчание у Пака не навсегда, просто способ пережить шторм. Перед новой попыткой вмешаться, раз он теперь может. Чонгук понимает – он ему семья, и Чимин переживает, потому что иначе никто из них жить не умеет в принципе. Чон сам по-своему защищает любимых, потому сейчас и сорвался. Ничего не изменится. Чем скорее остальные это поймут, тем лучше для них. Лучше один Чонгук, чем они все. Он и так уже погубил Юну-нуну, и спасения уже точно не заслужил. Он даже Тэ, если подумать, не заслужил, наверное, хорошо, что тот теперь его игнорирует, не нужен ему такой, как Чон... – Ну ладно, – выдыхает Чимин, прерывая поток его мыслей, что с каждой минутой все сильнее мрачнеют. – Мне в душ надо, это дело пяти минут. Он встает с лавки, потягивается, разминая забитые мышцы. Чонгук невольно засматривается на его тело – смуглое и худое, но поразительно мускулистое. Чимин рельефный везде, и даже не верится, что таким можно быть, ведь тот стройный, как веточка. – Чего уставился? Завидно? – посмеивается хен, заметив чужой изучающий взгляд. – Было б чему, – бурчит сам Чонгук и тоже вслед за Паком поднимается. Повинуясь юношеской жажде соперничества, подходит к зеркальной стене, задирая собственный свитер, напрягает свой пресс, красуется, ухмыляясь хену. А Чимин смотрит далеко не на мускулы – а на шрамы. Они на темной чонгуковой коже видны слишком хорошо, чтобы сразу в глаза не кинуться. Их много, они ровные, горизонтальные, на спине. У Чимина на спине, вот, крылья, а у Чонгука… у Чонгука следы от цепи, на которую отец его посадил и держит с самого рождения. Готовит достойного наследника для своей кровавой империи, осознанно при этом стараясь погубить в своем же ребенке человека. Через боль, унижение и насилие. Но на этот раз Пак молчит. Он далеко не дурак и понимает, что сейчас… да и в скором будущем его никто слушать не будет. Ну, точно не Чонгук. Сначала нужно подумать, обмозговать хорошенько самому. Может, что-то да и получится… После душа у Чимина приподнятое настроение, он рад, что на сегодня все его муки закончились, и приятная ломота в уставшем теле напоминает о том, что с танцами у него снова все хорошо, а значит, можно жить. И он почти не вспоминает о том, что когда-то из этого самого зала, так же под вечер, их – уставших и замученных долгими тренировками – выходило двое... Но сейчас рядом Чонгук, и это тоже здорово. Так здорово, что можно даже разбежаться и тому на спину неожиданно запрыгнуть, чтоб покатали. А Чонгук и не возмущается даже особо, он уже привык к тому, что для своих более компактных товарищей становится время от времени личным транспортном. Довольный Пак тем временем крепче обнимает тонсэна за шею, к тому притираясь щекой. – Ты подрос, Гук-и, – бормочет в самое ухо, а Чон закатывает глаза, но по-доброму. Конечно, подрос, ведь они целых полтора года не виделись… хорошо все-таки, что Чимин теперь с ними. Кажется, только снова его обретя, Чон смог осознать, насколько сильно того не хватало.

***

Кабинет генерального директора «Юга» Хосоку, в общем-то, по душе. Интерьер – наверное, единственное, в чем у него и отца вкусы более-менее совпадали. В остальном же – полный провал: отец, например, любил чистый виски, а Хосок предпочитает коньяк, отец после смерти матери стал довольно падок на женщин, а Хосок вот мужиков любит… Мужчина собственным мыслям забавляется, пока стоит и из окна наблюдает за тем, что происходит внизу. Обзор тут хороший – улица широкая, а люди с такой высоты будто игрушечные. Но все какие-то невзрачные, закутанные в свои огромные черные пуховики, что так популярны всегда в Корее зимой. По времени сейчас – конец обеда. Сам Чон еще с утра ни разу не поел, только успел перебиться стаканчиком кофе между совещаниями, а через полчаса ему снова бежать на презентацию лимитированной линейки продукции, что «Юг» выпускает в коллабе с токийской компанией. Такие дела. Ебись они конем. – Спасибо большое, папа, – бормочет Хосок тихо себе под нос, продолжая пялиться в окно. – Нужно было все-таки время от времени желать тебе долгих лет… – Ну что с него взять, черный юмор – один из его любимых жанров. Черный – вообще цвет замечательный… только если он не относится к этим уродливым пуховикам. Ну серьезно! Люди в них сзади напоминают Хосоку огромных жирных гусениц-мутантов. Да он лучше, нахрен, замерзнет, чем хоть раз в жизни наденет такое убожество! Неужели никто здесь больше его мнения не разделяет?.. Разделяет – понимает мужчина, но и этим он не шибко доволен. Потому что мысль эта его голову посещает аккурат в тот момент, когда внизу, в здании, что стоит как раз напротив, распахивается дверь уже знакомой Хосоку кофейни, и оттуда выходит уже знакомый Хосоку пацан. И даже зрение не нужно напрягать, чтобы быть уверенным – тот снова в расстегнутой куртке, которая едва-едва прикрыть способна его тощую наглую жопу, снова в свитере с несуразно широкой горловиной (потому что тот парню банально велик на пару-тройку размеров), без перчаток опять, твою мать, и… – Без шапки, – вздыхает Хосок и фыркает, когда понимает, что начал, как какая-то мамочка, качать головой. Ну давай, еще ремень из штанов вытащи, чтобы быть наготове, когда Юнги поднимется, и с порога этого сорванца выпори, это ж прям то, для чего ты, Чон Хосок, был рожден… Он проводит ладонью по своему лицу, себя понимать отказывается. Останавливается на том, что снова, в который раз, просто всем на свете недоволен и вообще – похеру. Еще немного осталось потерпеть, чуть-чуть совсем. Хорошо, кстати, что он в пятницу никуда не поехал: Намджун себя на благотворительном вечере показал блестяще, всем понравился, засветился, где надо, наладил новые связи. Хосок от этого только в выигрыше, наверное, и дальше стоит поступать точно так же – всех на свете игнорировать, быть затворником, ему вообще это даже нравится – нахуй не сдались ему все эти зажравшиеся консерваторы, каждому из которых Хосок поперек горла. Нет, ему, конечно, приятно и смешно быть занозой в заднице, но гораздо приятнее было бы все же дома. В Лондоне, например. С Ричардом – возможно…

Martin Garrix, Dua Lipa – Scared to be lonely

– Вовремя ты… – усмехается Чон, когда, почуяв вибрацию, со стола берет телефон и читает на дисплее имя своего бойфренда. Тот, наверное, только проснулся: в Англии утро. – Как спалось?* – Что, уже настолько успел адаптироваться? – голос Ричарда в трубке звучит хрипло, но от этого не менее ядовито. Хосок морщится, понимая, что да – прокололся, и дальше уже переходит на привычный английский. – Извини, это просто привычка. – Это просто потому, что ты в своей Корее уже второй месяц, – хмыкает трубка, а Чон закатывает глаза, теперь смотрит не на улицу под собой, а на небо. Ну вот, началась излюбленная пластинка… – А говорил – всего на неделю. – Ты знаешь, что все не так просто, Ричард, – отвечает Хосок мужчине уже более холодно. Разговор этот между ними имел место быть уже не один гребаный раз и Чона откровенно затрахал, и тут вот опять, как не надоело еще. – Бывали случаи, когда передача компании затягивалась на годы. Это бизнес, милый, в нем крутятся деньги. – Раньше ты говорил мне, что деньги твоего отца тебе не нужны, – сухо напоминают ему. Хосок потирает виски пальцами свободной руки, а лбом прислоняется к холодному стеклу. Он и так заебался, а тут еще и единственный близкий человек, который должен по идее поддерживать, компостирует мозг. У него там что, ПМС? – Дело не в том, нужны они мне или нет. «Юг» – наследие моей семьи, я не могу просто так взять и выкинуть его, как мусор. Спать не смогу спокойно, если буду знать, что компания досталась каким-то недостойным уебкам, а не тому, кто такого и правда заслуживает. – Не припомню в тебе такой сильной жажды справедливости, – Ричарда его речь вообще, похоже, ни капельки не трогает, только еще больше злит. Как бы его вещи из окна не начал выкидывать… – А я не припомню, чтобы ты раньше был такой истеричкой, – не остается Хосок в долгу. И знает, что откровенную хуету несет, но удержаться все равно выше его сил, и… – Это потому, что тебя давно никто, что ли, не трахал? – Да пошел ты нахуй, Хосок! Чон позволяет себе прыснуть, когда слышит из трубки частые гудки. Ну, в принципе, разве не этого он и добивался? Да, теперь Ричард бесится, зато еще долго не позвонит – будет, как и положено его гордой натуре, обижаться и хранить молчание. Хотя бы даст Хосоку от себя отдохнуть и порешать дела с чистой головой… и не совсем чистой совестью, но тут, как говорится, уж ничего не поделаешь. Хосок блокирует мобильник, смотрит на часы и понимает, что у него осталось не больше пятнадцати минут, поэтому отворачивается от окна, думая привести себя в порядок и вызвать Акселя. А вместо этого встречается с черными, по-лисьи скошенными глазами, которые блестят, на него смотря из-под лохматой белой челки. – Я в кофейне был, рядом, – произносит Юнги, когда из плена зубов отпускает свою нижнюю губу, немного обветренную. А еще у него щеки и нос от мороза розовые-розовые, как свекла. – Захватил тебе кофе. И чизкейк, секретарша сказала, ты его любишь. – И как Аксель тебя за «секретаршу» еще не прибил, – вздыхает Хосок, чувствуя, как левый уголок собственных губ предательски вверх ползет. А Юнги тем временем, не ждя разрешения, проходит глубже в кабинет, чтобы поставить Хосоку на рабочий стол принесенную еду. А Хосок, кстати, даже не просил и от предложения секретаря заказать ему обед где-нибудь отказался, не хотел зря время тратить. Надо же… – Много услышать успел? – Ну, не перебивать же тебя, – пожимает плечами Юнги, а затем носом шмыгает. Замерз, наверное, черт возьми. – На английский было похоже – ты раньше в Европе жил? – В Лондоне, – кивает Хосок. – И планирую скоро вернуться. – Понятно, – тянет мальчишка, а после снова на Хосока смотрит тем же самым взглядом, похожим на лисий. Странный взгляд, но красивый. Хосок прочищает горло. – У меня дела до самого вечера, поэтому меня не жди. Тебе задание на это время – разобрать документы вон в том шкафу, – Хосок пальцем указывает на шкаф с бумагами у себя за спиной, Юнги молча кивает, что даже удивительно – с утра тот поразговорчивее был, даже напросился снова на пару ласковых. – Найти все, что будет относиться к нашему филиалу в Атланте, и отнеси к Намджуну. Если его не будет на месте – оставь у секретаря. Понял? – Нет, я же идиот, – отвечает Мин, вздернув темную бровь, и Хосок успокаивается – ну наконец-то, «правильная» реакция пошла, а то уж он было испугаться успел. – Но сначала зайди к Акселю, он что-то от тебя хотел, – вспоминает Чон, и Юнги пожимает плечами, тут же разворачиваясь на сто восемьдесят градусов, чтобы покинуть его кабинет. Свалить от Хосока этот чертенок всегда рад. – Хотя нет, стоять! Юнги замирает, оборачивается на мужчину уже значительно медленнее. – Ну и чего опять? Хосок его задумчиво всего оглядывает, отстраненно замечает, что куртку тот снять уже где-то успел, и свитер уж точно ему великоват. Но не это Чона интересует сейчас, в голове мысль поинтереснее. – Как хорошо ты знаешь английский? – и с подозрением щурится, замечая, как лисьи глаза резко смотреть начинают куда угодно, но только не на него. – Да у него грамматика элементарная… – бормочет Юнги, кривя недовольно свои обветренные губы. Челка еще сильнее на глаза падает. – Это все? Тогда я пошел. И снова разворачивается стрелой, чтобы покинуть уже наконец кабинет под тихий смех Хосока, который ему в спину произносит, слегка повышая голос: – А подслушивать нехорошо, Юнги-я! И в ответ получает жест, что явно не из самых приличных. В прочем, это мужчину веселит еще больше, и даже после того, как отсмеялся, Чон не может с лица стереть легкую улыбку. Подходит к своему столу, берет в руки принесенный ему кофе, снова на часы смотрит. Пять минут осталось на все про все. Как раз успеет поесть, не пропадать же добру.

***

Сидеть в совершенно пустом зале кофейни немного странно, но менее уютной атмосферу установившиеся пустота и тишина не делают. Сокджин заканчивает уборку, а Чонгук и Чимин, как и планировалось, забравшие из детского сада Мисо, оккупировали один из столов, тот, что с удобными широкими диванчиками, и убивают время, смотря видео с выступлений Чимина. Чонгук еще ни одного не видел, и поэтому ему интересно, особенно после того, что он сегодня увидел на репетиции. Его хен стал очень крутым! Настоящий профи. Мисо танцы особо не интересуют, зато сиреневые волосы Чимина ей нравятся и снова обращают на себя все внимание девочки. Она с удобством располагается у оппы на коленях и принимается те перебирать, очень довольная. Незаметно для самого Пака пачкает пряди кремом пирожного, которым ее угостил Сокджин, это Чимину, так сказать, подарок на будущее, чтобы было, чем вечером в душе заняться. Чонгуку выступления нравятся, он даже обещает прийти в следующий раз, чтобы посмотреть, как хен вживую танцует на настоящей сцене. Это напоминает какое-то волшебство и сердце трогает. Очень и очень. Юнги уже привычно заходит в кофейню с черного входа, отпирается от Джина, который ругает его за то, что он снова с незастегнутой курткой по улице бегает. Но тут идти десять метров! Радуется, когда замечает собравшуюся в зале теплую компашку. Целует племянницу в щеку, уже наученным взглядом подмечает ее грязные руки и принимается влажными салфетками их вытирать. Как заканчивает, принимается искать, что она ими уже успела потрогать… находит быстро, смеется сам, потом зовет и Чонгука с Сокджином подойти посмотреть. Чимин делает вид, что очень сильно обиделся, но обещает простить, если с ним тоже поделятся салфетками. А потом Юнги вспоминает, что кое-что забыл в офисе, и вылетает снова на улицу со словами, что он быстро, и прося без него не уходить. Как будто они так бы его и бросили. А вслед ему слышится сокджиново грозное: – Юнги!!! Куртка, твою же мать! Когда видео на телефоне у Пака заканчиваются, они переходят на фотографии, потому что Чону интересно становится, чем тот вообще жил все то время, что они не общались. Фотографий много всяких разных, все яркие, и людей на них с хеном очень много. Чонгук этому не удивляется, потому что друг всегда был очень ярким и светом своим не притягивал разве что слепых полностью. Потому что любил жить по совести и в помощи никому не отказывал. И еще – никогда не проявлял слабости. Чимин по натуре своей – сильный лидер, за ним люди готовы были всегда идти, что не раз и случалось. Такой вот он, его маленький хен. Сердце у него огромное и чистое. Они доходят до самого конца галереи, и когда хен пытается пролистнуть последнее фото, то так и остается на экране, потому что дальше него уже ничего нет. Но Чимин, почему-то, все равно еще пару раз старается то пролистнуть, а когда не получается, разочарованно фыркает. Чонгук практически не обращает на это внимание, просто разглядывает себе фотографию. Она черно-белая. На ней Чимин весь в темных тонах, и костюм его украшен черными перьями, его запечатлели в красивом прыжке, где ноги раскрыты в шпагате. И он не один на фото – по другую сторону навстречу ему «летит» другой танцор – весь в белом, он к фотографу отвернут спиной. Они оба на фотографию смотрят молча. И долго. – Это «Жизель», – тихо произносит Чимин, языком затем проводя по губам. А потом телефон в его руке гаснет, блокируясь. Чонгук как будто из транса выходит. Сам не знает, чего это он так засмотрелся. Просто тот танцор, второй… каким-то он показался знакомым, хоть и лица его Чон не увидел. Но сам танцор… его аура… язык его тела… – А кто там был с тобой? – не может удержаться и спрашивает. Чимин снова по губам проводит языком. – Мой друг. Его уже… его уже нет. Чонгук хмурится, хочет еще спросить, но на Чимина смотрит и вдруг понимает – не стоит. У хена вид такой, что будто друга его и вправду нет уже… будто тот умер. А прошлое ворошить иногда себе дороже. А затем Сокджин наконец заканчивает уборку. Юнги возвращается к ним из офиса почти одновременно с ним, и все они торопливо покидают кофейню. Чимин прощается первым, он к себе уезжает в общагу, а остальные поворачивают в сторону метро, чтобы на нем уехать на Юг. Сокджин на этот раз довольно смотрит на брата – у того молния на куртке застегнута просто как никогда – аж по самое горло!.. Выше, на лицо, он посмотреть не успевает, отвлекается на сообщение в какао. Читает то только когда убеждается, что другим телефона не видно… потому что то снова от девчонки. Red_Rose 20:35: «Завтра в шесть вечера. Свободен?» Сокджин прикидывает, понимает, что если Юнги заберет Мисо из садика, то все получится, и отвечает согласием. Почему бы не взять, если предлагают, правильно? Правильно – отвечает сам себе, хоть и не полностью, но весьма довольный своим ближайшим будущим. …И не замечает, что взгляд у его младшего брата самый настоящий стеклянный, и Юнги явно где-то не с ними сейчас. А на самом деле из офиса кое-кто тут так пока и не вернулся.

***

Черт бы побрал Чон Хосока и его удобное рабочее кресло! Да, все эти двое виноваты, что соблазнили Юнги в кабинете слегка похозяйничать. Подумаешь – было ему интересно, каково это, когда сидишь на месте генерального директора транснациональной корпорации. К слову, совсем неплохо. Даже приятно. Не твердо, но и не слишком мягко, даже для того, у кого, как у Юнги, в филейной части кроме костей и кожи ничего больше нет и не наблюдается. То дело, что ему Хосок поручил, Юнги очень быстро выполнил, все свои находки отнес Намджуну, даже с ним поболтал немного. Даже не дерзил! Финансовый директор Юнги почему-то нравился, хоть тот при первом знакомстве и выглядел грозно. А потом присмотрелся к новому лицу повнимательней… и Мин четко уловил тот самый момент узнавания. – Мое уважение, – шепнул ему Ким, когда пожимал руку и был уверен, что Чон Хосок ничего не услышит. С тех пор они, вроде как, подружились. И Сокджина этот Ким, оказывается, знает, потому что в кофейне, где брат работает, он частый гость… впрочем, как и добрая половина этой компании, никто ж ходить далеко не любит! Вот только Ким Сокджина все равно, почему-то, запомнил, он с ним, когда заказывает кофе, всегда здоровается, называя по имени. В общем, Намджун в глазах Юнги заслужил уже очень много плюсиков в карму. А Чон Хосок вот как-то не очень… но кресло у этого идиота все равно пиздец какое удобное. В нем даже можно немного позаниматься своими делами, пока Сокджин заканчивает смену в кофейне, а потом вместе пойти домой. Поэтому Юнги и не отказывает себе в небольшой наглости, занимает директорский стол, весело болтая ногами, что до пола совсем чуточку не достают подошвами старых кроссовок. Из заднего кармана достает свой блокнот, где сочиняет лирику, и на несколько часов выпадает из реальности… А обратно в мир «выныривает», когда на улице уже темным-темно, а из приемной его зовет Аксель, говоря, что рабочий день окончен, и Юнги сегодня с чистой душой может сворачиваться. А Юнги после того, как ушел в свое творчество, немного пьяный. И его даже шатает, когда он из-за стола поднимается и нетвердой походкой покидает чоновский кабинет. Блокнот между тем остается лежать прямо посередине стола, жестоко всеми забытый… А теперь его нерадивый хозяин вынужден нестись обратно в офис, сверкая пятками, потому что такое без присмотра, блять, не оставляют! Особенно в кабинете врага! Особенно когда тот еще даже, наверное, домой не ушел! Юнги злится – на себя злится, злится по привычке на Чон Хосока и даже за компанию на бедного Акселя, который вообще только как лучше хотел. Обратно в кабинет врывается, с силой толкая двери. А Хосок, который в это время стоит у своего стола, от неожиданности крупно вздрагивает. Что-то маленькое выпадает у мужчины из рук и шлепается обратно на стеклянную поверхность стола. А у Юнги в глазах все пеленой – то ли из-за паники, то ли из-за злости. И он на Хосока буквально бросается, сам к столу подлетает фурией и Чона со всей своей силы толкает обеими руками, тот отшатывается. Мальчишка тем временем поспешно запихивает блокнот, что на столе валяется, обратно в задний карман, где ему и место.

Set it off – Dancing with the devil

– Какого хера ты это читал?! – его пока не отпускает, все внутри у Юнги ходит ходуном из-за всплеска адреналина. Сердце колотится, и от него, кажется, все остальное тело трясется тоже. Он снова хочет толкнуть Хосока, даже делает к нему навстречу шаг, тянется, но очередной выпад ему уже никто прощать не собирается. Чон уже пришел в себя, и стоит только Юнги в его сторону снова рыпнуться, перехватывает его руки и без особых усилий сам толкает назад. Припечатывает прямо к окну рядом со столом, радуясь, что у того стекло очень крепкое. В ответ на него смотрят все те же лисьи глаза, своей дикой чернотой пытаясь убить мысленно, не меньше. Хосок ладонь свою крепко сжимает на чужом плече, даже сквозь куртку чувствуя остро всю его хрупкость. И если раньше, в их первую встречу, мужчине было абсолютно все равно, то в этот раз… в этот раз, почему-то, не. Так «не», что он даже немного хватку свою ослабляет. – Я просто хотел понять, что это, раз лежит у меня на столе, – говорит спокойно, потому что хочет, чтобы его сейчас кое-какой паникер услышал и понял. – Сам виноват, раз оставил тут свои стихи. – Это ты в них влез, а не я, – Юнги в ответ шипит на него, извернуться пытается, чтобы выбраться, на что Хосок лишь вздыхает, так просто не выпустит. Ну что за день сегодня – одни истерички кругом и все по его душу, а он даже ничего такого не сделал… хоть и мог бы. – Это личное! – А мои разговоры с моим парнем, значит, не личное? – вскидывает брови Хосок. – Если бы я попытался свалить тогда, ты бы заметил и подумал бы, что я подслушиваю! – А так – не подумал ни разу! – Блять, да я просто растерялся, понятно?! – Мне-то понятно, не я тут истерики из-за всяких пустяков закатываю! – Да кто бы говорил вообще, ты почаще моего истеришь, мне уже давно фору дал, так что не мешай. Моя очередь вести себя, как припадочный! – Как будто это не обычное твое состояние! – Я – само спокойствие! – Ты – сумасшедший малолетний террорист! Думаешь, я не замечаю, что ты меня специально каждый день из себя выводишь? – Так нахер я тогда все еще тут?! – А знаешь – ты прав! Вали-ка ты отсюда, пока я тебя из этого окна не выкинул! – Прекрасно, это первая твоя идея, которую я полностью одобряю, Господин Чон! – Что, теперь оправдываю твои ожидания?! – На все двести процентов! – Ну зашибись… Последнее Хосок уже не кричит – выдыхает. Устало. Он вообще за сегодняшний день, если кому-то тут интересно, очень вымотался. И голодный, как волк. Если бы не тот несчастный чизкейк с кофе, наверное, уже на тот свет бы отправился. Юнги, получается, собственноручно продлил свои же мучения, вот дурак... Чон его несильно теребит за плечо, чувствуя, что тот притих. – Ну что, успокоился? – Много прочесть успел? – Ни одного слова не разобрал. Честно. Почерк у тебя, как будто ты ногами писал. Юнги фыркает и губы кусает, пытаясь справиться с просящейся на те улыбкой. – Ну, не во всем же мне быть идеальным. – Действительно, – хмыкает Чон, а после его наконец отпускает, но отходить не торопится. – Значит, еще и стихи пишешь? – Лирику, – поправляет Хосока мальчишка, – и музыку. – И где тебя такого сделали, – мужчина качает головой. – Сам знаешь, где, – отвечает Юнги, а затем как-то сразу сникает, он как будто переключается. Хосок эту перемену чувствует сразу же. – Это такая проблема? – Чем южнее живешь, тем больше проблем, – пожимает Юнги плечами. – И даже не думай сейчас со мной спорить. – А смысл? Ты ж как баран. – Смотри-ка, снова я согласен с тобой. – И не говори: странный сегодня денек. Хосок вздыхает и слабо Юнги улыбается, разглядывает мальчишку напротив себя. Его белые волосы, которые с темнотой за окном вступают в какой-то сумасшедший контраст, лицо, избегая, правда, в глаза заглядывать, голую тонкую шею – тоже белую очень. Ничем вообще не прикрытую. – Даже не рыпайся, – предупреждает, стараясь, чтобы голос как можно строже звучал, а затем ловит в руки концы чужой куртки и ту застегивает на молнию до самого конца. Так-то лучше. – Иногда ведешь себя так, как будто мозгов вообще нет. – Спасибо, я очень стараюсь. – Увижу еще раз, что у тебя на улице куртка расстегнута, продлю тебе практику до своего возвращения в Лондон. – А нервы выдержат? – Юнги на его слова даже смеется, но молнию не трогает, хоть и неудобно, когда та до конца застегнута – шею карябает. – Что не убивает – делает сильнее, – отвечает Хосок. – А я, к слову, могу и первый пункт тебе обеспечить. Это так, на подумать перед сном. – Да мне и без этой информации было неплохо. – Не скромничай, – отмахивается Чон, а затем все же отступает на шаг от окна и от Юнги. – А теперь – иди домой. Тебя, наверное, уже семья ждет. – А тебя разве не ждет? – Ждет… ты разве сегодня не слышал? – А, – Юнги кивает понимающе. И от окна наконец отходит. – Ну, тогда до завтра? – До завтра, – подтверждает Хосок. Мальчишка уходит, а Чон того молча провожает взглядом. Потом выключает в кабинете весь свет и начинает смотреть уже в окно. Ждет недолго и видит, как Мин уже внизу, бежит торопливо до кофейни, в которой еще горит свет, хоть та и закрылась еще час назад. Спустя буквально пару минут свет в ней гаснет, и четверо выходят из дверей. В их числе и Юнги – того раз плюнуть узнать по светлой макушке, которую треплет зимний ночной ветер. Хосок, все еще стоящий в своем кабинете и все еще наблюдающий за тем, что происходит на улице, не пойми от чего ежится. Потом вздыхает как-то особенно тяжело, будто чему-то сдается… А когда Юнги следующим утром вернется, в приемной его будет ждать Аксель. Он скажет: «У господина Чона собрание совета директоров. Но он просил передать, что оставил для тебя важное задание. Оно в пакете у него на рабочем столе.» Юнги сделает вид, что ни капельки не заинтересован, и нарочито медленно дойдет до дверей в кабинет, те неторопливо за собой прикроет… рысью добежит до стола, хватая в руки пакет. Он окажется бумажным, явно из какого-то недешевого бутика. Юнги из него достанет… шапку. Белую, точно как его волосы, очень мягкую. И еще записку, написанную от руки ровным почерком: «Не будешь носить – полетишь со мной в Лондон.»

***

Beth Crowley – Monster

Он честно пытался. Честно пытался не читать. Не открывать ни одного проклятого сообщения, те не ждать и не вздрагивать от уведомлений, из-за которых телефон по ночам постоянно вибрировал. А Тэхен просто не может спать больше. Организм, видимо, просто постепенно отключается. Еда, затем сон… следующими, наверное, станут легкие. Поскорее бы… Тэхен уже не хочет дышать. Чувствовать те самые запахи… У него в комнате больше нет ни фотографий, ни зеркала. Только окно во всю стену, шкаф с одеждой, которую ему больше никогда не надеть, и кровать – такая огромная, что теперь, наверное, на ней можно разместить штук двадцать таких скелетов, как он. Вот и все. Комната пустая, он тоже – пустой. Пустые взгляды у мамы и папы, потому что в пустоте этой они стараются утопить самое страшное – осознание. Того, что скоро они потеряют своего последнего ребенка. Тэхен это тоже осознает, но уже не понимает даже, больно ему от того или нет… потому что он в боль свою, кажется, так давно с головой ушел, что различить просто не может, где какая. Она смешалась и стала единой. Впитала всю тэхенову вину без остатка, стала сильной настолько, что ничему и никому ее уже не победить. Тэхен пытался. Тэхен боролся. Тэхен проиграл. Он просто трус и слабак. Разве достоин он вообще права дышать? Может, чем быстрее он закончит со всем, тем лучше? И родителей мучить перестанет, подарит им больше времени на то, чтобы оправиться. У них все еще есть шанс начать заново, они сильные, справятся… снова заведут ребенка, найдут в нем новый смысл, будут его любить, за всех них вместе взятых… Он, этот ребенок, будет красивым, самым красивым из всех – с гетерохромией и родинкой на кончике носа. Будет танцевать даже лучше, чем Тэхен умел, и будет интересоваться бизнесом отца, чего за Тэхеном никогда не наблюдалось. Да, вот оно – хорошее будущее, правильное. В нем не место таким, как Тэ, анорексикам. И убийцам. И если такое будущее ждет его родителей, то все в порядке. Он уйдет… и жалеть будет только, пожалуй, об одном… Он будет плакать – в этом даже сомневаться не стоит, в горле уже начинает першить. И дышать тяжело становится. Каждый вдох у Тэхена обрывается – стоит только снова услышать гудок. Протяжный гудок ожидания. Телефон где-то на кровати лежит, под одеялом, а сам звонок транслируется через наушники, которые Ким не снимал уже сутки. И он не уверен, что сейчас способен телефон в руке на весу продержать достаточно времени, он с кровати-то своей еле встал… Гудки все идут… а он смотрит снова в окно. Прижимает ладонь к холодной поверхности и закрывает глаза, сменяет одну темноту на другую. И тут наконец-то гудки сменяются знакомым высоким голосом: – Т-Тэ? Это правда ты?.. Губ, что разъехались в дрожащей улыбке, касается первая соленая капля – ну вот, как он и думал. – Привет, Гук-и. Прости, что разбудил тебя. – Нет, я не сплю… а ты почему тоже? Снова… кофе? Соли на губах все больше становится. Ладонь на стекле сжимается в кулак. – Угадал. – И зачем ты его снова пьешь? Брови хмурятся, сходятся на переносице, а лоб идет складками. – Я по-другому уже не знаю, как, не умею… – он шепчет, губы не слушаются, и уголки их вниз тянет. – Хочешь, я тебе привезу чай? Зеленый, или какой ты больше любишь? У нас дома есть с ромашкой, говорят, он успокаивает. – Я люблю ромашки, – говорит Тэхен. – А я тебя в них однажды нарисовал. Я потом покажу тебе, если ты согласен. – Непременно покажешь, – и все свои силы, последние, на то, чтобы голос не дрогнул. – Ты простишь меня? – у самого Чонгука, кстати, голос дрожит еще как. – Тебя не за что, – и это – чистая правда. – А вот мне у тебя прощения все же придется попросить. – За что? – не понимает Чонгук, а Тэхен губу с силой, прежде чем ответить, прикусывает. До крови. – За все, – выдыхает Тэхен и чувствует, что больше не может – голос срывается. – За все, чего я тебе, Чонгук, дать не могу! За то, что я сейчас с тобой прощаюсь! Прости меня, пожалуйста! – Т-Тэ… – снова это его «Т-Тэ», оно так больно по сердцу шкрябает… – Прощай, Гук-а, – Тэхен чувствует, что вдохнуть еще воздуха – сил больше нет. И без сомнений тратит последнее: – Спасибо за то, что собой дал пожить. И слов больше нет. Тэхен их больше не может ни услышать, ни произнести. Как нет и воздуха в легких. Нет вообще ничего – только пустота, что вокруг, бездонная. Холод от стекла дальше ползет по руке, все тело сковывает, кровь превращая в лед. Тэхен падает… в темноту и пустоту падает. Глаза не нужно закрывать – они и так закрыты давно. А где-то там, внизу – ждет земля. Он до нее долетит и непременно разобьется, а лед – раскрошится. Тэхен падает. На пол. У него из ушей выпадают наушники, в которых кто-то его продолжает по имени звать. Тэхен падает. Кости хрустят, как будто разлетаются в щепки по слабому телу. И не шевелится. И не дышит.