***
Длинный конец небесно-синего шарфа Яги трепетал и хлопал на ветру, и мужчина перебросил его через плечо еще один раз. Щурясь, путешественники доползли до деревьев, и там остановились на передышку. В теперешних условиях самыми трудными должны были быть именно открытые участки, где ничто не защищало от шквалов – то есть, начало и самый конец пути. Деревья шумели. Немногочисленные березы шелестели висячими ветками, лишаясь последней, бурой листвы. Ели и сосны же на ветру просто гудели. По подлеску проносились комки сухих трав, наталкиваясь на заросли земляники и похожие на зеленые кораллы кустики клюквы. – Начинается настоящая осень, – отметил Яги. – Очень рано! И рано закончится... Его сын рассеянно кивнул. – Что тебя беспокоит? – поинтересовался мужчина. – Переживаешь за юную Урараку? – Ага, – выдохнул Мидория. – Я тут просто подумал... – Он сжал губы и легонько помотал головой. – Не бойся, договаривай. – Да нет, не надо... – Юноша взялся за тюк, а потом опустил его. И все же сказал: – Мы ведь... – Мидория сглотнул. Его голос дрогнул. – Мы же не безоружными пришли, да? «Ах, вот ты о чем!» – На сердце у Яги стало неуютно. – Да, конечно. – В груди даже слегка заболело. «Вот уж не думал, что это случится так рано. Скорее, вообще не думал... Не хотел думать». – Мужчина склонил голову. – Но это плохая идея, – ответил он сыну. – Подумай сам, почему. Мидория прикусил губу. И после недолгого молчания выдохнул: – Не обязательно же... и вправду учиться стрелять. – Тогда от кого это защитит? От тех немногих, кто не заметит, что курок не взведен? Мальчик мой, кто, по-твоему, опаснее – люди, или местная фауна? К тому же... – Сердце у Яги сжалось. – Скажи мне, ты бы выстрелил, если б умел? Подросток приоткрыл рот. И опустил голову. Мужчина мягко тронул его за плечо. – А юная Урарака? – Прости... те, – пробормотал Мидория. Глаза у него влажно блестели. – И правда: плохая идея. Зря я сказал!.. «Бедняга мой, уже коришь себя?» – Яги чуть наклонился к сыну. Провел пятерней по его кудрям. – Ничего не зря. Молодец, что подумал. Не оставил вопрос без внимания... – Наверное... – Мидория сглотнул, кашлянул, прочищая горло. – Ну... Нам нужно спешить. – Да. Постараемся в час уложиться.***
Урарака застегнула на все пуговицы свое легкое темно-коричневое пальто, до сих пор аккуратно лежавшее среди ее вещей. Одноцветная ткань была простой и колючей, с начесом. Застежки – черные, витые шнурки-петельки, пришитые под уголки из потертой кожи, и такие же черные деревянные цилиндрики-стопоры. Всего пять штук. Верхнюю девушка оставила: иначе было бы слишком жарко, при намотанном-то на шею шарфе. Очако не стала закутываться в него по-зимнему, просто набросила двумя свободными дугами, свой любимый розовый шарфик в светлую клетку. Поправив свободные, широкие манжеты, девушка выглянула из палатки. Не нужно было забывать про обед. Костерок едва теплился на все усиливавшемся ветру. Пламя трепетало между ветками, угольки ало пылали – но вода в котелке еще даже не дошла до кипения. Легкий пар, клубящийся над ней, сдувало в сторону. «Ой, что будет!» – Урарака, приподняв брови, взглянула в сторону Овечьего лагеря. Оставалось только надеяться, что Мидории с Яги удастся дойти до укрытия, когда разразится... «Что бы это ни было!» – опустила голову девушка. «Хорошо, если этим укрытием окажется наша палатка... А если непогода застанет их далеко отсюда?» – Очако сжала губы. И кулачки. Было совестно: но за благополучие своих спутников, наверное, можно было не так волноваться... «В конце концов, они через столькое прошли... И провели меня. – Девушка зарылась подбородком в розовый шарф. – В их силы я верю...» Но вот... «Если они задержатся, я опять одна здесь останусь... непонятно, насколько! – Воспоминание о дне, проведенном в слезах, захлестнуло бедняжку. – Нет! Нет, нет! Хватит! Я смогу, справлюсь, все будет в порядке!» Собачья грызня, слышавшаяся через дорогу, вдруг прекратилась: животные притихли, словно внимая гудящему ветру. А потом один из псов вдруг завыл. Урарака совершенно машинально схватилась за сковородку, роняя лежавшие рядом приборы. Тому, кто никогда не слышал, сложно описать – но собаки севера иногда издают звуки, которые так пугающе напоминают человеческие. Совершенно мужской и как будто при этом детский, пронизывающий до костей голос взметнулся над местом стоянки, вознося то ли жалобу, то ли горестное безумство над чем-то, понятном только местной природе. Опомнившись, девушка оставила сковороду, но положила ее при себе, рядом. Взялась за завязки мешка с овощами. Нужно было помыть и нарезать морковь, но руки не слушались – то ли от холодного ветра, то ли от волнения. Урарака сгребла несколько корней, сунула их в ведерко дождевой воды, чтобы растворить грязь, и застыла, опустив плечи. – Я хочу домой, – тихо-тихо, одними губами сказала она – впервые с того дня на сосновом мосту.***
Склонившись над ароматной похлебкой – получение жалованья можно было разок и отметить, сварив суп погуще – Белл опустила в котелок несколько сушеных листиков лавра (чудо с далекого юга!) и покосилась на детей с гостем. Котелок надо было прикрыть крышкой, чтобы кипело живей на ветру, но женщина помедлила, разглядывая Цую. Сердце Белл тронула радость, бодрая и чуть горькая, как недозревшие ягоды: ее дочь... кажется, была счастлива. По крайней мере, девушка активно жестикулировала, поднимая в воздух свои лягушачьи ладошки с растопыренными, неуклюжими пальцами. Сацки сидела у нее на коленях, хлопая глазами и едва ли ушами не двигая от каждого слова. Самидаре примостился с одной стороны – совсем лягушонок. «А как внимательно глядит из-под челки!» – Белл улыбнулась. С другой стороны же сидел светловолосый Бакуго. Уголки его губ были опущены, лицо приняло какое-то отстраненно-задумчивое, почти грустное выражение – но грустил он явно не из-за того, что рассказывала Цуенька, а по каким-то своим, глубоко личными причинам. Женщина перевела взгляд на лицо дочери, и сердце совсем заболело от радости – и тоски. «Наконец-то ты так улыбаешься!» – Белл смотрела, и не могла оторваться: Цую, румяная, щурящаяся от счастья, говорила что-то, лишь изредка отводя глаза от юноши. Совершенно поглощенная темой и обо всем позабывшая. «Ты никогда не была счастлива так, – чуть сжала губы скво. – Значит... мы не могли тебе этого дать. Сколько же?.. – Она вспомнила себя и свои метания. – Сколько же ты молчала, бедная моя птиченька? Сколько терпела, пока сердце болит? Прости, прости меня, моя доченька!» Женщина уже пробовала поговорить с ней об этом. Сегодня с утра. Но не решилась напирать с извинениями. «Ты бы просто расплакалась, потому что не смогла бы, не захотела допустить такой мысли! Винила бы себя за правду... Что мы подвели. Я подвела». Нужно было обсудить все с мужем. Белл закрыла глаза, напоминая себе сделать это в ближайшее время. Как только выдастся минутка. Как только Ганма придет на обед... «Нет, при Цую нельзя. Значит, вечером». – Женщина приоткрыла нагретую крышку, проверяя, как там суп.***
Сложив руки на груди, Бакуго слушал рассказ Цую с некоторой приятной оторопью. Шею и плечи тянуло после нескольких часов работы, в желудке урчало – но слова девушки помогали ему забыть обо всем этом. И ни Сацки, ни Самидаре, сидевшие рядом, не могли вывести его из глубокой задумчивости – как бы они ни старались со своими детскими возгласами и комментариями! Лишь запах похлебки, тянущийся над стоянкой, периодически заставлял парня вздыхать глубже и смутно припоминать о чем-то. Но и это было не важно... Цую говорила о своем прошлом. О далекой, затерянной в юконских лесах Сороковой Миле, чуть севернее современного Доусона. «Ну не забавно ли? – размышлял парень, приподнимая брови. – Ты родилась в этом, как его... Форт-Релайансе... Провела детство в нескольких десятках миль от него. А теперь почти там же находят россыпи золота! Вы буквально сидели на нем, и не знали...» Однако, девушке это было совсем и не интересно. Она рассказывала о другом. О теплом весеннем небе над елями, освободившимися от снежного покрова и сверкающих каждой иголочкой. О следах, которые оставляет за собой дикобраз, и о том, как они ходят парами, чтобы при случае прижаться боками друг к другу, формируя колючий шар, к которому не подступится ни один хищник. И, конечно же, Цую говорила о Маленькой Змейке. Они встретились в 1887 году, ровно десять лет назад. Тогда им обоим было по пять. – Получается, я в каком-то смысле тебя старше? – широко раскрыла глаза Сацки. – Всем же когда-то было пять! – Цую мягко улыбнулась и потрепала сестру по кругленькой голове. Бакуго шевельнул уголком губ, улыбаясь вослед. И погрузился в очередную историю...***
В первый раз, когда Цую ее увидела, рядом была Белл – и лишь поэтому девочка тогда не разрыдалась и не убежала в ужасе, а лишь спряталась немедленно за мамину юбку. И не остановись женщина тогда, чтобы спросить что-то у проходивших индейцев, бедняжка бы еще долго верила в существование людей со змеиными головами. – Ой, а ты у нас кто, милая? – спросила Белл, наклоняясь к лохматой, на удивление светловолосой для индианки девочке. – Мудрая и красивая змейка? – Она говорила с ней на той смеси английского и местного языка, который бытовал среди простых деревянных хижин и разлапистых, высоких вигвамов, и который был пока еще мало понятен маленькой Цую. («Между собой и со мной мама с папой общались исключительно на английском, – пояснила этот момент рассказчица. – Ну, и папа рассказывал мне про японский, но очень немного»). В тот момент девочке показалось, что змеюка, должно быть, зачаровала маму – и ей стало еще страшнее. Но тревога быстро прошла. Недовольно засопев, незнакомка поддела плетеный соломенный краешек и подняла на лоб раскрашенную в яркие цвета маску. И Цую увидела лицо, такое же, как у нее, только не такое глазастое («Хотя, я давно, может, пару деньков, не смотрела на себя в кружке воды, и не помнила!» – смущенно фыркнула рассказчица). Переносица, лоб и брови у девочки тоже были раскрашены змеиными пятнами, так что Цую совсем не удивилась, когда та вытянула губки и смущенно зашипела. Это было поздней весною – как раз все по-настоящему повыбирались из своих зимних убежищ, наслаждаясь мгновениями тепла и света. Каждый час грядущего лета нужно было потратить с пользой. Но только для Цую тот год запомнился совсем иначе. Словно новый щеночек в сплоченной стайке, она подходила к другим детям – их было немного, и все индейцы (белые путешественники все еще были так малочисленны в те времена). И заканчивалось все по обыкновению тем, что она убегала: иногда ее гнали, крича что-то звонко и непонятно; гораздо чаще, однако, Цую бросалась прочь просто потому, что для нее не было ни места, ни роли. Ее могли терпеть какое-то время, пока она молчала и никуда не лезла, но наблюдать за разворачивавшийся рядом жизнью – прямо перед тобой, и при этом без тебя – было невыносимо. («Шумно, и все что-то делают, но ничего не понятно, а тебе никто не объясняет...») И она пряталась, зажимая в ужасе уши, пытаясь склеить из обрывков полузнакомых слов какую-то картину – каждый раз не про нее, и каждый раз с додумками, с горечью, страхом. И желанием обнять маму... Но главной причиной ее плачей в подол Белл, главным персонажем того щиплющего глаза года была Маленькая Змейка. Цую никогда не видела, чтобы та играла с другими. Прячась иногда по неколючим кустам или за поленницами, девочка видела: Змейка наблюдает со стороны, часто тоже из какого-нибудь укрытия – только не испуганно, как она, а сосредоточенно, методично. Цую было всего пять, и она все видела просто, в глубину не копала. Но после того, как случайно наткнулась на Змейку в месте, выбранном ей самой для прятанья, и в леденящей панике убежав, девочка сообразила: должно быть, та не играет, чтобы не дать и ей?.. Ведь каждый раз, как Цую подкрадывалась к индейским ребятам в сокрытом до поры до времени присутствии Змейки, та выскакивала из кустов и гнала ее, свистя по земле прутиком. Девочка спасалась молча, давясь слезами от ужаса. Никогда не оборачивалась и всегда ускользала. Иногда, если Цую не до конца глохла от страха, она слышала голос Змейки – пытхя, та неслась слишком, слишком пугающе близко, и выкрикивала что-то на индейском английском. Сидя потом на поленнице у родительской хижины, девочка вспоминала и ежилась. Разумеется, Змейка должна была обещать что-то страшное. Что она напустит на нее ужа. Что тот покусает, и никто никогда точно дружить с ней не станет... По крайней мере, так Цую склеивала смазанные от бега и страха обрывки неродной речи. Змейка была без сомнения ядовитой. Другие дети тоже ее боялись – по крайней мере, никто никогда не видел, чтобы ее терпели так, как иногда Цую. («Меня просто не замечали, а Змейку всерьез избегали. Отводили глаза, сторонились. Повышали голос и иногда перекрикивались с ней недолго и напряженно»). Она красила лицо глиной, каждый раз изображая на лбу и носу шипящие, угрожающие узоры. Носила ту самую маску, единственная из всех. Однажды, прогоняя Цую, девочка, очевидно, потеряла свою личину. По крайней мере, вечером Цую увидела «змеиную голову» на одном из деревьев – должно быть, дети постарше подобрали ее и водрузили повыше, на ветку. Мучительница была тут как тут – и Цую пришлось снова спасаться. («А на следующее утро мама спросила меня, как я спала, – добавила рассказчица. – Просто я так волновалась и столько обо всем этом думала, что ворочалась и хныкала всю ночь, переживая из-за этой маски на дереве. Мама попросила папу помочь, и он снял ее. Спросил, куда деть. А я протянула руки, хоть мне и было страшно. Наверное, хотела наконец встретиться со своим кошмаром лицом к лицу. Это был мой единственный шанс рассмотреть»). Маска оказалась совсем не пугающей, когда Цую повертела ее в руках. Изнутри солома была совсем не покрашена, а отверстия для глаз показались забавными. «Словно корзинка!» – пропыхтела тогда девочка. И попросила папу защитить ее в нелегком, волнительном деле. Он отвел ее к вигваму Змейки, как она и просила. Цую, замирая от ужаса, подкралась к расшитому пологу, тихонько гукнула – вернее, ей показалось, что гукнула, ведь горло совсем пересохло. Вдохнув поглубже, девочка издала неопределенный звук, вроде «Ау!», дернула тяжелую ткань. А затем положила маску на землю, прямо перед входом, и бросилась в отцовские руки: – Безим, безим скорее! На следующий день ей дышалось так легко и свободно. Мысль о Змейке все еще пугала ее по привычке, но, гуляя по берегу Сороковой Мили, Цую гонялась за стрекозами и впервые не чувствовала себя ну уж самой ненужной. («Я бы, конечно, никогда не сказала бы так тогда, – опустила глаза девушка, – но я впервые сделала что-то для индейских ровесников... что-то, что было понятно и мне, и им. И даже если бы никто никогда не узнал бы об этом... я как будто бы сбросила с себя какие-то чары»). И вдруг Змейка возникла прямо перед ней, появившись из-за прибрежных деревьев. Воды в реке было много, и ели простирали свои лапы прямо над стрекозиными зарослями. («Это зимой Сороковая Миля отступает на несколько футов, обнажая песчаные отмели...») Сердечко у Цую подскочило и отчаянно заколотилось. Девочка снова была в маске, а в руках она сжимала какую-то палку, вернее, две палки. К одной жгутом было примотано перышко. Цую застыла, широко распахнув глаза. «Бежать?» – Но что-то удерживало ее. «Совсем испугалась? Застыла! – Наверное, это был страх. – Только... – Она чуть не заплакала. – Ну я же вернула!..» Внезапно Змейка протянула вперед одну из палок. («Она направила ее на меня не концом, а... ну, предложила»). – Ой? – спросила Цую, не веря своим глазам. – Ловить шкварки, – глухо пояснила из-под маски страшная девочка. – Что? Змейка вздохнула и подняла маску на лоб. – Шкварки, – повторила она. – Должны быть в воде, под камнями. Пошли. Переворачивать. – Ого, – ошеломленно кивнула Цую. Она никогда не слышала ни о каких шкварках, но... разве это было важно?***
– И что это должно значить? – не выдержав, все-таки подал голос Бакуго. Губы его помимо воли растянулись в недоверчивой улыбке. – Шкварки! – радостно подала голос Сацки. Цую потупилась и стала перебирать пальцами. – Забавная история, – рдея, объяснила она. – Змейка мне потом рассказала: у них останавливался белый торговец... И он готовил эти самые шкварки из смальца. А еще у него были на продажу разные безделушки – в том числе панцири крабов с юга... – Цую взглянула на Бакуго, наверное, чтобы проверить, внимательно ли тот следит за ее мыслью, и тут же отвела глаза. Сердце у юноши забилось сильнее. Любимая смотрела на него всего мгновение – но так умилительно, нежно и... женственно. Поджав губу, он смирился с новой для себя мыслью: девушка, со всей ее забавной, лягушкиной большеглазостью, и тонкими губками, и дужками-бровками, была женственной. Ей бы действительно подошло платье японской красавицы, расшитое зелеными цветами. И ее волосы, если собрать их в пучок на затылке, выглядели бы, как на традиционной картине. – Так вот, – продолжила Цую. – Змейке достался один из панцирей... Она спросила, откуда, а торговец объяснил, что крабы живут под водой, среди камней. Наверное... я так поняла, Змейка решила, что шкварки – это содержимое панцирей, и что их можно выловить даже в Сороковой Миле. – Девушка снова потупилась и слегка улыбнулась, уходя взглядом в прошлое. – Мы с ней долго ходили с этими палками, но так ничего и не поймали, конечно... А тот панцирь она потом мне показывала: мы играли, что все-таки удалось добыть одну шкварку. Девушка снова посмотрела на Бакуго. – Суп, кстати, почти готов, – сменила тему она. – Чувствуешь – пахнет? – Давно пора уже. – Юноша кивнул. В желудке урчало. – А вон и папа вернулся! – подал голос Самидаре. Малыши ринулись обнимать Ганму, а подростки на мгновение остались наедине. – Ты же еще расскажешь? – смущенно выпалил Бакуго, не зная, что еще сказать, как описать ощущения от произошедшего разговора. – Конечно! – Цую, улыбаясь, склонила голову. Дыхание у юноши перехватило. – А... споешь?