Нейротоксин

      Пребывая в длительном ступоре, Дима успел прогнать мысли в голове с ранее непостижимой ему скоростью, да еще и умозаключения парень старался делать вполне логичные — так, чтобы каждая деталь стояла на своей полочке. Он попятился, но виду своего страха не подал: фальшивый уверенный взгляд не блестел злобой, напротив, в нем проглядывался подлинный испуг. Дмитрий не знал, смог ли Мельник прочитать на его лице конфуз и боязливость, однако оставаться непоколебимым перед химиком сейчас оставалось одной из главных его задач. Александр по всей видимости был кем-то, кого Федотов когда-то упустил. Опасно. — Кто ты? — прорычал Дмитрий.       Мельник вдруг остановился с штативом, повернул голову чуть влево, чтобы уши лучше улавливали чужие слова, и закрыл веки. Он не спеша убрал пробирки на одну из нижних полок, поправил перчатки, отчего те неприятно скрипнули от трения с кожей, затем дотронулся указательным пальцем до подбородка, словно задумался о чем-то действительно трудном, и ухмыльнулся. — Я, кажется, приносил тебе «досье», — напомнил Александр. — Вся информация, собранная обо мне в деле полиции. Минимум, который должен знать обо мне человек. Этого недостаточно? — Ты ведь понял мой вопрос. Тупым со стороны не кажешься, а вилять хвостом передо мной не получится. Я тоже не лыком шит, Мельник, — ответил ему Дима. — Рано, Дмитриев, еще, — улыбка с лица Александра спала, он принялся снимать перчатки, оголяя длинные пальцы, напоминающие когтистые лапы какой-нибудь хищной птицы. — Время придет, и уже никто из нас не сможет держаться инкогнито. — Если ты один из… — Федотов вдруг растопырил пальцы на обеих руках. — Слишком плохого обо мне мнения ты, однако, — тут же перебил его Мельник. — Нет же… Потом еще спасибо мне скажешь. Я же помочь хочу. Не от души, конечно: за бабки; но а как иначе в России-то? — Я и не рассчитывал на благородство, — бросил Дмитрий.       Он расслабил плечи. Парень быстро-быстро поморгал, обвел глазами Александра и отвернулся от него к двери. Федотов не успел выйти из комнаты, полный удивления и злости, как Мельник осторожно взял его за плечо. Будь Дима слишком пылким, он бы сию секунду рефлекторно проехался бы кулаком по чужому лицу, однако Дмитрий сегодня, как и в большинстве своем, оставался максимально терпеливым — редко повышал голос, раздражение переводилось во враждебный холод, слова выходили из уст медленно, но порой ядовито. — Мое предложение все еще в силе. Подумай хорошенько, мафиям в этом городе нельзя быть громкими, — Александр опустил ладонь. — А химическим оружием обезвреживать их будет несколько безопасней. Крови нет, криков тоже. — Мы не варвары, — Федотов тряхнул длинными волосами, чтобы те улеглись на правую сторону головы, а затем посмотрел на работника слишком уж недовольным взором, словно Мельник не выполнял свои исследования и не отдавал отчет о медикаментах Дмитрию вовсе. — Я повторять одно и то же по нескольку раз не собираюсь. Тебе надо — вот ты и вари свои яды в свободное от основной работы время. К черту мне твои склянки с цианидом не сдались. — Дмитриев, я ушел намного дальше обычного цианида, когда же ты научишься здраво оценивать чужой труд? — Александр через силу натянул уголки губ; кислая, отдающая иронией ехидная ухмылка сама за себя говорила: «Грубой силой тебе не заставить меня бояться». — Мое дело было предложить о помощи. Твое дело принять ее или отказаться. — Я все тебе сказал. — Что, даже с другими не посоветуешься?       Дима молча вышел из кабинета, дверь снова закрылась с уже привычным Александру хлопком. Как к такому не привыкнуть, когда на дню к тебе буквально врывается Светский с «особенно важным» известием? Мельник и в жизни подумать не мог, что в мафиях вершится такая строгая система оценивания — ну не только же за Александром так пристально смотрят? Или его просто решили обделить? — В свободное от работы время, говоришь… — тихо повторил Мельник. Он схватил две наполненные мутной смесью пробирки. — В таком случае придется уходить домой попозднее.       Федотов поправил кожаный ремень в цвет к его плащу и, задержав дыхание на пару секунд, проскользнул к лестничной площадке. Снова суета. Снова проблемы. Еще и Александр со своими загадками явился… Дима только-только оправился от травм прошлого: привел себя в порядок, изменил жизненный путь, и после всего этого осознавать то, что каждый осторожный шажок вперед к устойчивому чернозему, несмотря на аккуратность и старания, обернется провалом в густую трясину, где уже не только Дмитрий, но и весь его небольшой коллектив будут медленно утопать, или те вовсе резко упадут в пропасть. Дима теперь не мог быть точно уверенным в своем блистательном успехе.       И ведь тогда начиналось все точно так же. Он тоже думал, что шел вперед к цели. Прощупывал землю под ногами, подозревал каждого взглянувшего на него человека, общался с людьми ничтожно мало, привык ждать. Терпел днями, неделями, месяцами. Ему было не трудно выжидать нужного момента, потому что предвкушать возможный триумф он не любил. Дмитрий пробовал на вкус настоящую победу, а не ее призрачного дельца. Потому Дима и считался в узких кругах первоклассным убийцей — хладнокровие, осторожность и терпение.       А что сейчас? Одержимость собственными мыслями, желание отомстить, порой доходившее до дрожи в ногах от злости или вообще радости за скорое наступление долгожданного момента. Федотов понимал, что так просто ему этот день не достанется. В команду намеренно пришел тот, кто его достаточно хорошо знает. Если такое произошло, значит Дима не успел замести все свои следы. Не к добру подобное.       В уши Дмитрия влились чьи-то торопливые мужские голоса. Из их уст выходили одни только грубые ругательства да недовольные цоканья, порой резко громкость парней возрастала, а после снова падала чуть ли не до шепота. Дима расслышать связанных предложений не смог — да он, кажется, и имен этих работяг не помнил, в лучшем случае мог по фамилии каждого назвать, и то не факт, что не спутает кого с другим. Обилие ненужной для работы информации загружало мозг, негатив внутри скапливался еще быстрее обычного.       Двери в здании все скрипели. Наверное оно было специально так сделано: чуть что, сразу поймешь, что к тебе пришли, ну, а в криминальных группировках как обычно бывает? Раз, к тебе коллега подошел, два — уже орган правопорядка просит предоставить документы, или они готовятся на спусковой крючок нажать указательным пальцем, дабы засадить в голову пулю. А шум Диму устраивал, он ему даже нравился наверно, потому что сидеть за бумагами в томительной тишине, разрывающей барабанные перепонки, словно картечью толстую кожу, становилось невозможным.       Кирилл по-видимому успел собрать людей менее, чем за десять минут. Светский был человеком пунктуальным, не тянул, выступал резко, любил заставать людей врасплох, наносить удар с тыла прямо в спину.       Честь была для Кирилла лишь жалким синонимом к слову «слабость». Может причиной тому выступили потрепавшие его события, может ему так в детстве мысль в голову вбили, точно осиновый кол. И хоть Дима не знал истинной на то причины, Светский с любой стороны казался ему странным и беспардонным. Вспыльчивость порой могла разгневать Федотова до такой степени, что уже темная краснота под скулами его набухала до такой степени, будто готова была тотчас разорваться вместе с щекой.       И теперь он хотел — чего скрывать! — хорошенько вдарить Кириллу лбом о мраморный стол, чтобы на место наконец поставить, да только вот жалко его голову все-таки. Умный парень, хитрый, а сотрясение «десницы» лидера разве кому-то нужно? Светский, возможно, частенько и действует своенравно, перечит в некотором плане лидеру, но Дмитрий сделать в свою очередь с этим мало чего мог. Кандидата достойного на его пост в этой никчемной иерархии не наметил еще среди всего поганого сброда из сотни с лишним человек, а Кирилл этим пользовался — знал, как неуверенно стоит на краю пропасти Федотов.       Он зашел в кабинет. Снова его помутненное, точно дымка в сумрачной тайге, сознание прояснилось, в уши с треском врезались звуки снаружи кабинета, глаза загорелись бирюзой.       Федотов устало махнул рукой и с закрытыми глазами стал перебирать пальцами левой руки черную перчатку на правой. Взгляд его пал на старый деревянный шкаф. У него был тесный кабинет: ему большего не нужно, Дима с детства в таких условиях прижиться успел, и шикарные апартаменты в центре Питера парню ни к чему оказались. Дверь в кабинет была всегда чуть приоткрыта, чтобы улавливать каждый звук из коридора, возможно чьи-то приближающиеся шаги или беспокойный голос. Дмитрий в целом на месте сидеть не слишком любил, потому и в кабинете место его зачастую пустовало.       Все-таки опасно хранить здесь ценные бумаги. Нет, документам, удостоверениям и обязательствам было тут самое место — Дима думал про совсем иные бумаги. С работой эти пожелтевшие от долгого хранения листки ничего общего не имели, но они для Дмитрия являлись наверняка куда более драгоценными, нежели проклятые деловые документы. И зачем они вообще здесь лежат: никому ненужные, скованные временем, структурой бумаги обычной даже напоминавшие постоянно Федотову об ужасных девяностых годах, о перестройке, о нищете и усталой физиономии матери.       Ну же, хватит, хватит! Скулить о свершившимся много лет тому назад неправильно, у Дмитрия в организации такие пессимистичные мыслишки не приветствуются даже у самого лидера. Кому нужны нынче унылые люди? Грусть и чувство потери сжирают личность изнутри не хуже ненависти или мести, а в ближайшее время отбрасывать коньки Дмитрий не планировал ни в коем случае. Смысл тогда бесконечных скитаний, анализов и пережитых страданий в конце-то концов?       Он открыл ящик в старом комоде из темного дерева и ухватил стопку листов за резинку, с помощью которой бумага и была собрана в одну целостную кучу. А с каким стыдом Федотов осматривал их — как совестно ему в душе становилось за осознанием вины за произошедшее!       Стук в дверь. Дмитрий с расширенными от неожиданности зрачками поднял взгляд, ошеломленно выдохнул и автоматически потянулся куда-то в область пояса, где висела отяжелевшая от пистолета кобура. Дима вовремя опомнился и опустил руку как ни в чем не бывало, сказав при этом короткое и недовольное «чего». — Дмитрий, меня обязали вас быстро проконсультировать… насчет Светского, — в кабинет вошел юноша, на лицо ему и двадцати не было, колени у него дрожали от страха, глаза были опущены еще с того момента, когда тот стоял за дверью. — Он ушел пару минут назад. С собой захватил весь «пятый блок». — Оружие брали? — тут же спросил Федотов. — Н-ну вы же знаете Светского, он без него никуда, — робко продолжил парень. — Как всегда, — шикнул Дмитрий. — Ничего нового. Это все? — А-а… — юноша скосил бледные брови к переносице, — кажется да? — неуверенно выпалил он. — Прочь, — бросил Федотов.       Парень с явным удивлением на лице отступил назад, к порогу, вдруг посмотрел на Диму и развернулся к нему спиной. Кроссовок неприятно чиркнул по ламинату, тело резко скрылось в тени за проемом, дверь он только прикрыл по настоянию самого Дмитрия, так что Федотов мог вернуться обратно к бумагам. Точнее говоря, продолжать испуганно глазеть на них так, словно перед ним стоит его живая мать.       Единственное на что пока смелости у Дмитрия по отношению к стопке листов было достаточно — унести их обратно домой. Он не слишком хорошо помнил, как они вообще здесь оказались-то на самом деле. В порыве эмоций его память зачастую стиралась, оставляя в логичной последовательности всех событий дыру — там ничего нет, кроме пустоты, забвения и провала, о котором узнать парень сможет только из слов очевидцев. Да только вот очевидцев неоткуда брать с того момента. Федотов тогда был один. Без друзей. Без поддержки. И уже без матери, которая по ощущениям для Димы оставалась единственным «другом».       Дмитрий вышел на улицу в десятом часу. Потушенная ботинком недокуренная сигарета погасла в грязной воде, снег по прогнозам синоптиков вечером так и не начал идти. Слякоть, противная изморось, относительно теплый воздух. На куртки Федотов переходить не хотел даже в лютые морозы, коих в Санкт-Петербурге практически не наблюдалось. Изо рта вышел маленький клуб пара.       До дома Федотову идти с его-то размашистым шагом всего ничего: каких-то жалких двадцать минут вдоль пяти неблагополучных кварталов, последний из которых, шестой, был тем самым, в котором Дмитрий провел свое детство, в котором вырос и стал тем, кем являлся на сегодняшний день. Родительскую квартиру покидать не хотел, а после того, как Дима стал жить один, апартаменты стали для него несколько просторней. Судя по такому раскладу, действительно тесным помещением для Дмитрия мог являться только шкаф — и то, только из-за того, что там лечь во всю длину нельзя. — Слишком тихо, — прокомментировал ситуацию во дворе Дима. — И машин нет. Странно. — На время посмотри, сразу вопросы исчерпают свое.       Голос до предательской дрожи в желудке взбаламутил Федотова. Это уже второй раз за день! Вместо Кирилла за Дмитрием стоял Александр. Дима обернулся и дал понять Мельнику взглядом, что настроен он недружелюбно. — Если ты подкрадешься ко мне так еще раз, то будешь лежать в грязи с пулей в затылке, — процедил Федотов. — Что ты здесь забыл? — Только закончил. Нужно было еще кое-что сделать, но уже в личных целях, — пояснил Александр. — Не с одними пилюлями мне возиться все-таки. Я сам начинал с таблеток, по правде говоря, а когда руки дошли до… — Расскажешь о себе в другом месте другому человеку другой направленности. Я близких по духу людей на работе не ищу. — Потом жалеть будешь. С социумом взаимодействовать гладко надо: твоя холодность отталкивает, и это несомненно скажется на твоей карьере. — Я по-твоему учитель?! — вспылил Дмитрий. — Знаешь, что сейчас мне и всем остальным поистине не нужно? Твоего жалкого подобия доброжелательности в мою сторону. — Ну-у… Дмитриев, какой ты душный, — Александр сделал вид, что расстроился, но пародировать эмоции у того получалось неправдоподобно, с открытой издевкой. Атмосфера накалялась. — Бери, пока дают. Не пойми неправильно — ваш труд достоин уважения в кругах… в кругах, наверное, всего города. Однако ты остаешься преступником. Для власти как минимум, и для монополий как максимум. А для них ты стал железной стеной.       «С этими еще успеем разобраться», — промолвил про себя Дима. Федотов кашлянул и загадочно промычал. Мельник в знак своего искреннего — а может и нет — уважения склонил голову, почтенно закрыл глаза и убрал руки в карманы. Дмитрий молча прошел мимо, так что Александр теперь мог видеть один только рдеющий вдали от света фонарей силуэт.       Где-то под ухом журчала вода. Лед снова начал таять, хотя наутро все дороги вновь скуются тонкой оболочкой коричневого цвета, по которой ходить будет практически невозможно. Значит на улице станет еще грязней от усыпанных по пешеходным переходам желтого строительного песка и соли. Зимой и не пахло. В носу изредка играли нотки неестественного перегноя и осенней сырости.       Прохладная капля воды упала Диме на голову. Он вздрогнул, поднял глаза к перетянутым между пятиэтажками проводам и продолжил переходить дорогу за дорогой, изредка осматриваясь по сторонам от выработанного с годами чувства преследования. Освещение еле позволяло разглядеть почву под ногами и понимать, наступает нога в лужу или прочный асфальт. Летом здесь обычно поприятней: тепло, поют сверчки, хотя лужи в большинстве своем остаются на тех же местах.       Фонарей практически не осталось, и это говорило о том, что Дмитрий уже вошел в свой квартал. Окна не горели, шум воды стих насовсем. Самым спокойный из всех местечек, существующих ныне в этом сером городе, сплетенном из блестящей паутины, можно было смело назвать этот старый район. Питер только на картинах кажется современным: с небоскребами, модными японскими и грузинскими ресторанами и прекрасной архитектурой. Но стоит отойти от центра, как сразу чувствовался так и не выветрившийся дух начала двухтысячных, который преследовать бедных жителей собирается, кажется, целую вечность.       Он зашел в старый подъезд, отряхнул волосы и, перешагнув через маленькую лестницу в два захода, уже вставил ключ в дверь. Федотов пошатнулся, повернул ключ и вошел в темную квартиру, где парень молниеносно включил свет. Светло-красный ковер, бежевые стены, пол чуть темнее оттенком, напоминавший застывшую карамель, белые двери с полупрозрачными застекленными вставками и не очень высокий потолок. Дмитрий закрыл квартиру и бросил ключ на тумбу в прихожей.       Пыльно. Он тут уже где-то недели две не убирался — времени не хватает. Дима осторожно разулся, снял плащ и медленно повесил его на крючок деревянной вешалки времен Советского Союза. Парень расправил воротник серого свитера, прищурил слепой глаз и бесшумно прошел на маленькую кухню, где вытащил пистолет из кобуры, выложив оружие на стол с белой резной скатертью, и с особой аккуратностью достал из небольшой черной сумки стопку «проклятой» бумаги.       Дмитрий еще с самого начала был готов к тому, что ему придется разгадывать какие-то ужасно сложные головоломки, но понимал, что никаких надписей лимонной кислотой Диме разглядывать под ультрафиолетом не нужно будет, да и слова разбирать из-за плохого почерка Федотов тоже не станет — все предложения написаны предельно ясно, несмотря на отсутствие делений на строки. Дрожащие от страха пальцы прошлись вдоль зеленой резинки, Дима ухватился коротко остриженными ногтями за нее, оттянул на себя и снял с листов вовсе.       Это ли то, к чему шел Федотов так долго? Всего лишь гнилая бумага с постепенно исчезающими голубыми чернилами, помятые страницы каких-то книг и пара конвертов. Дима нашел в квартире только это. Больше мать после себя ничего оставить и сказать сыну перед уходом из жизни не успела.       Первые слова гласили так: «Колесница — неудачи. Дурак — болезнь. Повешенный — смерть. Скоро она придет. И я ничего не смогу с этим сделать. Но говорить ему нельзя, иначе станет гораздо хуже». Тяжесть в груди у Дмитрия превратилась в подобие подводного удушья, когда жидкость заполняет легкие, а боль, сравнимая только с самыми сильными ожогами от синего пламени, растекалась вдоль ребер, переходя на спину и живот. Мать уже тогда знала о своем состоянии. Гадала, видимо, на картах таро — может внушила самой себе слепую веру неправдивых предсказаний чертовых карт, может бредила в последние несколько месяцев от безнадеги. Она была одна. Если бы Дима знал… Если бы Дима хотя бы немножечко имел представление о настоящем состоянии мамы!       Это наверняка было не начало записей. Но хронологию Дмитрий восстановить не может, да и после прочтения каждой бумажки тоже вряд ли расставит каждую из них по порядку. Если Дима при ее жизни мать понять со слов не мог, то уж в записях подобных Федотов точно запутается.       «…Завод закрыли. Я и еще несколько тысяч рабочих остались на грани бедности. Может многие из нас и так могли считаться нищими — по праву — а теперь впроголодь придется жить каждому. Почти десяток из состава болеют. Сезонный вирус, может простуда обычная, но все симптомы говорят о страшной чахотке¹. И у меня температура уже до тридцати девяти с лишним могла подниматься по ночам. Бывает, что в три просыпаюсь, затылок колит, подушка мокрая от пота, волосы липнут ко лбу, жар покоя не дает. К врачу идти бесполезно. Дорого. Поздно. Солнце закатывается». Почерк торопливый, с уклоном вправо гораздо сильнее обычного, особенно учитывая то, что была она левшой, скорее всего писала мать это в одну из таких бессонных ночей, ближе к утру. — Нет же… — пробормотал Дима себе под нос тихим-тихим шепотом, внутреннее чувство укоризны к самому себе стянуло першащее от никотина горло.       Поздно уже жалеть о прошлом. Дмитрий в эти дни дома появлялся ничтожно редко, с отвращением к своей матери он кидал ей на стол пачку денег каждое воскресенье, пронизывал ее с ног до головы яростным взглядом еще полностью зрячими обоими глазами, а женщина тогда почти не говорила с сыном. На волосах, принявших странный цвет ржавого железа, выступила седина, ямочки на щеках углубились, брови нахмуренными держать она была не в состоянии. Даже на такой пустяк силы тратить оставшиеся не хотела. Мать доживала свои последние месяцы.       И как Дима не заметил оглушающий кашель? Как смог упустить из виду больной жалостный взор? Почему раньше не обратил внимание на нездоровый румянец вдоль некогда синих от вен скул? Дмитрий поднял обрывок клетчатой бумаги, явно вырванный матерью в лютой спешке, и перевернул другой стороной. Пусто. Только странное оранжевое пятно и случайно задетый шариковой ручкой край листка.       Тех денег, что приносил ей сын, действительно не хватало для лечения в больнице? Или она намеренно ждала своей смерти? Проклятые карты таро — ну надо же было поддаться гаданиям… Глупая женщина!       Федотов отправил листок на другой край стола и удосужился сесть на стул. Сожаление, отчаяние и отсутствие возможности извиниться за все, что делалось полтора года назад. Уже так много времени прошло… А как будто только вчера Дима вновь приходил в квартиру только для того, чтобы небрежно бросить красные купюры на стол со стянутыми губами, чтобы в очередной раз посмотреть на худеющую с каждым визитом мать, чтобы в очередной раз увидеть ее синеющий, как у ее сына, взгляд. Теперь по комнатам разве что сквозняк ходил: никаких громких шагов по скрипящим доскам, никаких причитаний вслух. — Он перешел в девятый класс, — вслух прочитал Дима со странной хрипотой в голосе. — Вырос сильно. Стал выше меня на голову. Учится плохо, в школу ходит каждый день, я у учителей узнавала… — парень громко сглотнул и продолжил: — Предположений даже нет, кем хочет стать. Дома редко бывает — может нашел себе кого наконец.       Дальше Федотов читал про себя: «Не коренастый, не худой, широкоплечий, длинноногий — этим на отца похож сильно-сильно. Боюсь, он уже и не помнит его. Но разве я могу что-то сделать? Дима взрослый, сам понять все может». Дмитрий закрыл веки. Читать оказалось труднее обычного. Он и просто книги с трудом-то воспринимал, а что сейчас? Обилие информации, думать о работе станет невозможно. Заинтересованность больше не в силах прятаться.       «Четвертый год. Зарплата стала еще меньше. Дима почти не появляется в квартире. Вопросы не задаю — он стал как я, не терпит отвечать на них, игнорирует меня, поглядывает как на врага народа. По вечерам, когда он все-таки приходит домой, воняет американскими сигаретами. От табака совсем голова разболелась. Хочется н…» Дальше чернила в ручке, судя по всему, стали заканчиваться, и слова разглядеть с одним зрячим глазом было нереально. Как бы Федотов ни щурился, дальше предложение обрывалось на незаконченной мысли. Конверты отодвинул подальше. От нервозности зачесались виски — вроде как мать во время задумчивости или волнения тоже терла оба виска. Дима стал вспоминать ее привычки. Возможно так и утерянные воспоминания вернутся?       Две тысячи четвертый Федотов помнил хорошо. Дмитрий проявлял несвойственное людям хладнокровие и полное отсутствие сострадания к жертвам. Рядом с матерью он обычно молчал. В том году Дима плохо питался, потому исхудал до выпирающей грудной клетки сквозь толстую кожу, однако две тысячи четвертый по праву может считаться лучшим в его «карьере». Он начал зарабатывать хорошие деньги… не совсем хорошим путем. — Откуда они у тебя? — у матери трясся голос, тревога выдавала ее по дрожащими челюстью и ладонями. Дмитрий намеренно молчал. — Дима! — она перешла на крик.       Визг пронзил уши насквозь, зрачки сузились, а рот рефлекторно приоткрылся, чтобы впитывать чужие реплики внимательней. Мать засияла пурпурным пламенем, отражающимся где-то в глубине ее серой свинцовой радужки, оскалилась и сжала руки в кулаки. В таком порыве злости она больше напоминала голый череп с яркими глазами. — Заработал, — ответил ей Федотов. — Откуда еще? — Не ври… — процедила она. — Этого не может быть. Дима, здесь двадцать тысяч. Двадцать, которые ты добровольно кинул мне. Не кому-то другому, а именно мне. Бесстыжая рожа… — ах, с какой ненавистью мать тогда говорила! — Как ты собираешься жить без этих денег? — Дмитрий хоть и вырос, однако маму свою до смерти боялся и в таком осознанном возрасте. — Ничего не есть? Грызть опилки? При этом вкалывать на заводе? Да брось ты эту никчемную работу! Хватит с тебя этих страданий, они хотят от тебя только напряга по максимуму, а платят при всем при этом копейки! — Переживаешь, — выдохнула она. — Зря ты это. Черта слабых людей. — Наверное поэтому и вырастила меня, — съязвил Дима. — Не переживала, лишнего не говорила…       Что, неужели это все-таки была обида? Дмитрий смотрел на мать щурясь, убрав голову ближе к плечу, дабы не глядеть на нее в упор, и, только отворачиваясь от женщины, Дима опускал густые брови. Разве он этого не помнил? — Чтобы я больше ворованного в этой квартире не видела! — мать схватила Диму за плечи, сжала их так, что после такого у парня остались на месте синяки, и тихо выдала: — А если узнаю, что ты промышляешь чем-то запрещенным — вон вышвырну из хаты. Неблагодарный…       «Было бы, за что благодарить, маманя, — парировал Федотов в мыслях. — За то, что вырос убийцей?» Лучше бы не вспоминал. Не зря же мозг перечеркнул некоторые моменты из жизни напрочь… Действительность станет для Дмитрия еще больнее. Потому что забытое у парня было самым ужасным. Тем, что виделось ему разве что в ночных кошмарах.       Дима стукнул по столу. В тот год квартира смотрелась куда лучше: запах печеной картошки, чистые полы, постиранные белые занавески и чужое присутствие. Губы у Дмитрия задрожали от холода или досады. Обида на душе лежала, как десятикилограммовый булыжник на дне Невы. И как теперь вытащить его? — Нет, деньги достались мне честным трудом, — промолвил Федотов, опуская ослабленную ладонь с очередным письмом обратно на стол. — Но знала бы ты, какой ценой… — Дима с надеждой посмотрел на висящую лампочку, словно хотел заглянуть в небеса к своей маме, затем закрыл глаза и улегся щекой на грязную скатерть. — Имела бы ты хоть малейшее предположение о том, как сильно мне тебя не хватает.       Когда в этом мире его больше никто не понимал, кроме матери, идти по этой тропе дальше безумно тяжело. Без присутствия рядом с ним единственного любимого человека внутри начинают копиться эмоции. Начинает зарождаться чувство мести. И нет, далеко не по отношению к маме, и уж точно не по ее вине. Проблема скрывалась глубже — в личностных взаимоотношениях самого Дмитрия с человеком уже после смерти матери. И Федотов внушал сам себе, что ненависть подобного рода шла второстепенным планом в его жизни. Но действительность была совсем другой. Месть являлась тем, что подталкивало Диму жить дальше. Иначе бы он не хранил у себя патрон со свинцовой пулей, которую жаждал засадить прямиков ему в лоб, не так ли?       На большее Диму не хватило. Он поднялся со стула, злым, но грустным взглядом прожигая каждый сантиметр родной кухни, и сжал зубы. Это лишь малая часть его настоящего пути. Дмитрию нужно узнать не только секреты матери. Федотову в первую очередь придется покопаться в самом себе — узнать причины негативных чувств, вспомнить неприятные ситуации, которые в прошлом стремился забыть, а еще… отомстить. Он убьет его. Придет время, и его точно застрелят.       Дима был уверен, что избавившись от него, тот мигом исцелится душевно. Может оно действительно так и есть?