***
– «Кацуки»? – повторила Цую, чувствуя себя почти так же неловко, как в ту минуту, когда они с мамой зашли в кабинет администратора. «Ведь папа учил меня про японцев, – подумала девушка, сжав губы. – Надо по фамилии...» К Мидории она обратилась за разрешением говорить «Изуку» сразу после признания. После поцелуев. Объятий. Прямо перед тем, как попросить: «Женись на мне...» Цую опустила глаза, вся горя от стыда. Воспоминания о последовавших за этим слезах, и сжимающем сердце страхе, и ощущении потери – полной, невероятной, от которой хотелось рыдать в голос – накатили на нее. Она и рыдала тогда. Умоляла простить, забыть, притвориться... Стояла за спиной юноши, когда он («Храбрый! – уже потом поняла Цую. – Такой храбрый!..») говорил с мистером Яги... и ее семьей заодно. И пусть у них не получилось, пусть девушка потом столько проплакала – одно воспоминание об этом наполнило ее сердце болью вперемешку с восхищением, и нежностью, и отчаянным, лихорадочным чувством привязанности. Стремлением быть рядом – если не буквально («Как бы я хотела идти с ним к Чилкуту!» – вздохнула она)... то хотя бы в мыслях. В письмах. «Интересно, прочитал ли он? Обрадовался ли?» – Цую мысленно пробежалась по тексту своего первого послания, которое она продиктовала отцу, а после этого как-то незаметно запомнила – не наизусть, но достаточно близко. «Пусть оно поможет тебе улыбнуться так же, как и мне!» – вспомнила девушка. «Я люблю тебя. Пожалуйста, вспоминай обо мне!» И еще: «Когда ты ушел, я пожалела, что ничего не осталось... Мне даже подумалось, не приснился ли ты мне». Цую подняла взгляд и посмотрела на Бакуго. «Нет, Изуку мне не приснился, – с радостью подумала она. – Вот передо мной подтверждение – ведь он тебя знает...» Поймав ее взгляд, юноша легонько нахмурился. – Какую-либо реакцию неплохо бы получить, – пробурчал он. Цую беззвучно втянула ртом воздух – прохладный, пахнущий песком, солоноватой водой и водорослями. – Да. Извини. Что? – переспросила она. Потом сообразила. – Ах, да... Кацки?.. – Кацуки! – Юноша сжал губы. – Точно. Прости. Я... – Цую отвела глаза. – Вчера я... Понимаешь?.. – Девушка посмотрела на Бакуго в поисках поддержки. – Обычно же я по именам ко всем обращаюсь... К тому же, к кому-то помимо семьи нечасто приходится... – Она замялась. – Ну... а... К Изуку, вот, сначала тоже по фамилии. Теперь ты... – Цую поняла, что мямлит, и, зажмурившись, выпалила: – Это же вроде как знак доверия, да? Так мне папа рассказывал! – Ага, – глухо признал юноша. – Я тебя подвела... прости. – Воспоминание о том, как она познакомила Бакуго с мистером Айзавой, что чуть не обернулось для парня катастрофой, заставило Цую побагроветь. «Все-таки в глубине души ты добрый, – робко улыбнулась она юноше. – Иначе не разрешил бы вот так... по имени называть». – А нам тебя можно звать «Кацки»? – встряла в разговор сестра Цую. – У меня имя похожее! Бакуго помолчал какое-то время, а потом опустил голову и горько вздохнул. – Можно, – сказал он так тихо, будто признавал поражение. – Самидаре! Слышишь? – Сацки бросилась к брату, с напускным безразличием ко всему разговору гревшегося на солнышке. – Колючего мальчика Кацки зовут! Нам его так звать можно... Представляешь? Юноша приподнял было голову и неуверенно перебил: – Кацуки, а не Кацки! – Но дети его не услышали, так что Бакуго махнул рукой и снова повесил голову. Присмотревшись к нему, Цую увидела на его лице досаду. Брови у юноши, обычно нахмуренные так воинственно, теперь стали ровными. Колючие волосы цвета липы («Нет, меда! Липового меда!» – вспомнила девушка редчайшее, сладкое-сладкое угощение) лезли в глаза Бакуго, скрывая их от солнца. В тени можно было увидеть, какие же на самом деле у парня выразительные глаза. Теперь в них не сверкали яркие блики, и они не были сужены от возмущения, напряжения или смущения (а Цую вдруг поняла, что некоторые его выкрики, взмахи руками и надломы в голосе можно объяснить так просто...) Теперь эти глаза, как и брови, выражали если не спокойствие, то по крайней мере что-то похожее. Как будто слабость. Быть может, разочарование? Казалось, что Бакуго чем-то расстроен, но у него не осталось сил на обыкновенную реакцию – вот он и сидит, уставившись в землю, а руки у него лежат на коленях. «Да, глаза у тебя... необыкновенные, – подумала Цую. – Такие красивые, когда ты не сердишься!» Они были неяркими – в тени, где на радужках не играл свет солнца, и бликов, как на воде, не увидишь. Но во взгляде у юноши была, пусть и зажатая, подавленная пока, сила. Так орел остается орлом, даже с подбитым крылом. И в серых углях таится достаточно жара, чтобы вспыхнула поднесенная к ним бумажка. Бакуго был чем-то расстроен и угнетен, на нем сказывалась усталость – но Цую видела, что и сейчас он такой же, как тогда, утром... Когда он глянул на нее сверкающими от возмущения глазами и крикнул: «Никогда не думай, что такое отношение к тебе – это нормально!» И потом, когда юноша плакал, не скрываясь, в присутствии мистера Айзавы. «Чего вы обо мне знаете? Я выпрыгну за борт и доплыву обратно! Не вернусь в Джуно...» Слезы льются по его щекам ручьями. «Я не позволю... чтобы вот так перечеркнули пятнадцать лет моей жизни!..» Она обнимает его. «Уйди! Отпусти... лягушка!» Цую взглянула на него теперь, и поняла – как бы Бакуго... нет, Кацуки, не скрывался, не грубил и не прятался... она видела его настоящего.Часть 58. Кацуки
10 августа 2021 г. в 22:20
Тайя шумела, бурлила прозрачными пузырями и обрушивалась вниз, через вал камней, в заводь, грохочущую волнами. Это была первая ступенька начинавшегося горного склона, первый намек на предстоящий подъем, который предстоял путешественникам.
– Совсем не такой водопад... – тихо сказала Урарака, кладя руку на предплечье Мидории.
Подростки стояли на обрывистом берегу, глядя на рушащуюся с высоты Тайю, и до сих пор только молчали, позволяя бесконечному рокоту сглаживать любую возникшую между ними неловкость. А неловкость была – по крайней мере, Урарака ее точно чувствовала. Взглянув мельком на своего возлюбленного, она увидела в его глазах блеск понимания. Юноша даже чуть приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но передумал и ограничился легким кивком.
«Конечно, это совершенно другой водопад», – подумала Урарака, возвращаясь к созерцанию бушующих волн. Просто с тех пор, как они с Мидорией отпросились у Яги прогуляться по лагерю, ей не давала покоя одна мысль. «Когда целоваться?» – Девушка снова покосилась на своего спутника и едва слышно вздохнула. После обеда уже прошло достаточно времени. Они наговорились у догоравшего костра и отправились исследовать место стоянки. Прошли мимо строящейся вышки, которую собирались как следует рассмотреть на обратном пути. Неспешно, внимательно глядя по сторонам и подмечая, что где находится (Урарака, уже гулявшая по Приятному лагерю, взяла на себя роль провожатой), подростки добрались до берега... «Но за все это время Деку так ни разу и не повернулся, чтобы мы могли поцеловаться!» – смущенно подумала девушка.
Конечно, вокруг были люди, так что о том, чтобы остановиться для поцелуя, не могло быть и речи – но хотя бы коротенький чмок в щечку? Однако, Мидория был погружен в свои мысли. Присмотревшись к нему, Урарака отметила, как юноша смотрит прямо перед собой напряженным, сосредоточенным взором. Черты его лица стали такими ровными, будто нарисованными тончайшей кисточкой каллиграфа. Веснушки на щеках казались уже даже не идеальными точечками, а крохотными, невесомыми капельками чернил – такими, какие не сможет изобразить даже самый опытный художник. Такие восхитительно-аккуратные брызги получаются только случайно, если встряхнешь кисточкой. И на бумагу они упадут так непринужденно, что получившаяся красота не будет в заслугу никому, кроме прекрасной природы. «Какой же ты...» – Сердце у Урараки сжалось от восхищения. Она не могла оторвать взгляда от сосредоточенного лица юноши, который, ничего не замечая вокруг, смотрел на бегущую воду и думал о чем-то своем. «Какой же ты... – У нее не находилось слов. – Мидория. Деку!»
Урарака осторожно отпустила предплечье подростка, боясь своим прикосновением потревожить, отвлечь его. Запретила себе говорить что бы то ни было. «Интересно, о чем он думает? – попыталась представить девушка. – Вряд ли обо мне... о нас». Как бы ни было прискорбно, в этом Урарака не сомневалась. «Деку совсем не смотрит на меня... Да и выражение лица у него слишком серьезное, – отмечала она. – Даже брови нахмурил немного... Какие у него красивые брови. Такие тонкие. Ровные». Девушка представила себе, как проводит по ним пальцем. Как приподнимает ниспадающие на лоб Мидории волосы. Как их губы соприкасаются...
Прохладный порыв ветра дохнул ей в лицо северной осенью. Запах опавшей листвы, хвои и пресной воды наполнил нос девушки. Урарака улыбнулась, не отрывая взгляда от Мидории. Все-таки в первых сентябрьских днях было что-то... освобождающее. Новое начало обещали все времена года – но только осень сопровождала его какой-то легкой, и чрезвычайно уместной, по мнению девушки, горечью. Почти незаметной тоской, с какой ожидаешь приятные перемены. Кажется, что вот оно, наконец-то, как же долго мы этого ждали... Но что-то в твоей душе протестует. Просто волнение?
Урарака склонила голову, глядя на бурлящую Тайю. С этим чувством она была знакома не понаслышке. Ей вспомнился полный слез вечер. «Как я, вместо того, чтобы усыпать, рыдала в подушку», – вздохнула девушка. Прикусив губу, она снова втянула носом запахи осени. «Даже не заметила, как снова размечталась о поцелуе! – Урарака легко улыбнулась. – По привычке, наверное...» Она снова перевела взгляд на Мидорию.
Юноша стоял, все так же задумавшись, и неотрывно глядел вдаль.
– Деку-кун! – позвала Урарака.
Он вздрогнул и встряхнул головой. Повернулся к ней. Запустил ладонь в свои непослушные волосы.
– Извини! Что? – выпалил парень, заливаясь румянцем. – Я... просто... Опять ушел в себя, да? Конечно. Чего же я спрашиваю?..
Урарака, внутренне сжавшись от волнения, протянула руку и невесомо коснулась его щеки. «Какая мягкая!» – У нее защемило сердце. На коже Мидории был легчайший, прозрачный пушок. У девушки душа ушла в пятки.
– Э-эт-то ты извини!.. – пробормотала Урарака, не зная, что делать – отдернуть ли пальцы? Оставить? – Расскажи, о чем... задумался, Деку-кун!
Юноша накрыл ее ладонь своею, мягко отвел от щеки. Взял девушку за руки. Та вся зарделась, чувствуя, как ее пальцы оказались переплетены с пальцами Изуку.
– Я думал о нашем дальнейшем маршруте, – признался подросток чуть хриплым голосом. – Отец нам ничего не стал говорить... Но я... – Он посмотрел на Урараку, и та снова увидела в его глазах сосредоточение и серьезность.
«Что же ты, Деку-кун?» – Девушка ответила ему недоуменным взглядом, в который постаралась вложить и нежность, и доверие, и готовность выслушать и понять. И еще... Глядя на Изуку, Урарака не могла перестать им любоваться. Ей вспомнилось вчерашнее происшествие. Вспомнилось, как они висели над пропастью. «Я висела, – поправилась девушка, – а Деку-кун держал...» Тогда у юноши был похожий взгляд. Тогда у него были такие же сверкающие напряжением глаза. Так же сдвинутые брови. Но в тот раз были также и слезы, и невероятная, искажающая лицо физическая и эмоциональная нагрузка, требовавшая всех сил без остатка. И улыбка – Урарака вздрогнула, вспомнив эту упрямую, вопреки всему торжествующую победу, искреннюю улыбку героя.
Сейчас Мидория не улыбался. И лицо его было спокойным. Но, глядя на него, девушка почувствовала, как у нее сжимается сердце. Это был Изуку – настоящий. Серьезный, готовый к опасности, и очень, очень, очень красивый.
– Я не хотел портить тебе аппетит... – пробормотал он, и взял Урараку за предплечья. – И потом, когда мы разговаривали, у меня получилось забыть об этом. – Юноша легонько улыбнулся, отвел глаза. А потом снова поднял взгляд на свою спутницу. – Но этот водопад... – со вздохом сказал Мидория. – Он напомнил... обо всем, что случилось до этого. И о том, что может ждать нас в дальнейшем.
– О чем ты говоришь? – переспросила девушка. Сердце у нее тревожно заныло.
Мидория уперся лбом в ее лоб, и Урарака замерла, чувствуя кожей мягкую, освежающую прохладу, а сразу за ней – нежное, успокаивающее тепло. Слова юноши щекотали ей губы, как легкий бриз:
– Очако-чан, я... не хочу пугать тебя, и переживать не желаю... – В голосе Изуку послышались нотки оправдания. – Но... все равно волнуюсь, и хотел бы, чтобы ты знала... – Глаза подростка сверкнули решимостью. – Я буду помогать тебе, и защищать тебя. И того, что было, больше не повторится – обещаю.
Урарака закрыла глаза. Ее сердце сжималось.
– Так ты обо мне?.. – едва слышно прошептала она, ощущая губами отчаянную близость губ Изуку. – Ты переживаешь, что снова что-то случится... – Она все поняла, все прочувствовала, и знала, что ничего полезного сказать не может...
«Действительно, что я скажу? – улыбнулась она. – Что постараюсь не попадать в опасность? Но это от меня не зависит... С медведем и у обрыва я же не специально... Или заверить Деку-куна, что я в него верю и на него полагаюсь? Он и так все это знает...» Но Урарака все равно говорила. Говорила, потому что должна была, и потому что хотела – почувствовать, как греет ей губы легкое дыхание Изуку. Как с каждым словом он придвигается все ближе, и она тоже, и вот уже соприкасаются не только их лбы, но и носы...
– Я верю в тебя, – шептала она. – У нас все получится. Не попаду в беду – с тобой точно... Люблю тебя... люблю... м-м-м...
Губы Мидории обожгли ее сладкой прохладой – на них еще трепетало дыхание осенней реки, заполняющей все своим шумом. А потом пришло и тепло, живое, успокаивающее, насыщенное, как жаркий костер лютой зимой. Дома, в Висконсине, Урарака с родителями топила каминчик – и сейчас ей вспомнилось одно наполненное освежающей сыростью январское утро. На улице была слякоть, но ветки деревьев, по-зимнему черные, словно росчерки тушью, гнулись под тяжестью мокрого снега. Снег лип к оконным стеклам, подтаивал, а затем застывал уже прозрачными каплями. В доме было холодно, но к полудню вернулся отец и принес купленные на получку дрова. Урарака разожгла огонь в камине и с восторгом наблюдала, как он, потрескивая, пожирает обрывки газеты, затем наломанные палочки, а затем и полешки. Она протянула руки и почувствовала тепло, дающее жизнь и радость.
«А мама тогда подошла...» – вспомнила Урарака. «Какая ты у меня красивая», – сказала ей тогда женщина, имея ввиду, как потом оказалось, лицо и ладони дочери. Освещаемые согревающим березовым пламенем, они и сами словно светились – так мама ей объяснила. С тех пор Урарака втайне гордилась своими ладонями, и старалась беречь их, избегая слишком холодной воды, и горячих кастрюльных ручек, а зимой даже дома ходила в перчатках.
Теперь же тепло, и уют, и ощущение безопасности, защищенности, мягкой надежды ей давал Изуку. Его нежные, осторожные губы. Юноша целовал ее так легонько – как воробушек на подоконнике, готовый вспорхнуть и улететь в любое мгновение, держит одну лапку в воздухе... «Так и Деку-кун!» – подумала девушка. Трепетный. Самый-самый любимый.
Она взяла его лицо в свои ладони, гладя Мидорию по щекам, по ушам, волосам. Близость водопада – на этот раз шумного, пенного, широкого и высокого – сказывалась легким холодком, освежающим кожу. Как на высокой скале у самого моря, когда чувствуется утренний бриз! Или поздним вечером, в окружении сонного, влажного леса. Урараке вспомнилось, как она читала юноше «Доктора Торна», а потом поняла, что он опять спит. Как ее сердце тогда наполнилось нежностью, умилением. Как она прикоснулась губами к своим пальцам, а затем передала этот воздушный поцелуй Изуку.
Больше стесняться было не надо. Девушка провела рукой по вихрам возлюбленного, и зарылась пальцами в волосы у него на затылке. Другой же ладонью погладила то место, где голова юноши переходила в шею. «Не отстраняйся!» – словно бы попросила она. Больше не надо было бояться оказаться отвергнутой. Представлять будущее без Изуку. Ревновать и чувствовать себя ненужной и жалкой. Обещать себе, что продолжит любить, пусть даже это будет стоить ей счастья всей жизни. «Вот оно, это счастье...» – Урарака улыбнулась, не разрывая поцелуя. Они с Мидорией были счастливы.