***
Бакуго очнулся и какое-то время лежал, не раскрывая глаз. Пытаясь вспомнить, что произошло, и прислушиваясь. Поодаль, слева, слышался повторяющийся, умиротворяющий шелест – должно быть, это накатывали на галечный берег волны... залива? Реки? Справа мерно потрескивал жаркий костер. Тепло чувствовалось щекой. Пахло рыбой, сушеными травами... Юноша вспомнил: «Майк жарил бекон! Тут... другое». Его сердце заколотилось сильнее. «Что со мной? Где... – Память вернулась внезапно, и все встало на свои места. – Цую!» Он попробовал подать голос. Застонал – жалко, плаксиво, так слабо, что кулаки сами сжались от стыда и возмущения. «Цую!» – хотел позвать подросток. Губы стягивало от сухости. Ему хотелось пить. Хотелось подушку – и чтобы этот шорох волн, этот треск пламени поскорей убаюкали... «Но сначала – увидеть... Цую...» – Бакуго сделал над собой усилие и открыл глаза. Она смотрела на него – его любимая девушка. Сидела, склонившись, держа за него кулачки, и смотрела своими чудесными, удивительными глазами. Кацуки выдохнул. Костер бросал на лицо Цую волшебнейший, теплый свет – и юноше показалось, что он впервые видит возлюбленную такой... настоящей. Все было правильным. Это был ее свет – заботливый, домашний и мягкий. Должны были быть и другие... Кацуки понял вдруг, что, если посмотрит на нее, поднявшись на гребень скалы, в лучах северного солнца – то тоже увидит ее – молчаливую, верную, самоотверженную. А если подловит мгновенье заката, то сияние отплывающего в прошлое дня нарисует Цую другой – мечтательной и светло-грустной. Другой, но все той же. Его любимой. – Цую... – позвал он. Губы были как будто из кварца, тончайшего, хрупкого, пустынного кварца. Очень хотелось пить. Но Кацуки не думал об этом. Единственное, что имело значение, что волновало его сердце, наполняло грудь теплотой – это лицо девушки. Такой простой и такой прекрасной. «Выходи за меня», – хотел попросить юноша. Но не осмелился. – Кацуки! – Цую протянула руку и погладила его по лбу. – Очнулся?.. – Да... да... Он попробовал приподняться. Под головой оказалось что-то мягкое – не подушка, но какой-то рулон. Что-то свернутое. Должно быть, тент. – Не нужно! Пожалуйста, лежи! – сказала Цую. Собравшись с мыслями, Бакуго покачал головой. – Не так все и плохо, – заверил он и уперся в землю локтем. Сел, борясь с головокружением, и пробормотал: – Долго я?.. – Наверное, долго. – Девушка тронула его за плечо. – Принести попить? – Да. Цую поднялась и исчезла. Бакуго чуть сощурился, а затем и вовсе закрыл глаза. Белизна ослепила его. Перед внутренним взором вновь рассыпалась, искрясь снеговой красотой, картина из сна – туманно-облачная красавица с инеем в волосах. «Почему?» – Юноша потряс головой. Стыд за проявленную слабость – еще бы, потерять сознание! – как ни странно, отказывался приходить. «Кто меня нашел? Ганма? Сама Цуенька?» – Бакуго вновь приоткрыл глаза. Девушка как раз возвращалась, и... Он сощурился, все вокруг помутнело от слез. – Лебедушка, – только и смог, что выдохнуть юноша. Все стало понятно. «Я еще сплю». – Он промокнул глаза пальцами. Такого не могло быть – только в продолжении того сна. – Вода! – Цую присела рядом и протянула ему кружку. Бакуго принял ее, отхлебнул, чувствуя, как оживает с каждым глотком. Вновь посмотрел на девушку. Она была такой же облачно-белой, как он и запомнил. Простое, снежное платье. На груди, словно пылающее после дождя солнце – алый платочек. Щеки светятся мягким румянцем. Волосы уложены ровно и блестят, ловя блики костра – малахит и чистое золото! Взгляд юноши остановился на двух странных дугах, выглядывавших из-за спины Цую, как крылья бабочки. Как перекрученные струи медной руды в невесомой, прозрачной породе северной ночи. – Что... это?.. – шепнул Бакуго. Девушка смущенно схватилась за пряди волос. – Это мама заплела. Для... для... – Ее лицо расцвело в счастливой улыбке. Бакуго попытался встать, но сил не хватило. Он рухнул на колено, оказавшись лицом к лицу с присевшей рядом с ним Цую. Протянул руку и спросил одними глазами: «Можно?» Девушка сощурилась, вся пылая. Кацуки коснулся ее волос. Отодвинул прядь в сторону. И прижал ладонь к щеке возлюбленной.***
Вернувшись в лагерь у переправы, Айзава на ходу взял свою порцию успевшего остыть бекона. Положил в миску краюху хлеба и скрылся под тентом палатки. Нужно было дать отдых уставшим глазам, посидеть в полумраке и одиночестве. Мужчина разломил хлеб на две половинки. Воспоминания, волновавшие его всю дорогу до жилища семьи Асуи, все время, пока он разговаривал с Белл и Ганмой, и весь путь обратно, накатили на него... Снова пятнадцать. Гулкие коридоры, выложенные шероховатой плиткой. Больница со сводчатыми арками дверных проемов. Побеленные известью кирпичи, покато уходящие в потолок. Он заходит в палату, беззвучно прикрыв за собой легкую дверь. На сердце смутно: и радость, и возмущение, и какая-то постыдная робость. Могло быть и хуже. – Все обошлось бы, послушайся ты меня. – Слова находятся сами, сразу же. Ну конечно. Как же иначе? Айзава повторял их про себя уже тысячу раз. – Ты мог бы погибнуть, Оборо! Тот оборачивается не сразу – парень застал друга сидящим в кровати и задумчиво смотрящим в окно. «Раз можешь сидеть, то все не так плохо», – отмечает про себя Айзава. Кулаки чуть сжимаются, а уголки глаз щиплет. Идти легко, каждый шаг словно отталкивает его от сухой плитки. Оборо смотрит на него, и в его взгляде тают, как спирт на воздухе, последние следы той задумчивости. Губы растягиваются в широкой улыбке. Парень ухмыляется до ушей, сверкая зубами. Виновато-смущенный. Глаза сощурены, на носу белеет гуттаперчевый пластырь Байерсдорфа. Айзава игнорирует протянутую руку. Отодвигает стул, разворачивает его спинкой вперед. Садится, облокотившись на нее. И смотрит на тумбочку у кровати. На выкрашенной глянцевой белой краской поверхности стоит простая стеклянная вазочка. Воды в ней едва ли на четверть, но она свежая. Несколько помятых цветов с наполовину отсутствующими лепестками. Кусочки паззла складываются почти сразу. Айзава мрачно глядит на товарища. – Не пытайся вставать. Еще хуже сделаешь! Оборо тщетно изображает непонимание, приподнимает брови – а затем, сдавшись, машет рукой. Запускает пятерню в лохматые волосы. – Из тебя детектив выйдет! Частный сыщик Айзава! Парень смотрит на друга, играя желваками. Как можно быть таким беспечно-веселым после случившегося? Как улыбаться, когда едва пережил?.. Ему хочется гневаться. Хочется высказать все, что думал, бродя из стороны в сторону, глухой и слепой ко всему, пока не прибежал Майк и не выдохнул одно-единственное слово: «Жив!» Айзаве хочется закричать на друга: «Ты хоть понимаешь, что бы с тобой стало? Что бы стало со всеми нами?..» Но он молчит. Молчит и смотрит на улыбающегося Оборо. Глаза больно жжет. – Эй! – Улыбка пропадает с лица товарища. Он недоуменно наклоняется вперед. – Слышь... Ты чего? – Да капли свои забыл! – Дышать трудно, не дрожать голосом – тоже. Айзава протирает лицо рукавом, а затем все же подает руку Оборо. Сжимает ладонь друга. И просит: – Почаще напоминайте мне, ладно? – Конечно! Затем и нужны друзья: когда один ошибется...***
«...Двое других помогут ему», – мысленно закончил про себя мужчина. Опустил глаза и понял, что так и не притронулся к холодной еде. Нужно было мыслить рационально. Да, Оборо вновь попал в передрягу – но ничего страшного, раз не просит о помощи. «Задержится до января минимум... – отметил Айзава. – К тому времени мы уже давно доберемся до Доусона! Значит...» – Он громко вздохнул. Полдня после получения телеграммы прошли в напряженной работе и внимательном наблюдении за Бакуго, и размышлять не было времени. Мужчина прикидывал, брать ли шефство над проблемным ребенком. Взвешивал все «за» и «против». Спорил с самим собой. Старательно гнал от себя грустную мысль. Но теперь... «Значит, не исполним мы нашей общей мечты?» – Айзаве вспомнилось, как они с Оборо и Майком сшибаются кулаками в товарищеской клятве: «Момента истины достигнем вместе!» «Воздушные замки, – с досадой тряхнул головой мужчина. – Подростковый максимализм!» Ему вспомнился взгляд Бакуго. Его слова: «Вы ничего обо мне не знаете!.. Разбивать чужие мечты – долг?» И его собственные: «Минутные увлечения! И если их исполнение грозит гибелью – да, это долг!» – Никто не погибнет! – пообещал Айзава. – Слышишь, Оборо?.. Никто!