***
Прохладно. И свежо. Запах мокрой травы перебивается только легким дымом с улицы и керосином в лампе. Он вздыхает, подпирает голову грубой ладонью. Он уже вторые сутки без нормального сна, и неизвестно, сколько еще так будет... Ну что ж, по крайней мере, от немцев отбились, уже хорошо. О других житейских радостях, таких как, например, нормальная еда или сон, длиною больше, чем два-три часа, он и не мечтает. На столе под хлипким светом керосинки разложены карты с отмеченными территориями. Н-да, много им еще придется постараться. В особенности ему. Маневр, который предложил один генерал на собрании, ему совсем не нравится: слишком затратно и глупо. Хочется предложить что-то другое, но что? Мозг совсем не варит. Михаил подпирает щеку грубой ладонью, прикрыв глаза. Виски сверлит режущая боль от усталости и недосыпа. Он вновь смотрит на стол, морщится. С губ непроизвольно слетает тихое, но наполненное болью протяжное “Ой, бляяять”. Единственная слабость, которую он себе иногда позволяет — мат. Конечно, он устал, но раскисать в их положении совсем нельзя. В его положении. Он, как воплощение, обязан не уставать и вести народ, в отличие от людей. И иногда, да даже очень часто, гораздо больше хотелось быть обычным работягой. С другой же стороны... Разве этим рабочим живется легче? Нет. И он обязан сделать все, что в его силах, чтобы это исправить. Вот только где взять эти силы? Михаил задумчиво поглаживает пальцем щетину, оглядывая уже до миллиметра знакомую палатку. Кровать-раскладушка, держащаяся на добром слове, переносные складные стулья: на одном он сидит, а другой, чуть более скрипучий, стоит напротив. Рядом ящик с вещами и немного с провиантом, в который это все потом складывается и который также служит ему тумбочкой. А в самом углу — исцарапанная, пыльная гитара. Здесь совсем немного мебели, только самая нужная, но и та выглядит побитой и покосившейся, прям как её хозяин. Молодой еще хозяин, на самом деле. Сорок девять лет, конечно, много для человека, но для страны — совсем копейки. На лице почти нет морщин, разве что возле носа чуток да синие круги под глазами. Всего сорок девять, а уже покосившийся... Нет, не бывать такому! Надо срочно привести себя в порядок и думать уже на трезвую голову. Он нашаривает в кармане кителя пачку “Казбека”² и зажигалку. Выходит из палатки, вдыхает в легкие ночной воздух, который струится по венам и растекается по всему телу приливом новых сил. Садится на пригорок рядом, прямо на землю, и только вынимает сигарету, как слышит сбоку знакомый голос: —Пятая сигарета за день и без меня? Оборачивается и тут же облегченно вздыхает. Лешка. В своем потрепанном бело-сером халате, заплатанном свитере и проволочных очках. —Да тебя хрен дождешься. —Ну, если хочешь, чтоб у нас еще больше парней дохло, могу вместо операций с тобой почаще курить, — Лешка одергивает халат и плюхается на землю рядом. —Сколько за сегодня? — Михаил протягивает ему пачку, а сам поджигает сигарету, зажав ее между зубов. —Шестнадцать, — Гербов аккуратно выбирает себе из пачки и тоже закуривает. Яркий огонек обхватывает сигарету своим пламенем, отражаясь в замыленных стеклах. Темное, как бездна, ночное небо режет облачко дыма. —Раненых? —Тяжелых трое, и, мне кажется, скоро уж все уйдут, кроме одного; средних человек так пятьдесят из нашего батальона; легких сам знаешь. Он осторожно кивает и делает длинную затяжку. Михаил предпочитал узнавать информацию из первых уст, учитывая, что с молодым хирургом Гербовым они уже успели сдружиться. Парень и вправду славный. Такой, какими на войне показали себя многие. Жаль будет, если погибнет. Но этого Михаил не допустит, нет. По крайней мере, пока Лешка так же, как и он спасает человеческие жизни. Странное, на самом деле, дело. Всю жизнь он врачей не любил, старался по возможности лечиться сам, а на войне почему-то стал их даже понимать и привязываться. А привязываться — дело очень плохое. Потому что сегодня можешь с этим парнем распивать трофейный шнапс, а на следующий день уже закапывать его в землю-матушку. И ведь не сделаешь же ничего. Погашенную спичку дважды не зажжешь. Михаил выпускает столб дыма из пересохших губ, а голова его невольно падает другу на плечо. Тот не противится, наоборот даже улыбается. От темно-русых спутанных волос Абросимова пахнет гарью и усталостью. Лешка прижимается к ним такой же небритой щекой, по инерции поднося сигарету ко рту. Так они и сидят в тишине ночной, под солдатский гул где-то невдалеке. И их осторожное дыхание. Плевать, что один — глава страны, а другой — просто полевой хирург. На войне что в офицерском мундире, что в солдатской гимнастерке — исход один. И Михаил это прекрасно знает по своему прошлому опыту. В первой мировой они, может, и проиграли. Зато гражданскую выиграли они, красные. И сейчас наверняка победят. Победят... Он напряженно вздыхает. Уверенности в победе становилось с каждым днем все меньше, а немчура все ближе подбирались к столице, которую они итак обороняют всеми силами. Одна надежда: зима скоро. Немцы в их морозах могут и пообмерзнуть, да и ловушки так легче расставлять. Только бы дожить, только бы выстоять. —Знаешь, Миш, что я подумал, — вдруг прерывает его раздумья Леша. Михаил неохотно приоткрывает глаза, но слушает. — Может ты это... Нашим-то сыграешь, а? А то совсем каша какая-то, а не бойцы. Ну а ты же умеешь боевой дух поднимать, я знаю. —Опять перед ротой играть что ли? — Он трет переносицу шершавыми пальцами. Гербов смущается. —Ну почему перед ротой, перед ранеными сыграй, — он отворачивается и скомкано делает затяжку. — Они совсем уж раскисли. Дело-то твое, в общем, — Лешка смущается сильнее, отводит сине-серые глаза под очками в сторону. Не привык еще, что он с самим СССР на дружеское “ты”. Он к тому же еще и намного старше, пускай выглядит едва на тридцать. Поэтому и просить что-то у него без привычного “Разрешите обратиться, товарищ Советский Союз” весьма неловко. Но Михаил пусть и не человек, но душа не такая уж злостная. —Сейчас? —Если можно... —Отчего ж нельзя, — Абросимов в последний раз затягивается, выдыхает с неким свистом и тушит окурок, притоптав сапогом. — Жди у санчасти через пять минут. —Так точно, товарищ Советский Союз, — он вскакивает и с улыбкой на белесом, словно скатерть, лице мечется в санчасть. Советский Союз имел в себе волю никогда не бросать слова на ветер. А потому ровно через указанное время он с гитарой в руках встретил своего хирурга у наспех сколоченного барака, у которого дежурили двое щуплых парней. Те поздоровались короткими кивками: видно, тоже устали со смены. Ну, ничего, потерпят еще. В бараке тускло, пахнет спиртом, грязными бинтами и плесенью. В палате, куда его привел Лешка, многие лежали на скрипучих койках либо прямо на полу. Мест всегда не хватало, так что койки в основном доставались тяжело раненым. Щуплые, вымотанные мальчишеские лица смотрели на него с опаской и неким страхом, какой всегда подступает, когда перед тобой старшие. —Здравия желаю, Михал Николаич! — один белобрысый парнишка попытался было встать, цепляясь одной рукой (вторая у него была в бинте, видно, сломанная) за край койки товарища, но медсестра рядом тут же усадила его на место. Другие солдаты — те, кто не спал и был в сознании — также оставили любопытные взоры на вошедшего. —Да сиди ты уж, сиди! — выругалась медсестра, поправляя замызганную шапку с крестом. — Михал Николаевич, а вы все же пришли? — девушка обернулась, и Союз быстро узнал в ней Наташу. — Вот я тебе говорила, Леша, что он согласится. Михал Николаевич, вы не представляете даже, как нам помогаете! —Да полно, Наташ, полно, — отмахнулся и огляделся. — Дайте хоть табуретку какую, что ль. —Вот, держите! Она своими хрупкими руками взяла на вид тяжелый табурет и поставила перед ним. Сама же отошла в сторону, к изголовью кровати одного бойца с травмой головы. Лешка же уселся на деревянную обугленную чурку рядом. Союз опустился на табурет и стал крутить колки, настраивая инструмент. —Ну, как живем, товарищи? — между делом бросил он. —Кое-как...— с хрипом буркнул черноглазый парень, прислонившейся спиной к стене. Михаил смотрел на него исподлобья, все еще продолжая дергать струны, но отчетливо разглядел перевязанный висок и правую руку. — Выживаем. —Немцы отходу не дают, — согласился раненый с койки рядом. Вокруг послышался одобрительный гул. —Ну, ничего, как-нибудь выживем, — вернулся в разговор белобрысый. — Выживем обязательно. Мне вот умирать нельзя: у меня мать с сестрой дома. Одни совсем. И воду им таскать совсем некому. Вот я как представлю, что моя Фроська ведро тащит больше неё самой, так сразу тошно. Как война кончится, домой приеду, столько ведер натаскаю, ууух... — он прикрыл глаза и потер нос ладонью. —Тьфу, у нас у всех тут матери, Коля, — черноглазый отступать не хотел. — У меня так вообще девушка! Ждет меня, а я тут с вами помираю... Загрызут нас немцы всех, рано или поздно. —Якщо ти даси себе загризти, то так і буде (Если ты дашь себя загрызть, то так оно и будет, укр.) — боец с перевязанной головой возле Наташи привстал на локтях и с агрессией зыркнул на говорящего. — Жити захочеш, з будь-якої ями виберешся (Коли жить захочешь, из любой ямы выберешься). Заради дівки своєї хоча б! (Ради девки своей хотя бы!) —Ну-ка тихо, хлопцы, — Союз несильно ударил ладонью по деке. — Отставить ругательства! Младшой, — обратился он к белобрысому. — Колей тебя звать, да? — в ответ получает утвердительный кивок. — Скажи, что для вас сыграть? Смуглянку³, может? Али Катюшу? Парень задумался, уведя бледные, как диск луны, глаза в пол. Вокруг солдаты о чем-то переговаривались, решали. Однако голос Коли все же раздался над ними первым: —А вы «Темную ночь» знаете, Михал Николаич? Союз вопросительно опустил брови, закусил щеку. —Не припомню. Ну-ка напой. Он заулыбался шире и с румянцем на щеках протянул: Темная ночь, только пули свистят по степи Только ветер гудит, провода теребя —Аааа, Бернеса-то⁴, помн ю, конечно,— Михаил шмыгнул носом, уселся по удобнее и поставил пальцы на струны. Все застыли в ожидании, устремив свое пристальное внимание к углу, где стояла его табуретка и жидко разливала свет лампа. Он откашлялся, дернул струны и тихо запел. Тускло звезды мерцают. В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь И у детской кровати тайком Ты слезу утираешь. Союз никогда особо не умел петь: не знал, как это правильно делается, как надо дышать. Но он делал это абсолютно искренне каждый раз. Каким бы уставшим и не выспавшимся, замученным и голодным он не был — все равно. Солдаты слушали его с замиранием сердца. Коля смотрел и улыбался, черноглазый в углу щурился, но, видно, ему тоже нравилось. Украинец с койки повернул к нему худое обросшее лицо со шрамами и, казалось, вникал каждому слову. Двое парнишек у стены сидели в обнимку, бойцы на других койках, кажется, спали либо просто наслаждались с закрытыми глазами. Наталья качалась из стороны в сторону в такт, Лешка, сгорбившись на своей чурке, снова закурил. Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, Как я хочу к ним прижаться сейчас. Темная ночь разделяет, любимая, нас, И тревожная черная степь пролегла между нами. Он и сам не заметил, как начал невольно приподнимать уголки губ. Облезлыми пальцами дергал железные струны, улыбался и дарил свою улыбку остальным. И вдруг парни начали подхватывать слова. Первым был, конечно, Коля. С энтузиазмом распевая явно знакомые слова, улыбался, обнимая себя здоровой рукой. Остальные, кто мог, подтянулись уже за ним. В блеклом отсвете догорающей лампы, в грязном бараке, кто с ушибами, кто с серьезными травмами, они сидели и распевали эту песню, словно ничего не было. Была лишь эта ночь, гитара и слова. Союз видел на себе все взгляды, несмотря на полумрак. Полные горести, печали, тоски, но самое главное — надежды. Они пели о доме, о том, что так знакомо каждому, о простой человеческой любви. Это напоминало, что не все еще так безнадежно. Где-то там есть места без войны, там, где женщины трудятся без устали и ждут их. Родные места, где мальчишки бегают по улицам с ободранными коленями, девчушки играют в дочки-матери, в школе дети учат азбуку и “2+2”, течет ручей серебряной воды, стоят их русские березы, тополя... Там нет войны, и она не должна дойти туда. Воплощение — это все-таки сам народ, а не только чиновник. И он, товарищ СССР, сидя сейчас на покосившемся табурете, вымотанный, сонный, впервые за долгое время ощутил в груди какое-то тепло. Не совсем радость, радоваться им было еще рано, но это приятное тепло, какое бывает, когда сидишь в компании родных тебе людей. И пускай сейчас это всего лишь солдаты. Мы все - войны шальные дети, и генерал, и рядовой. ⁵ Ты меня ждёшь И у детской кроватки не спишь, И поэтому знаю: со мной Ничего не случится! Союз в последний раз ударил по струнам в завершение. По палате послышались вялые аплодисменты, похожие на трепетание крыльев. —Здорово вы все-таки играете, товарищ СССР, — ухмыльнулся Коля, когда все утихло. — А давайте еще что-нибудь! Союз кинул ему ухмылку в ответ. Что еще просили солдаты, то он и играл, пока уж сам не стал чувствовать, что пальцы совсем немеют, а глаза закрываются. Сколько, интересно, часов он так потратил? Да уже и не важно. Может быть, физические силы он и истратил, зато моральные восполнил вполне. От общения с людьми — с его людьми — всегда становится легче. Он поднялся и на ватных ногах вышел из санчасти. На улице все также было темно, но зарево восхода уже потихоньку резало синее небо. —Ну и ну, — Лешка вышел за ним, поправляя съехавшие очки. — Я-то думал, ты одну песню споешь да пойдешь к себе, а ты вот оно как... И откуда в тебе столько сил? —От вас, от людей, Леш, — Михаил вдохнул полной грудью и вгляделся в ночную тьму.***
Форточка была, как всегда, открыта. Но сегодня занавески лишь лениво трепыхались сами по себе: ветра особо не было. Винсент с скучающим видом наблюдал за ними, уже бросив попытки заснуть. Сахар вроде в норме, а все равно паршиво. В ноге мерзко жжет. Он сложил руки на груди, прищурился. Тьма порой складывается в некие таинственные образы. Порой из прошлого, а порой и из настоящего. Сейчас почему-то казалось, что у окна стоит девушка. Силуэт её был утонченным, волосы немного завиты. А в левой руке тлеющая сигарета. Девушка печально опустила длинные ресницы и склонила голову. Но стоит ему сесть на кровати, как она сразу исчезает, превращается в пепел. —Хелен… Он хрипло зовет ее. Ее ли? Та Хелен умерла уже много лет назад. А он даже не знает, где теперь ее труп. Жена фюрера, почтенная женщина, лежит где-то в земле как последняя крестьянка. По его вине. Пожалуй, справедливое для него наказание. Жена погибла, детей отобрали, а самого закинули туда. И он был бы очень рад, если бы там все и закончилось. Но нет. По какой-то неведомой воле судьбы он вынужден жить в абсолютном бесправии вместе с бывшим врагом. И спасать этого придурка от верной гибели. А то мало ли подохнет Советы, так они ему еще хуже “опекуна” найдут. Или поведут на смерть, что более вероятно. А впрочем... Это лучший исход, который может быть. Винсент рукой нащупывает лампу, включает приторный теплый свет. Надевает очки. На тумбочке рядом валяются русские лекарства, полоски для глюкометра и аккуратно сложенные перчатки. Он не торопится их брать, раздумывает, стоит ли вообще куда-то идти. Но все же желание выкурить хотя бы одну сигарету перевешивает. Он бережно берется за край ткани и натягивает ее сначала на левую, а потом и на правую руку. Берет из шкафчика внизу одну сигарету из запаса, спички. Поднимается, сразу опираясь на трость. Н-да, боль сегодня как-то сильнее обычной. Похоже, что на погоду. Но все же он, прихрамывая, добирается до лестницы и осторожно спускается вниз. Но внимание останавливается вдруг не на двери, а на свете, который исходит из кухни. И каких-то звуках, видимо, русской речи, которую он не до конца понимает. Не уж то Советы опять не спит? Хотя бы в чем-то они с ним схожи. Винсент крутит сигарету и коробок в кармане. Покурить или зайти к нему? Если выбрать первое, то есть возможность, что его за этим делом заметят. Он, конечно, уже не мальчик, но будет неприятно. В итоге он прячет их обратно в карман и идет на свет. Надо же, а он оказался прав. Союз сидел, ссутулившись над столом, а телевизор играл больше фоном. Винсент не решился подойти сразу: лишь сверлил взглядом чужой затылок пару секунд, а потом решил перевести взгляд на сам телеэкран. Зря он это. Шел какой-то фильм... С ним? Винсент зажмурился, чертыхаясь про себя, вновь глянул на бледный экран. Мужчина с прической, как у него, со злосчастной повязкой на руке, в его форме, в его фуражке. Лицом, правда, совсем не похож. Они первого попавшегося бродягу с улицы на такую важную роль взяли? Да уж, что только снимали в его отсутствие. На фоне диктор читает какой-то текст, но он не понимает ни слова. Ухватить из всей этой русской белиберды может разве что “Рейх”. Рейх. Да какой этот идиот вам к черту Рейх? —Союз... Союз! — русский дергается, но не похоже на то, что он спал. Скорей просто пялился в стену в каком-то трансе. —Ааа? Ты... — почти без эмоций кидает ему он, смотря взглядом побитой собаки. Не уж то он поностальгировать по военному прошлому решил? Винсент глазами тут же ищет бутылек с лекарством на крайний случай. Облегченно опускает плечи: он стоит рядом на столе. И на том спасибо, бегать далеко не придется. —Это что? — кивает на телевизор. Советы поднимает взгляд в ту же сторону. Странно, выглядит так, словно он и сам не знал, что сейчас смотрит. Берет пульт, нажимает что-то. Над картинкой появляется какой-то текст. Союз почему-то усмехается. —”Семнадцать мгновений весны”⁶... — наконец произносит он. — Фильм такой наш, не помню, правда, когда вышел. Давно еще. —Ваш? А ты куда смотрел, когда его снимали? — то ли с насмешкой, то ли с укором спросил немец и сел на стул рядом. Русский непонимающе проследил за этим. —А что не так? —Что за урод меня играет? — наконец поясняет он. — Нет, ну посмотри, — указывает рукой на телевизор, но там, к сожалению, уже совсем другой человек, однако тоже в форме. Что это у него за погоны? Винсент присматривается, на секунду забывая о своей жалобе. Штандартенфюрер СД. Интересно. — Тьфу. Советский посмеивается. —Чем он тебе не угодил? —Во-первых, я, в отличие от многих, бриться умею, — методично начал немец. — А этот с щетиной, как будто, выражаясь жаргонными словами, вышел из запоя. Я, конечно, тоже ценитель был тогда, но не до такой же степени. Во-вторых, чего он так сутулится? Я себе такого не позволял, — он ударил ребром ладони по столу, уверенно смотря на собеседника. — Он тут фюрер в конце концов или уборщик? Он власть должен обозначать, величие, а не сжатые комплексы и проблемы со здоровьем. В-третьих… —В-третьих, ты гораздо занудней этого бедного актера, — русский пытается сдержать в себе смех, но улыбка все-таки проползает на его лицо. — Ей-богу, тебя надо было раньше освободить, советами раскидывался бы. И цены бы тебе не было. Немец со вздохом закатывает глаза. В поле зрение попадает советская кружка с недопитым чаем, и он переводит тему: —Налей мне тоже, будь добр. —С чего вдруг такая вежливость? — Михаил усмехается, но за еще одной кружкой встает. — Не уж то русский чай понравился? —Средней паршивости напиток, — методично отвечает он. — Но в моем положении я же выбора не имею. Тебе ль не знать? Советский тихо пожимает плечами, молчит. Через пару минут возни на столе появляется еще одна, на этот раз полная, кружка чая. Немец аристократично берет ее ручку и подносит к обсохшим губам. Союз держит свою чашку в ладони, как обычно держат стакан. Винсент щурится, быстро окидывая его взглядом. Вроде все в норме, но сам он по какой-то причине слишком печальный. Оттого и морщины под глазами в неестественном свете проступают лучше, и серебряные пряди седины на скомканной русой шевелюре. В груди щемит какое-то непонятное чувство. Жжение, похожее на вину, но немного более терпкую. Неужели жалость? Да, именно она. Странно. И очень глупо. После стольких лет, после войны чувствовать жалость по отношению к своему бывшему противнику. В сороковые ты ничего и никого не жалел, когда твои солдаты сжигали, избивали и насиловали советских людей, а теперь проступила в тебе жалость? Да к чему, к чужому одиночеству? И что сделает эта твоя жалость после всех тех преступлений, за которые тебя и судили? Рейх не знал ответов на эти вопросы, но избавиться от этого ощущения тоже почему-то не получалось. А впрочем, где здесь его вина? То, что Союза сместили с должности на пенсию, и теперь ни своему народу, ни своим детям он не нужен — это уже не его ответственность. Значит, жалость эта немного другая — человеческая. Несправедливым казалось то, что с Союзом, как с победителем, судьба обошлась не лучше, чем с ним самим. Но справедливость в этом мире существует лишь для тех, кто сам ее вершит. Они молчат. Люди в телевизоре о чем-то разговаривают, но Михаил и не слушает. Только смотрит в одну точку и думает. Немец проходится взглядом по кухне и до него вдруг доходит. На холодильнике висел старый, с отрывными серыми листьями календарь. Там сияла потрепанная цифра восемь, черным цветом надпись по-русски, а под ней красным карандашом кривая подпись “Mai” по-немецки. Он уже приметил эту странную особенность — подписывать листы календаря для него. Не то чтобы Винсент был категорически против, — жизнь это немного упрощало — просто не понимал этой причуды. Восьмое мая. А завтра, значит, девятое. Точнее, уже даже сегодня: часы показывают далеко за полночь. Теперь понятно, почему Советский такой. И в то же время понятно не совсем. Он разве не должен радоваться? Винсент всегда считал, что русские в этот день как раз и празднуют его поражение. Пускай их менталитет ему не знаком, он не знал, как именно русские справляют праздники, но предполагал, что собираются вместе и хотя бы выпивают. Смеются, шутят, может, песни какие поют. Но не похоже, что Союз был сильно рад этому событию. Такое впечатление, будто все было даже наоборот. Однако неловкости это не убавило. Тишина давила. Нужно было разрядить атмосферу. —И давно у тебя... Бессонница? — вопрос, конечно, не из лучших, но это единственный подходящий вариант, который ему в голову пришел. Михаил отрывает взгляд от стены, смотрит на немца и неопределенно пожимает плечами. —Не помню уж. Еще с женой мы жили... Мх, мне тогда в принципе хреново было, — он подпирает небритый подбородок рукой и мрачно смотрит себе под ноги. — Да и сейчас... Лучше не особо. —Это и понятно. Болезни в старости всегда обостряются. — Винсент флегматично кивает сам себе. Русский мигом взъерошился и с непривычной то ли злостью, то ли язвительностью взглянул в серые его глаза. —Вот в старости и посмотрим, что со мной будет, — фыркает он. — А пока мне до нее еще далеко. Не надо меня в гроб класть раньше времени. Винсент вздыхает. Молчит. В карих глазах горит яркий огонь раздраженности, но он совершенно его не боится. Хочется только сказать: ”Кого ты обманываешь, Михаил?”. Но он не решается. Наверное, в этой ситуации это только больше бы его раздраконило. Но ведь это — жестокая правда. Только Союз со своей нечеловеческой упрямостью не хочет ее признавать. Винсент этого больше всего не понимает. Ну зачем он так упирается и надрывается, если на него уже никто не смотрит? Кому он пытается доказать, что его зря списали в утиль? Это может в конце концов привести не к самому хорошему исходу, учитывая его болезни. И тогда даже бывший враг спасти не сможет. Михаил вдруг поднимается и скрывается во тьме коридора. Обиделся? Не похоже. Винсент встает, морщится: боль в колене привычная, но неприятная. —Союз. По коридору разносится эхо. В конце светится просвет открытой входной двери. На улицу вышел? Зачем? Он идет в том же направлении, но замирает, когда из-за двери разносится сдавленный кашель. Астма? Нет, не похоже. Это больше сухой кашель, судя по звуку. Еще одна болезнь, о которой он не знает? Немец медлит. Стоит ли вообще идти? Не лучше ли оставить его одного? Но если что-то серьезное, то будет правильней остаться рядом. Дверь с хриплым скрипом открылась. Советы стоял у окна, кашляя в салфетку. Но, едва заслышав за собой шаги, мигом сунул ее в карман. Так, что Винсент едва успел разглядеть на ней темные, мелкие пятнышки крови. Он смотрит на него, развернув голову, но все еще стоя спиной. В карих глазах совсем потухли огни ненависти и вспыхнули угольки растерянности и какого-то страха. Но они также быстро исчезли, стоило ему повернуть голову обратно. На веранде стоит согласованное неловкое молчание. А что тут можно сказать? Банальное “Прости, я не то имел в виду”? Глупо. И вся эта ситуация полнейший абсурд. Советы ведет себя совершенно как ребенок. Да это вообще не его проблемы, что Союз свою старость не может принять. Но от этого легче на душе не становится. Даже наоборот, хуже от своего бездействия. И что с ним стало... Стоило прожить месяц с небольшим под одной крышей с бывшим врагом, как он совсем потерял характер и былую серьезность. И так за ним как мамка бегает. А ведь взрослый же человек! И без него справится. Но ноги почему-то не хотят слушаться. Так и стоит на месте, прижавшись виском к деревянному дверному косяку. С другой же стороны... Чем он лучше сделает, если сейчас уйдет? Союз ведь не просто так его взял, как питомца себе. И не просто так пытается кому-то доказать, что он еще не так стар. Одиночество всегда было тому причиной. Это общая беда у их обоих. Он может и прожил эти семьдесят два года с их последней встречи в обществе: с женой, с детьми, с друзьями, с родными. А что в итоге? Дети выросли, жена... Умерла? Ушла? В любом случае, ее тоже больше рядом нет. Не такие уж они и разные, получается. Только Союз еще пытается выкарабкаться из этой ямы (Рейх всегда поражался его упорству), а вот он сам... А ему ради чего? Он в одиночестве и останется до самой смерти, которая, по предчувствию, уже маячит где-то над головой. —Закурить хочешь? Винсент зажмурился, выходя из своих мыслей, а после вопросительно посмотрел на Михаила. Что он ему только что предложил? У немца вырывается нервная усмешка. —Сначала он мне сахар поднимает квасом, а теперь табак предлагает... У вас, русских, точно биполярное расстройство. — губы словно машинально чуть приподнялись в неком подобии улыбки. —А у тебя суицидальное, судя по тому, что у меня в запасе пропадают сигареты, — язвит он в ответ. — Я бы сам с радостью, на самом деле, но ты знаешь, — Союз выдохнул, пожал плечами и вдруг сел на крыльцо дома. Винсент, недолго думая, встал в дверном проходе над ним. Достал сигарету из запаса, зажал между зубами, чиркнул спичкой. Звезды сегодня расплывались по нему мутными пятнами. А облака скомкались, будто старая вата. Русский сидел с согнутыми коленями, положив на них руки, и смотрел куда-то. Судя по всему, в небо — частая его привычка. Что он пытается там увидеть? Душевное успокоение? Ему вспомнилась одна фраза. Когда-то давно, когда война только началась, и ему приходилось часто пропадать, Винсент сказал дочке: “Если начнешь по мне скучать — посмотри на звезды. И помни, что я тоже на них сейчас смотрю. Я от тебя далеко-далеко, а смотрим мы на одно и то же небо”. Года прошли. Люди поменялись. А небо все то же. И где-то там ведь есть его дочки. Насколько сильно мир изменился после войны? Сколько стран исчезло и появилось? Ему об этом все равно никогда не узнать. Единственное, в чем он точно уверен, так это в том, что дочери определенно живы и здоровы. Советы бы просто так не согласился, его наверняка чем-то подкупили. Вопрос, почему именно Союза, все еще остается открытым. Но черт его знает, что творится у этого русского в голове. Немец старался делать долгие перерывы между затяжками и выдыхать в сторону, максимально далеко от Михаила. “Солидарность”. Чертова “солидарность”. А точней простое нежелание снова бежать за ингалятором, если дым спровоцирует приступ. Пассивное курение — вещь не менее опасная, чем настоящее, только удовольствия от него меньше. Тишину ночи вновь разрушает уже более спокойный голос Михаила: —Можешь не отворачиваться, я не рассыплюсь. Запах табака мне наоборот нравится. —Я просто опасаюсь. Привычка. С вами, с русскими, в особенности. — немец смотрит на него, прищурившись. —Неужели я настолько страшно выгляжу? — он усмехается. Впервые за долгое время. —Нет. Глупо, — коротко замечает Винсент. Затягивается и спокойно выдыхает. — Точней... Нелогично. Не по-нашему. У вашего народа какая-то своя, особая логика, которая не поддается никаким правилам. Но она определенно есть. —Ты первый, кто вообще осмелился мне это сказать. Остальные европейцы только налетали с руганью и говорили обратное. —Страшно не отсутствие логики, а как раз ее наличие. —Почему? —Человек с пустой головой творит все, что ему вздумается, не задумываясь. Вы делаете то же самое, но анализируете, что делает противник. Соответственно, — он затушил окурок и бросил наземь. — Какие-никакие, а мозги у вас есть. Просто свои. Не так ли? —Может так, — Советы с ухмылкой опустил голову. — А может и не так. —В каком это смысле? —А вот в таком. В русском. —Что ты за воплощение, если сам не можешь понять, есть у вас вообще эта логика или нет? —Русские сами себя порой не могут понять, — Михаил пожимает плечами. Зевает, чуть откидывает голову назад. В русых патлах играет слабый ветер, а в карих глазах мелькают отблески звезд. — Таков наш менталитет. Непонятливый. Ой, ёперный театр...— он поднял брови так, будто что-то вспомнил. Но немец не дал ему закончить: —Какой-какой театр? Русский развернулся к нему полностью, сначала не поняв, но позже посмеявшись. —Что? Театр же ты сказал, да?— Винсент будто бы смутился. —Театр-театр. Ёперный. —...Йопегхный? Это что, прилагательное такое? —Вроде того. Ну, знаешь, есть нормальный театр, где поют оперы там, оперетты... Что еще есть? В общем, все классические произведения, — попытался объясниться он. — А есть ёперный. Балаган, в общем-то, где с тебя деньги рвут ради какой-то фальшивой песенки. Ну, хотя, не суть важно. Я все равно не ценитель, — махнул рукой. — Ругательство такое наше. Так, что я там говорил? А, точно. Я же тебе совсем сказать забыл, — карие глаза виновато стали ползать взглядом по ступенькам. — Завтра моя дочь приезжает. Немец сильней вцепился в ручку трости. Лицо его вмиг стало серьезней. —И что ты со мной делать будешь? Запрешь в подвале или закопаешь? — язвит он. —Ой, я бы с радостью, но уже твоя дочь меня потом сама убьет, — хмыкает в ответ Михаил. — У нас договор о неразглашении был, но... В нем не прописывалось то, что и меня от общества тоже отрывают. Так что по факту все законно. Вот только, видимо, ей тоже придется подписать его. Врать я все равно ей не могу. Но это позже, — он решительно встал, потянувшись. Забавно: даже стоя на нижних ступеньках, Михаил все равно был выше него. — Ты главное веди себя прилично. —Я когда-нибудь вел себя иначе? —Ну да, в сорок первом ты очень прилично выкатил свои танки на меня, — он заходит на веранду, зевая. — Пойдем. Поздно уже. Винсент в последний раз оглянулся на мутное небо с плавающим полумесяцем. Закрыл глаза, вдохнул чистый прохладный воздух в грудь. Это было девятое мая 2017 года. Все было спокойно.