finished, ясный сокол

«…эксперты Martini решили: вкус вермута лучше раскрывается при 18 градусах крепости…»

Счастье Кристины давно проебано где-то между штампом о разводе и непрекращающимися попытками вернуть себе себя. — Кристина, ты так без костей останешься, — Маша докрашивает ресницы и выразительно тычет щеточкой в коврик для йоги. — Белова, отвали, — у Соколовской в глазах сверкает яростный огонь и ледяные иглы: вдох-выдох. Оскольчатым переломом хрустит очередная попытка показать, что все хорошо. Остановись — скрытое саморазрушение запеклось корочкой под сорванным ногтем и равновесием. Кристина ищет баланс — хватается руками за воздух и, пошатываясь, все-таки останавливается. В йоге это сделать гораздо проще. — Блин, ну тогда хотя бы убавь музыку! — Нет. «Потому, что очень боюсь: если станет тихо, то услышу плач внутри себя и что-нибудь с собой сделаю». Пока — только «собаку мордой вниз» — щенок, которого отругали за неподобающее поведение. Вдох-выдох — найти в себе хоть какой-то ресурс почти невозможно. Гордость всегда ходит под руку с одиночеством. Кристина-то уж знает: венчанная разводом, коронованная недоверием. Держит себя в кулаке, сдерживается им же: когда Маша уходит и появляется Антон, на его «Соколовская, да тебя любой нагнет, просто никому это нафиг не надо, не старайся» только встает медленно и ладонь сжимает до впившихся в кожу ногтей. Шипит от боли — надо бы заклеить ноготь лейкопластырем. Конечно, не заклеит — да и, в общем-то, плевать. Забывает (ся). — Не пялься, — у нее внезапно уставший и треснутый голос, и очередная Мартыновская колкость замирает невыпущенной стрелой: только оперение шелестит. Соколовская — птичка-ветер со сломанными крыльями — дрожат на ветру полупрозрачные перья. «Хотя лететь было бы не больно». Кристина закрывает окно, убирает коврик и поворачивается к Антону. — Ну и? Ждешь, пока я тебе глаза выколю? — привычная насмешка скрывает правду. Показалось конечно, Господи. Антон с первого дня заселения списывает на «кажется» — неверующим можно не креститься, но он был бы готов поверить в Бога, если бы с Кристиной что-то сложилось. Не складывается, не верит. — Да все равно смотреть не на что, — не показывает. — Пошел ты, — усталость побеждает. Не кажется. И Антон, конечно, уходит. Конечно, с нервной улыбкой — в том, что просто дружить с Соколовской получается крайне хреново, Мартынов признаваться не хочет даже себе. А признаться приходится — еще в тот момент, когда Кристина по пьяни неожиданно расплакалась, а Антон ее, как котенка, по голове гладил и сдуру пообещал, что все будет хорошо. Она не помнит, а он пообещал забыть. Не собирается. Кристина тоже и никуда — сумка, вещи и тетради остаются лежать в шкафу, а сама она — в кровати. Вырезать себя из того, что есть сейчас, оказывается чертовски больно. Соколовская надеется, наконец, поспать нормально: не зря ведь пыталась вспомнить, зачем йогой занимается. Вместо этого — битый час битым взглядом изучает потолок: лучше бы вспомнила, кто она такая. — Шлюха! Сволочь! Проститутка! — Поэтому я и хочу развод. — Сука. — И поэтому тоже. Кто бы знал, что к этому дурацкому «свидетельству о расторжении брака» прилагаются литры выпитых слез и вы(п)лаканной водки, метры струной натянутых нервов и пара-тройка сброшенных килограмм. А еще — несправедливость и горечь за произошедшее на фоне — ничего — не осталось: ни чувств, ни эмоций друг к другу, кроме сухой ненависти. Соколовская поначалу топит ее в сухом вине, потом меняет на полусладкое — ощущение собственной вины ненадолго отступает и теряется в алкогольном угаре. А потом заезжают ребята. Кристина при встрече даже не улыбается, и в ее глазах — абсолютный ноль весом в минус 273 и намертво застывшие ледоколы, которым неоткуда взять огня. Она почти не спит. Сейчас, и вообще — знать бы все это раньше.       Знать бы, что происходит сейчас. — Соколовская, одолжи денег, а то все уже свалили. — Мартынов, у тебя золотая карта сбера, — Кристина приподнимается на локтях и вперивает тяжелый взгляд цвета синих туманов прямо в Антона. — Отец заблокировал, — он потирает виски. А потом — в эти чертовски синие глаза смотрит. Смотрит-смотрит-смотрит, и Кристина удивленно изгибает бровь. — Да и с чего ради я должен перед тобой оправдываться? — Антон злится жутко на нее и на себя. На нее, конечно, больше: прекрасная погрешность природы. А принимать собственные ошибки вообще не в стиле Мартынова. Зато дорогущий костюм, парфюм и часы — очень даже. Лоск неласкового зверя — такого сложно прикормить, и рычать в ответ он будет до хрипа. — На пятьсот, должен будешь, — Антон ожидаемо не благодарит, но вместо обычного хлопка дверь за собой закрывает аккуратно. «Сколько волка не корми — все в лес смотрит». Кристине впервые зачем-то становится обидно. — Кристина, а ты не могла бы освободить комнату сегодня? Ко мне Кузя придет, — хихикает Белова, забежав на минуту. — Кузя живет в этом же блоке. — Ну Кристин! — ее синяки под глазами могли бы соперничать с цветом радужки. Глядит на Машу почти затравленно, но Белова этого не замечает. — Ладно, в восемь, — а это значит, что снова придется просиживать время в клубе с мартини и отчаянием, отполированным гордостью до блеска хорошего настроения. // Кристина равнодушно следит за секундной стрелкой — восемь-сорок-одна. За стойкой кроме нее — никого, и громкая музыка за спиной на танцполе вперемешку со смехом и криками стучит по вискам. — Бармен, мартини, — Соколовская расплачивается без намека на улыбку. — Еще один, — восемь-сорок-девять. — Если уснешь за стойкой — выгонят. Правила, извини, — смеется Антон откуда-то сзади. — Отвали, — Кристина не здоровается. — Я знаю, — сквозь зубы цедит. — Какая это по счету? — он падает на высокий стул рядом и заказывает что-то десятилетней выдержки за сумму с несколькими нолями. — У тебя же карта заблокирована. — Ты принципиально не отвечаешь или как, а? — А ты принципиально дуришь всех вокруг, чтобы не идти до банкомата? А? — щурится Кристина, повышая голос на полтона. Залпом опрокидывает невесть какой шот, заменяя почти безобидный мартини крепкой текилой, усмехается уголком красиво изогнутых губ. — Считаешь всех вокруг придурками? — Нет, почему, — Антон делает паузу, и Кристине даже кажется: скажет что-то адекватное. — Только Кузю. — Ясно, Мартынов, — Соколовская кивает бармену и собирается пересесть подальше. «Подальше» появляется еще одна текила, и Кристина без колебаний опустошает и ее. Улыбается своим воспоминаниям, и становится на минуту такой домашней, что вместо прокуренного кальяном клуба в пятницу вечером ей бы была к лицу уютная квартира, пижама и приготовленный для кого-то ужин. Но Кристина после развода живет в общаге, падает в кровать в том же, в чем пришла, и почти не ест. По-прежнему рисует дрожащей рукой черные стрелки, успокаивает Машу по пустякам и кивает на ее вопрос «как дела», мол, все хорошо, с трудом запихивая желание разреветься куда-нибудь подальше. Красивая — Антону даже думается, что слишком, и он судорожно считает, сколько сегодня выпил. Оказывается маловато для того, чтобы любая привиделась красивой. Поэтому и заказывает еще — а потом еще и еще — нельзя, чтобы такой была только Кристина. Антон не знает о Соколовской практически ничего, но иногда ничего — достаточное основание, чтобы смотреть-смотреть-смотреть, и не уметь вовремя отвести взгляд. — Мартынов, чего тебе? — даже не поворачивает голову, только косится лисьим прищуром. — Да ничего, — чуть ближе подходит. — Тогда иди по своим бабам, — защитная реакция Кристины шипит гремучей змеей — стучит ногтями по стойке и нервно кусает нижнюю губу. — Почему ты такая? — Антону бы добавить что-то вроде «ко мне равнодушная», но на вопросительный синий и уже замыленный взгляд насмешливое «сука» кидает. «Какой же идиот, Господи». У Кристины за пазухой — паспорт с двумя штампами и доверху залитое в стеклянный сосуд сердца опустошение вперемешку с отчаянием: ядерная смесь для сильных девочек. Антон видит — и не замечает. Сильные девочки не плачут — хорошая отмазка для признания в измене и в уже ставших для Соколовской привычными оскорблениях и унижениях. С прошлым это ей никогда не нравилось и не распаляло — ни скандалы, ни крики, ни битье посуды. «Сильные девочки подают на развод». Под Мартыновскими галстуком за несколько тысяч и парфюмом от Тома Форда — разгон до взрыва за пару реплик и самовлюбленность. А еще глубже — мягкая нежность и умение быть рядом в нужное время. Неосознанное, непринятое и оттого такое трепетное и по-домашнему ласковое. — Антош, — Антону в пятницу вечером в клубе — самое место, а вот «Антош» моментально чувствует себя здесь лишним. И на мгновение хочет домой — чтобы пижама и приготовленный для него ужин. — Кристин? — зачем-то спрашивает серьезно, забывая добавить свою фирменную ухмылку. — А не пойти ли тебе нахуй? — голос Кристины окатывает колюче-холодным водопадом, и — вспоминает Мартынов — вполне заслуженно. Соколовская нарочито медленно приподнимает очередную текилу и выливает ее Антону на новые итальянские ботинки. Благо, почти не попадает. — Ой, извини. Я случайно. Спасибо за испорченный вечер, — в дополнение бросается парой кубиков льда — в осоловелых глазах девятибалльный шторм Тихого океана. Девять. Ноль/ноль. Еще почти час Кристине придется уныло плестись пешком до общаги — можно дойти гораздо быстрее, но она обещала не возвращаться до десяти. Выходит из клуба: пальто расстегнуто, шарф намотан хоть как, каблуки цокают слишком громко. Ей бы сейчас уже спать, и чтобы наутро у кровати — вода и таблетка от головной боли. Достает тонкую ментоловую. — Разрешите? — у лица появляется огонек зажигалки, под светом которого особенно заметны густые синяки под такого же цвета глазами. — Разрешаю, — Соколовской не привыкать к повышенному вниманию — слова звучат равнодушно и безразлично. — И куда ты собралась в таком виде? — зажигалка исчезает, а Мартынов — пьяный до состояния, когда все кажутся красивыми — резко одергивает накинутый на девичью шею шарф. — Не твое дело, — Кристина практически шипит в ответ и выпускает тугую струю дыма в морозный октябрьский воздух. — Иди, куда шел. — К тебе шел, — уточнение ввинчивается в уже не_сознание непониманием. — Зачем? — с сомнением в уместности фразы кидает Соколовская в ответ. Антон вместо ответа только усмехается, но смешок не звучит честно. Мартынов тоже давно нечестен с собой — кажется совсем бессовестным и неправильным по отношению к Кристине. Знать бы, почему.       Знать бы, что происходит сейчас. — Ну постой, подумай, — она перебрасывает через шею конец шарфа и «на отвали» завязывает пояс пальто. Уходит — нетвердо, но уверенно. — Если это твоя — завидую, — вместо приветствия тянет знакомый Антона, внезапно появляясь из ниоткуда. — Не моя, — Антон неспособен думать, с какой интонацией это произносит, но в голосе его звучит осторожное сожаление и почти нежное восхищение. — Тогда я провожу, — знакомый устремляется вслед за Соколовской. — Не, — останавливает. — Вон мужик какой-то ее ждет. Пойдем лучше выпьем, — Антон настойчиво тянет друга в клуб. А потом — хлещет виски и вместо танцев думает, дошла ли вообще Кристина до общаги. Просто потому, что они друзья и живут вместе, конечно — убедить себя в этом получается только к четвертому шоту. // Кристина ожидаемо не смывает макияж, не раздевается, и буквально падает, как только приходит в блок — накопившаяся усталость бессонницы вместе с опьянением делает свое дело. До кровати не добирается — остается спать на диване в общей комнате, скинув каблуки рядом. — Кристиночка, ты дома? — Антон заползает в невменяемом состоянии ближе к двум, но его пьяное «дома» веет такой теплотой, что, будь они не только друзьями, Соколовская обязательно простила бы ему ночное возвращение. Но они, конечно, друзья. И она, конечно, не слышит. Мартынов нагло долбит по стене у входа в поисках выключателя. — Я пришел, — свет ослепляет и заставляет прищуриться. Кристина, свернувшись клубочком, закрывает ладонями глаза. Спутанные кольца волос лезут на щеки и пахнут лаком, а от подошедшего Антона за версту так несет алкоголем и Томом Фордом, что от смешения запахов моментально мутит. — Поздравляю. А теперь уйди, — полушепотом выстанывает Кристина, медленно приподнимаясь. — Алкаш. — Овца, — Антону не обидно — просто по привычке кидает в ответ что-то резкое. Снимает куртку и, не удержав равновесие, сползает на пол. — Вали в комнату, — Кристина злится жутко на него и на себя. На себя, конечно, больше — позволить собственные чувства не в стиле Соколовской. Ее привычка на любые сантименты отвечать средним пальцем и яростным сопротивлением сильнее. Недоверие к словам и запрет слышать себя — тоже. У нее в глазах кроме беспредельно синего и ледоколов — ничего, но на изнанке яркой радужки бархатом вышита черная дыра: вырезана из собственного сердца и наглухо прострочена предательством. А под стежками обид, оскорблений и унижений — память. Кристинино «нельзя» — на уровне рефлексов. Но сейчас она просто вусмерть уставшая и пьяная, а потому молча падает обратно на диван, свесив руку вниз. Наверное, засыпает сразу, лениво думается Антону. — Пойду тоже спать, — никому обещает Мартынов, стараясь встать с пола. Натыкается на тонкое запястье с выступающей косточкой и серебряным браслетом — перебирает в пальцах ниточку серебра, обводит косточку по кругу. Рука оказывается холодной, и Антон накрывает Соколовскую пледом со спинки дивана. — Дура, свет не выключила, — щелкает выключатель, и Мартынов убирается в свою комнату, спотыкаясь на каждом шагу. Но Кристина засыпает только сейчас. — Идиот, — выдыхает умиротворенно, прежде чем уснуть совсем. И зачем-то улыбается. Кажется, проходит секунда, как уже слышит гадкий звон будильника на телефоне. Девять. Ноль/один.