Второй шанс

Последние два дня были переполнены событиями, из-за которых Интегра спала только под «специальными укольчиками», как ей ласково их называл доктор Треверьян. Он ставил их Интегре и в ночь перед папиными похоронами, когда она лежала и пялилась в потолок, а глаза ее, словно огромные резиновые мячики, лезли из орбит и не желали закрываться, во рту было жарко и сухо, а опухший и растрескавшийся от рева рот только и мог, что кривиться во все стороны. «Специальные укольчики» действовали моментально, оглушали теплым ударом в затылок, от которого Интегра едва успевала донести голову до подушки. После них она не чувствовала себя по обыкновению свежей, но хотя бы не уставала от бессонницы. Что толку ворочаться с боку на бок — так за ночь можно пробежать по своей кровати целый марафон. Но даже под укольчиками у нее из головы не шли короткие воспоминания, смазавшиеся слезами и попытками не слишком громко всхлипывать: в конце концов, она воспитанная девочка. Неприлично мешать всем в такой тяжелый и ответственный момент. Вот и дядя так считал. Он по-свойски зашел в ее спальню, когда она уже лежала, но еще не подставила для укола руку доктору Треверьяну. Он неумело трепал ее по плечу и голове, нес какую-то успокаивающую чушь, и уже после Интегре начало казаться, что даже по волосам он гладил ее с этакой гадливой опаской. Словно боялся, что это она, а не Алукард, может его укусить. Или просто не знал, что с ней делать — так всегда было в отношениях между ними. Они с дядей Ричардом никогда не были близки. Он буднично здоровался с ней, когда приезжал по делам, на каждый день рождения дарил ей одинаковых плюшевых медведей, неловко спрашивал, как у нее дела в школе, и каждый раз удивлялся самому факту ее существования, как в день ее рождения. Возможно, потому что она была у папы «поздней радостью», как говорили некоторые присутствовавшие на похоронах леди. Папа и сам сказал ей однажды, что она была для него подарком, единственным настоящим в жизни чудом. А для дяди, выходит, она была неприятной неожиданностью. Он был почти на двадцать лет моложе папы — теперь Интегра думала, что для дедушки Абрахама (которого она сама вообще не знала) он тоже был этакой «поздней радостью». Или огорчением — тоже поздним. Он был энергичный, деятельный, даже нервный — сколько Интегра помнила его, он все время двигался, что-то мял в руках, тер пальцы и теребил перчатки, хрустел шеей, притоптывал ногой. Папа про него говорил, что он «амбициозный», и почему-то это звучало плохо, как оскорбление. С детства Интегра привыкла, что ни один разговор между ним и дядей не мог не закончиться ссорой. Жаль, что она никогда в эти ссоры не вслушивалась — быть может, поведение дяди стало бы ей понятнее. За обеденным столом дядя Ричард часто рассказывал о своих успехах в бизнесе, о путешествиях, об инновациях в медицине и не только — Интегра так толком и не поняла, чем же конкретно он занимался. То ли какими-то мазями, то ли кремами, то ли лекарствами. Папа раздраженно отмахивался: мол, не бери в голову, дочка, всю эту аюрведу, которой увлечен твой дядюшка, это всего лишь его тысячная «невероятная идея», а ты увидишь еще и десятитысячную. Насколько папа был внимателен к ней, к каждому ее слову — настолько же безразличен (и даже раздражен) он был по отношению к дяде. Будто все, что он придумал, заранее провально, безнадежно глупо и бесполезно. Однако Интегра самолично видела, как папа открывает секретный шкафчик за книжной полкой и достает из него деньги: не просто парочку фунтовых бумажек, как для нее, а целые стопки, и выдает их дяде Ричарду. Тот, впрочем, никогда его не благодарил. Наверное, его раздражало, что ему приходится забирать «свое», то, что принадлежало ему по праву. Но так ли это было? Судя по реакции, дядя Ричард в принципе не знал, что Алукард… ну, существует? Два дня Интегра воровато, урывками наведывалась в папин кабинет: все еще ей казалось, что она входит в него без разрешения и без настоящего повода. Как она и подозревала, на родного брата у папы тоже было досье: он показывал ей такое же, только заведенное на нее. И пару раз даже позволил ей внести в него собственноручную запись об успехах в олимпиадах по ботанике и зоологии. Досье было скупым и холодным перечислением фактов бурной биографии дяди Ричарда с указанием всех его попыток учиться, всех заведенных и прогоревших контор, даже всех женщин, о которых папе было известно: порядка тридцати имен. Покачавшая головой Интегра фыркнула: она готова была поспорить, что их было намного больше, ведь дядя Ричард ни разу не посетил совместный ужин с одной и той же пассией. Была среди заметок и короткая сводка о его характере, буквально один абзац: вспыльчивый, непостоянный, ненадежный, увлекающийся. Ни слова о способности пристрелить родную племянницу, но вот еще хорошая характеристика: «Изобретательный». И еще «предприимчивый». Нашла она и личное дело Уолтера. Она положила эти папки рядом (почти одинаковой толщины, хотя Уолтер почти вдвое старше) и читала их по очереди между допросами. Скупые строчки о жизни дворецкого выглядели более захватывающими, чем шпионский роман: одни названия боевых операция «Кондор», «Змеиное гнездо», «Варшавский выход» чего стоили. А места командировок! Даже Ангола была! Корея, Вьетнам, Афганистан, Третий Рейх… Тем страннее было, что на столь уникального человека мог повлиять ее заурядный дядюшка, беспринципный и жестокий человек, способный на любую подлость. Например, на убийство. Или на похищение. В последнем Интегра почти не сомневалась два дня спустя: когда она впервые решилась войти в «квартиру» Уолтера, в ней царил настоящий разгром. Уолтер занимал три просторных комнаты в левом крыле здания, по соседству с Залом заседаний и совсем недалеко от папиного кабинета. До этого Интегра видела только «рабочий кабинет», который был одновременно и библиотекой, и приемной, и местом для бичевания провинившихся сотрудников «Хеллсинга». Иногда она заходила сюда, принося кое-какие документы по папиной просьбе. Его комнату она представляла себе такой же, как самого Уолтера: утонченной, но обставленной с монашеской скромностью. И, признаться, ее даже удивило то количество вещей, которое валялось на полу. И какие-то нефритовые слоники, и блюдца, и монокли разной формы — комната была буквально напичкана всевозможными безделушками, большей части которых пришел конец. Были вывернуты наружу ящики стола, у которых было разломано дно, вещи из шкафа были разорваны и даже изрезаны на куски, повсюду валялись разодранные бумаги, выпотрошенные книги с вывернутыми наружу корешками. Она так растерялась, что в какой-то момент у нее закружилась голова. Она присела на серое, красиво расшитое квадратиками зеленого цвета покрывало, которое безжалостно вспороли по периметру, и чуть не заплакала, увидев порванную пополам фотокарточку «На память из Чехословакии». Страшно было представить, как расстроится Уолтер, когда все это увидит! А он увидит. Она все для этого сделает! Интегра решительно встала, огляделась уже деловито, и лишь после этого отправилась за Алукардом. Однако стоило им обоим проникнуть в уже опечатанное помещение (Алукард просто сорвал наспех приклеенную бумажку, не потрудившись использовать что-нибудь из арсенала всех своих магических фокусов), как она вновь почувствовала себя робко и неуверенно. — Что ты на это скажешь? — спросила она, едва удержавшись от того, чтобы подергать вампира за рукав. В этот момент он как раз вертел в руках какую-то металлическую заклепку или пуговицу. — Полагаю, что мы не найдем здесь ровным счетом ничего ценного, — спокойно заключил он. — Более того, меня удивляет подобная маниакальность. — Наверное, они искали что-то действительно важное и… — Его маниакальность, моя Госпожа, — терпеливо пояснил Алукард. — Быть может, это старческая рефлексия или мещанская сытость, но мне странно видеть, как человек, который обходился сменой белья, зажигалкой и пачкой сигарет в трехмесячном путешествии, вдруг оброс такой чепухой. Он ведь не вампир, в конце концов. — А вы обрастаете вещами? — усомнилась Интегра. Теперь и ей бросилось в глаза, как аскетично выглядит Алукард на фоне этой пестрой комнаты. Только галстук броский. — Несметные вампирские сокровища. Порождение бесконечной скуки, — пожал Алукард плечами. — Начинаем коллекционировать все подряд. Золото, черепа врагов, драгоценности, огромные территории и роскошные особняки, бабочек… — Бабочек? — недоверчиво фыркнула Интегра. — Самых редких, — не поведя и бровью, пояснил Алукард. — Во времена освоения Колоний их коллекционирование было отдельным фетишем для любого, кто мнил себя мужчиной из светского общества. Я не мог не придавать этому особого значения. Ведь именно из-за этих бабочек я и попал в подвал. Интегра, успевшая уже нафантазировать себе самые невероятные подробности его заточения, чуть не подпрыгнула. — Да ладно! — Несомненно, — вздохнул он, понуро разведя руками. — Понимаете, Уолтер предпочитал ловить их нейлоновой сетью, а я — хлопковой. Нейлон может погубить столь хрупкую красоту. Мы с ним бились не на жизнь, но на смерть, пока ваш папенька не разрешил один наш особо жестокий конфликт и не постановил, что бабочек вовсе не надо ловить, но приманивать на блюдца со сладкой отравой. Уолтер смог смолчать и не прокомментировать подобное варварство, но только не я. Я ведь не деревенщина из-под Йорка и кое-что смыслю в настоящей красоте. Лишь после этой реплики Интегра вдруг осознала всю глупость ситуации, в которой оказалась. И очень разозлилась. — Мы здесь не шутки шутить собрались! — Когда я шучу — я помечаю это утонченной улыбкой. Во времена моей юности так было принято, — осклабился Алукард. — Но раз уж вы, моя Госпожа, так серьезны, то объясните мне, что вы хотите разыскать? Неужели секретную записку? Назначение тайной встречи? Визитную карточку пакгауза, где Уолтера держат связанным? С чего вообще обыскивать именно его комнату? — Он ушел на своих двоих, — неуверенно ответила Интегра. Неуверенность ее крылась в беспомощности. Комнату Уолтера она обыскивала лишь потому, что в кабинете дяди Ричарда не было никаких намеков вовсе: она умудрилась с едва поджившей раной на руке вылезти в окно, пройти по внешним карнизам до комнаты, которую он занимал, и буквально втиснуться в форточку. Но не нашла ничего, кроме разложенных бумажек с номерами вещдоков. Дядя Ричард приехал налегке, с той самой «сменой белья» в чемоданчике. Алукард, тем временем, преспокойно расхаживал по комнате. Его плащ, такой нелепый и громоздкий на вид, вел себя очень настырно и самостоятельно, противореча всем законам физики. Он как будто ощупывал стены. — И это еще подозрительнее. Впрочем, я знаю один вполне достоверный источник, недоступный нашим недалеким друзьям в полицейской форме, — произнес он почти рассеянно, внимательно разглядывая какую-то фотографию. — Какой? — встрепенулась Интегра. — Кровь, — спокойно произнес Алукард, разворачиваясь к ней. — В жилах вашего дядюшки, разумеется. Ей понадобилось несколько минут на осознание и… Да, ее замутило. В фильмах от выстрела в голову обычно остается крохотная дырочка, но голову дядюшки натурально разворотило, у него не осталось затылка, снесло половину нижней челюсти и выбило глаз. Он умер не сразу, еще целую минуту он жил и отчаянно хватался за стыки между плитками на полу. Он полз к ней с яростью, которую порождает отсутствие любых границ. Он хотел ее придушить единственной оставшейся у него рукой. И крови, которая осталась на полу подвала, было так чудовищно, неправдоподобно много… — Нет, Госпожа. Боюсь, этого будет недостаточно, — буквально прочитал ее мысли Алукард. — Кровь на полу не может считаться кровью в принципе. Она должна касаться глаз. Она должна касаться сердца, перед тем как я это сделаю. Я не вполне уверен, что подойдет даже трупная кровь. Мне доводилось пожирать мертвецов в те года, когда в Венеции свирепствовала чума, и я видел их последние лихорадочные сны и видения. Но никогда срок не превышал нескольких часов. — Его… его, наверное, хранят в морге, — пролепетала Интегра, почувствовав дурноту. — Тело пока не отдавали на погребение. Лорд Айлендз сказал бы мне. — Если его не планируют сжечь, как грязный хлам. Я бы так и поступил, — заключил Алукард. — Но это шанс, пусть и призрачный. Либо мы можем поступить более лаконично. — Обратиться в специальную службу Ее Величества? Или к Лорду Айлендзу? — недоверчиво спросила Интегра. — Сесть и подождать, когда Уолтер вернется сам, — усмехнулся Алукард. — А он вернется, уверяю вас. И уж его кровь мне не солжет. Интегра сухо сглотнула. В безжалостно логичном и спокойном предложении Алукарда крылась абсурдная, чудовищная ложь. — Он не вернется, — тихо произнесла она, пытаясь собрать все свои чувства в одну эту фразу. Точнее, если он жив и не вернется, то это значит, что Уолтера, которого она знает и… и любит — его больше нет. И она не знает, почему и как так получилось. И что заставило его. И отчего именно дядя Ричард и… если он знал, если ему сообщили, если предупредили, когда он должен исчезнуть… Это значит, что лучше бы он умер. Лучше бы его убили, потому что он повез Ее Величеству какой-то секретный доклад о мерзких делах ее дяди (она была уверена, что таковой имеется, что под видом каких-нибудь мазей и кремов дядя торгует, например, каким-нибудь героином!) Но для себя Интегра решила, что ее Уолтер, ее друг, ее почти что родной дядя — он не поступил бы так никогда. За эту свою правду она и хотела бороться, наверное, даже сильнее, чем за его жизнь. Или светлую память, как уж получится. Папа иногда говорил: «Честь важнее жизни». И добавлял, что это старинная армейская шутка, которая поломала жизни многим идиотам в первые месяцы Войны. Но он-то в нее тоже верил. И не поломался о нее. И Уолтер тоже воевал. — Если вы не поняли, — ленивым голосом прервал Алукард неловкое молчание, — то я все еще готов подчиняться вашим приказам. Итак, мы отправляемся в столовую, пить чай с ромашкой, или?.. Интегра решительно выпрямилась и расправила складки на юбке. Надо бы переодеться в спортивный костюм, но некогда! — Ты умеешь водить машину? — спросила она. — Нет, — покачал головой Алукард. Зашагавшая было к двери Интегра остановилась, чуть не врезавшись в стену. — Это как? — обескураженно спросила она. — Ты же такой старый! Автомобили при тебе придумали! — В годы, когда меня еще интересовал автотранспорт, меня возили специально обученные люди, а до этого у меня был личный кучер, — скучающе протянул Алукард. — После знакомства с вашим уважаемым дедом меня в принципе перестал волновать способ моей доставки к полю сражения: у Короны, которую достопочтенный ваш предок преизрядно и без малейших сантиментов разорял, были дюжины способов перебросить меня в нужное место. — Все равно странно, — насупилась Интегра. — Машины внушают мне ужас, — вполне искренне, как ей показалось, произнес Алукард. — То ли дело пистолеты. Что насчет ваших познаний в этой области? Интегра нетерпеливо махнула ему здоровой рукой, поморщившись от того, как боль прострелила ее в раненое плечо. В теории она пару раз рулила машиной на плацу, когда папа сажал ее на колени. Остальное было просто: заводят с тормоза, первая передача на постоянный ход и хорошенько жать на сцепление, прямо всем весом. А до города они и по табличкам доберутся. На практике все оказалось чуть сложнее. И папин «Майбах» пару раз заглох от ее неумелых попыток завестись, и дверь гаража, в который они вошли по-хозяйски, под ленивым покровительством магии Алукарда, они просто вынесли, неудачно сдав назад и разбив габаритный огонь. — Надеюсь на ваше мастерство, — философски заметил Алукард, на лбу которого после всех этих манипуляций появилась длинная уродливая царапина. Которая, впрочем, очень быстро затянулась. Он уселся на переднее сидение с очень странным выражением лица. Вроде бы такой отстраненный на вид, но нет-нет да мелькнет на лице эта хитрая, блуждающая усмешка, как у мальчишки, который сбежал с уроков в кино, да еще и на сеанс, где показывают голых девиц. От вида этой усмешки Интегра все-таки решила пристегнуться, хотя ремень и мешал ей прижиматься поближе к тугому, неповоротливому рулю. Одну из воротных створок, впрочем, они тоже снесли: машина не стала дожидаться, пока оцепеневший от гипноза охранник откроет их, и нетерпеливо рванула вперед от легкого нажатия на газ. Интегра спохватилась и открыла глаза, проехав по инерции с полсотни метров, сосредоточилась на замелькавшей под колесами дороге и невольно бросила взгляд на подсвеченный фарами щит. До Лондона оставался всего-то десяток миль. И это невольно заставило ее поддать еще газку, так что стрелку на спидометре зашкалило далеко за шестьдесят.