finished, ясный сокол

«…крепость текилы варьируется от 38 до 40 градусов…»

След от жесткой диванной подушки на щеке полосует по ноющим вискам примерным представлением количества выпитого накануне. Кристине не хочется и не можется двигаться, и она лениво впитывает тепло пледа, укутываясь поплотнее: не помнит, когда успела укрыться, но напрягаться не хочет. А вот в ванную чуть позже бредет с удивительным упорством, хоть и еле передвигает ноги. Выходит оттуда, впрочем, уже другой человек. Естественно, накрашенный и на каблуках, и от заспанной Кристины с уставшими глазами и смазанной тушью не остается ничего. Ей было бы легче, если совсем. — Доброе утро, — небрежно кидает завтракающим Маше и Яне, вытирая мокрые волосы после душа. Чувствует себя на абсолютный ноль в минус 273 сегодня, но виду привычно не подает. — О, привет. Куда ходила? — Белова, как всегда, не вовремя и беспардонно припечатывает Кристину к полу одним вопросом. — Да в клуб. Пришла, тут легла. — А с кем? — продолжает ставить Соколовскую на гвозди Маша, дожевывая бутерброд. Кристина молчит слишком долго, чтобы соврать хотя бы самой себе. Просто потому, что не знает, хочет ли утаивать правду. — С Мартыновым, — выдыхает легко — кажется, дымом сигареты и кальяна, и под тяжелой амброй клубных запахов в еще затуманенном сознании всплывает хрипловатое «разрешите». Ответ повисает белым флагом — Кристина сдается. Кристина, блять, разрешает — автоматически что-то большее. Ей один этот момент стоил года упорного «нельзя» по отношению ко всем, и всего пары месяцев — к Антону. Разрешение прикурить остается тлеющим угольком где-то за Тихоокеанским рубежом радужки вместе с черной дырой. Или вместо — Соколовская машет рукой только, отгоняя назойливое. — Придурок, — добавляет поспешно на хитрый взгляд Беловой и удивленный — Яны. — Потом расскажешь, я побежала! — угрожает Маша. Следом исчезает и Семакина. В этот раз исчезает и строгая убежденность Кристины в правильности поступка — обыкновенно же делает, что хочет, и после уж точно не сомневается. Ее уверенности в себе и в собственной правоте может позавидовать любой. Но сильные девочки иногда могут путаться и теряться. В себе, в других. Гвозди впиваются шпильками в ноги и в голову — на каждый шаг цоканье тонких каблуков заставляет поморщиться, а стук чашки — вздрогнуть. И вдруг где-то за полярным белоснежным кругом оттаивают ледоколы: — Голова болит? — Мартыновский приглушенный голос оказывается за спиной и оседает за столом вместе с щелчком доставаемой из пластинки таблетки. А потом — еще одним. — Налей водички, будь другом. — Не подавись, — Кристина гремит чашками недовольно, но наливает послушно — ему воду, себе кофе. — Возьми, — подталкивает к ней болеутоляющее Антон. Соколовской не помогли избавиться от нее, ноющей и цветущей, ни йога, ни самовнушение, ни алкогольные вечеринки, которые Кристина, если бы хотела забыть, не могла даже вспомнить. А тут вдруг — на какую-то минуту — она, эта ноющая и цветущая отчаянием, отпустила. Кристина не хочет думать, что обезболивающее для нее — вовсе не таблетка. — Спасибо, — Соколовская пожимает плечами и глотает этот чертов кругляш. — Надеюсь, не наркотики, — хмурит брови. Впрочем, подобные моменты вызывают не меньшее привыкание. Кристина об этом, конечно, знает, но она же — стреляный сокол, не поддастся. Не отдастся. Не привыкнет, и уж точно не привяжется. — Не за что, — Антон допивает воду и идет обратно в комнату. — Пить надо нормально, — насмешливо добавляет. «Ни за что» — неприятно щемит под шифоновой блузкой в продолжение собственных мыслей. Кристина на всякий случай поправляет косточку белья — чуть более резко, чем следовало. Не помогает — остается совсем глубоко, там, где Соколовская уже год как не существует, и предпочла бы не ввязываться вообще. Едва давшие ход ледоколы обреченно замирают железными бескрылыми птицами. — Козел! — плюется Кристина вслед хлопку двери комнаты ребят и обещает себе больше с этим придурком даже не разговаривать. Желательно никогда. // Мальчики со швейцарскими часами, «безлимитной» картой сбера и рубашкой стоимостью в месячную зарплату среднего москвича автоматически становятся если не лучшими, так уж точно «золотыми» и — поголовно — «солнышками». — Солнышко, ну чего ты такой хмурый, — Антон плохо помнит, кто это, и почему оно позвонило спустя неделю после случайного знакомства в клубе и радостно щебетало об обещании посидеть в кафе. — Я нормальный, — где-то тут обязательно должна быть брошена язвительная фраза Кристины в ответ. А потом — слово за слово, и очередной короткий скандал на почве (чего?). Они прикрывают наготу собственной души взаимными ложными обвинениями во всем, кроме того, что действительно важно. Просто потому, что Антону отдать в обоюдное пользование правду мешает характер, а Кристине — прошлое. — Неделю назад был веселее, — напротив наигранно дует губки что-то блондинистое в кричащем пронзительно-синем блестящем платье. — Точнее — на литр пьянее, — Мартынов седьмой день злой, как цепной пес — скалится и ворчит, кидается на всех вокруг, будто на кусок мяса, и лается с ними по поводу и без. Без единого слова Кристине. Антон оттягивает галстук подальше от шеи — гребаная змеиная удавка. — А сейчас я трезвый. Не нравится — проваливай, — рычит практически. Блондинистое что-то, высказав свое негодование и вихляя бедрами, уходит. По пути все равно оглядывается с жестом, мол, позвони. Антон в ответ гораздо менее приличным жестом показывает, куда этому подарку в синей обертке следует идти. Мартынов не из тех, кто принимает обет безбрачия или, молитвенно сложив руки в благодарности, соглашается на первое попавшееся. Он выбирает — придирчиво и тщательно — и отсекает всех неподходящих. Только какого-то черта в критерии действительно подходящего в последние дни вписывается только Соколовская — Антон хватается за голову, за бутылку — в основном текила, и на шутливый вопрос Майкла, почему Кристина наезжает на всех, кроме него, мысленно посылает друга в пешее эротическое. Мартынову не до шуток. Какого черта, Антон Львович? Он отправляет уже который «подарочек» по другим адресам и никак не может понять, почему неделю назад все было нормально, а теперь — одно упоминание этих обезличенных кукол в одинаково безвкусных упаковках раздражает. Нет — бесит. — Как же он меня бесит, — сжимает кулаки Соколовская на одном вдохе. — Кто? — Машка листает какой-то каталог из магазина и вдруг тянет Кристине. — Смотри, какое платье прикольное! — пронзительно-синяя блестящая ткань заставляет отвернуться побыстрее. — Фу, Белова, что это за хрень? — хмурится Кристина и оправляет на себе пиджак цвета спелой черники. — Не нравится? — она мотает головой только. — К твоим глазам подошло бы. Ну и ладно, как хочешь. А, так кто бесит-то? — Антон, — Кристина роется в сумке и достает помаду и зеркальце. — Антон? — не понимает Маша. — Он же ничего не сделал. — Вот именно, Белова. Он вообще ничего не делает. В принципе. Жизнь у него, видимо, трудная — работает много, когда тут убираться в порядке очереди и продукты покупать со всеми, — Соколовская распаляется и яростно швыряет тюбик помады обратно в сумку. А потом — вспыхивает спичкой окончательно и резко произносит: — Бесит! Поговорить не может. Осекается моментально — почти испуганно смотрит на себя в маленькое круглое зеркальце и не верит, что это вообще Кристина сказала. Встряхивает головой — едва заметный запах лака для волос сразу отбрасывает в клуб-неделю-назад-разрешите-прикурить — и замолкает совсем. В зеркале отражаются кошачья грациозно-изящная гордость, которая так идет Соколовской, а еще — смутный отказ от осознания и волчий голод забитого во всех смыслах хищника: одичалый, некогда преданный пес. Какого черта, Кристина Михайловна? — Ну и что там дальше-то? — Маша спрашивает через минуту, слушая, как обычно, вполуха и выписывая номер платья из каталога. — Возьму это голубое, которое тебе не понравилось. — Бери, — за Соколовской закрывается дверь. Хлопает громче, чем обычно. // Наутро у Кристины ломается зарядник для телефона. Мобильный писком молит о спасении на последнем издыхании трех процентов, а на часах девять ноль/один и выходить через десять минут. — Кузя, дай зарядку, ты все равно на парах спишь, — Соколовская влетает в комнату ребят без стука, на ходу застегивая любимый пиджак и пряча глубокое декольте блузки. Останавливается. — А тут сплю я, — в комнате, как назло, никого, кроме гребаного Мартынова, который только глаз приоткрывает. — А тебя не спрашивали. Где Кузя? В туалете? — голос Кристины отрывисто осыпается снежно-металлической колючей крошкой — сгусток концентрированной злобы, вытащенной из самых тупиков и закоулков непонятого и непонятного сердца. — Все ушли уже. Чего тебе? — заспанный Антон медленно ерошит волосы и трет ладонями глаза. С таким количеством отвращения ко всему вокруг, которое алкоголем впиталось под кожу Мартынову за эту неделю, можно идти убивать. Особенно, если разбудили в девять утра. Но он молчит, а на щеке — следы от подушки, и Кристина зачем-то едва заметно тянет уголки губ вверх. — Антош, мне бы зарядник, — смягчается чуть, повторяя просьбу. «Никогда» закончилось уже через неделю. Ненависть, которую Соколовская так тщательно копила все семь дней, пока покупала продукты на всех, пока мыла пол в день дежурства Антона, пока молчала в личном бойкоте Мартынова, будто растворилась пятновыводителем. Осталось одно чистое нетронутое ничего — свежее, выглаженное и блядским Томом Фордом пахнущее. А от ноющей и цветущей остается только второе — хотя бы на пару минут, но спутник-лезвие последнего года исчезает. Мартынова, который вообще-то планировал Кристину послать пожестче в независимости от ее просьбы, от этого наполовину личного «Антош» тоже отбрасывает в клуб-неделю-назад-разрешаю-прикурить. «Антош» — шипящее, но не опасное: потрескивает теплом огня и тающих льдов океана в районе Северного полюса — градус чуть повышается с абсолютного ноля. И этому недо-имени он — блять Мартынов, что происходит — улыбается. — Без проблем, Кристин, возьми, — оказывается, если называть ее по имени, а не «Соколовская-сука-стерва-овца», то можно вместо «Мартынов-козел-урод-ненавижу» получить мягкое — Спасибо, — она не подходит близко — на расстоянии вытягивает руку и, чуть наклонившись, хочет забрать зарядник. От Кристины пахнет холодным дождем, хвоей и выросшей в самой густой чаще леса дикой розой: если и доберешься, оцарапаешься и обязательно уколешься. — И пиджак застегни, Соколовская, — внезапно даже для себя злится Антон, но в этом хорошо смоделированном озлобленном шипении явно слышится «оставь так, но только мне». Мартынов отлично притворяется, изворачивается, играет любую роль, фальшивит, врет и обманывает — все, что угодно, но сейчас отлаженная и по необходимости используемая система «ты-чувствуешь-не-это» дала сбой. У него перед глазами — черно-белый шум и объемные картинки, которые печатались в журналах на последних страницах. Помнит, что нужно было смотреть «сквозь лист» — и тогда изображение становилось явным. Посмотреть бы сквозь сейчас. Соколовская в «ты-чувствуешь-не-это» живет постоянно. — Нет проблем, Антош, все для тебя, — Кристина усмехается так, как умеет только она — хитро, насмешливо и вызывающе одновременно — и расстегивает все пуговицы. — До вечера, — не разгибаясь, выхватывает у Мартынова этот несчастный зарядник и исчезает за дверью. Но остается в комнате тонким шлейфом хвойно-розовых легких и холодных духов и уловимой только на уровне ощущений опасностью взаимного сближения. В общей комнате выдыхает медленно — отпускает своих демонов, у них сегодня первый праздник за год, пусть отдохнут. Стылый лед под пиджаком обращается чистой вод(к)ой. Из ее льда выбито «вечность», и дурацкое «счастье» из него не соберёшь никак. В комнате ребят накал критически нежелаемой опасности повышает градус до предельно допустимого: из тумбочки у кровати Мартынов достаёт текилу. Пить с утра — плохо, а Кристина — хорошо. Поэтому и пьет. — Чтоб ты опоздала, сука, — Антон смотрит на часы. Соколовская успеет. Девять. Один/один. // К вечеру оба накаляются до точки кипения — того и гляди, разлетятся осколками, а потом замучаешься собирать стекло битых тарелок и чашек. Антона добивает Кузя со своими тупыми шуточками и подколами «на уровне неандертальца», а Кристину — зачет, о котором услужливо предупредили после собственно зачета. Соколовская влетает в блок хищной птицей, выпустив когти и готовясь разорвать первое, что попадется под руку. Попадается такой же разъяренный Мартынов — нервно стучит пальцами по столу, пока пьет. Кристина не берется утверждать, что именно, молча скидывает пальто и туфли и гремит посудой, наливая себе очередной кофе. — Не беси, — монотонно заявляет Антон, сдерживаясь, чтобы не наорать сразу. — Заткнись, — не оборачиваясь, швыряется Соколовская в ответ слишком грубо даже для нее. — Взаимно, — Антон перестает барабанить по столешнице и вместо дежурного скандала долго смотрит на прямую спину, обтянутую иссиня-черным пиджаком, на черные слегка завитые волосы и осторожно, будто смакуя, опускает взгляд ниже. Успевает заметить и стертую до крови ногу, вспоминает зачем-то, что Кристина недавно купила новые туфли — наверняка от них. — Я тебе глаза на жопу натяну и моргать заставлю, — она повернулась слишком резко, а Антон залюбовался. — Увижу еще раз — получишь, — не угроза, а инструктаж, иначе бы это была не Соколовская. — Посмотрим, — Антон соглашается легко, иначе бы это был не он. Получает в ответ напряженное предупреждающее «Мартынов…» и впервые предпочитает промолчать — ему красиво, портить не хочется. Оба остаются взведенными и взвинченными — чуть что, так взорвутся. Одна неаккуратно брошенная фраза, что перчатка для дуэли, но сегодня лаять друг на друга не будут: разбредаются по комнатам. Даже удается разойтись почти молча, если бы не столкнулись нос к носу у раковины. — Смотри куда прешь, придурок, — Кристина вполголоса матерится, когда Антон наступает ей на стертую ногу. — У меня глаза на жопе, ты же пообещала, — мрачно парирует Мартынов больше по привычке, чем по желанию. — Оно и видно, — Соколовская нагибается, касается мокрой рукой мозоли и рвано коротко вздыхает — от воды рану щиплет. — Грехи отмываешь? — невесело то ли шутит, то ли издевается Антон. — Стерла, — Кристина не привыкла ни жаловаться, ни строить из себя изувеченную страдалицу, а потому только хмуро промакивает ногу салфеткой и забивает — само пройдет. Ну, след останется — так сколько их уже. После развода ведь прошло. О регулярных рецидивах и пожизненных последствиях Соколовская старается не думать, так, если совсем прижмет — напьется иной раз, и вроде отпускает. Ей с этой ноющей и цветущей, отчаянной и обреченной болью жить стало обыденностью — дело привычки. По возвращении в комнату Кристина, нахмурившись, вертит в руках провод так и не отданной зарядки, запутывает его окончательно и швыряет в тумбочку — потом. Сейчас думается, что без этой вездесущей блядской боли она существовала год назад всю жизнь и сегодня утром две минуты — чувство до одури странное. Начинать надо с малого, но не в ненависти — иначе не найдешь путь, не вынюхаешь дорогу, не возвратишься даже к «сейчас». Запутаешься, потеряешься. В себе, в другом — число сокращается до единственного.       Синеглазая волчица берет след. Антон уже в который раз наливает текилу себе и Майклу — ядерная бомба бесконтрольного запуска. — Майкл, а Кристина не кажется тебе, — молчит с минуту, полупьяно глядя сквозь друга в сегодняшнее утро. — Кажется, — смеется Артур. — Ну, чего завис? Антону хочется сказать «красивой» или «хорошей», но это все не те слова, которые подошли бы: он пока не умеет определить, что по-настоящему скрывается в бесконечно хвойном запахе. А сейчас как-то внезапно понимает — волчья недоверчивость и преданность: кому-то, кем-то, чья-то. Догадка списывается на алкогольный угар в неверии, так же как и мысленное «мне не все равно». Поэтому против собственной воли Мартынов рубит холодное — Фальшивой? Не кажется? — и жалеет о сказанном. Сразу и бесповоротно. Потому что Кристина действительно «кажется», но только для того, чтобы не «быть». — Ты бы проспался. — Она ногу стерла, — вздыхает Антон, забывая на мгновение, что вектор отношений должен стремиться подальше от точки соприкосновения. — А я виноват, что наступил. Пусть смотрит, куда идет, овца, — Мартынов крутит отрезком времени и настроения, как хочет и не хочет, но назад пути нет: отстреляется хотя бы так, а иначе — останется на взводе до очередного короткого скандала без причин, необходимости и желания. — Я неправильно сказал, — заявляет вдруг перед тем, как уснуть. — Запутался. Запутался, потерялся. В себе, в другой — число сокращается до единственно подходящего. Критерии идут к черту — их посылают на сожжение демоны Соколовской, подбрасывая в костер инквизиции еловых веток.       Огонь пахнет холодным дождем, хвоей и дикой розой.