Прощай, под белым небом января Мы расстаёмся навсегда! Ничего не обещай, ничего не говори.
Песня перешла на финальный куплет под треск старой пластинки. Союз с улыбкой сложил руки на поясе. —А чтоб понять мою печаль, в пустое небо посмотри! ¹ — выдал он без предыханий. И за спиной тут же раздался хрипловатый голос: — Красивый у тебя баритон, однако. Коммунист нервно икнул, вздрогнув. — Ёперный сарай, у меня так сердечный приступ же будет! — он от неожиданности выпалил это на родном языке. И понял это только тогда, когда получил задумчивый взгляд от немца. — Говорю, — переходит на немецкий со вздохом. — У меня из-за тебя так инфаркт будет. — А я только этого и добиваюсь, — Рейх зевнул, а потом уставился на коричневый, как калоши, проигрыватель, в котором крутился Лещенко. — Не устал ты одно и то же слушать? —Твои нотации уж точно нет, — русский подошел к источнику музыки и, быстро вынув пластинку, аккуратно надел на неё конверт семьдесят какого-то там года. Печать старая, цифры смылись кое-где. Картон пожелтел. Но Союз не обращает на это внимание. И возвращает круглый черный диск на законное место. А точней в «общежитие к товарищам». Так назывался ящик под кухонным гарнитуром с кучей прочих пластинок и бабин не только разного содержания, но ещё и разного года выпуска. Можно было целый музей организовать. Сейчас конечно это кажется смешным. Ну зачем хранить кучку хрупких антиквариатов, когда можно любую из этих песен найти в интернете и скачать? Даже бесплатно. Россия как-то пытался так переубедить отца. — Ну это совсем не сложно, пап! — младший держал в руке нечто плоское, теперь называемое телефоном и что-то тыкал пальцами на экране. Советы в очках пытался уследить за ним. — Вот itunes, тут поиск. Берешь нажимаешь, и набираешь. Тут и Магомаев² твой есть, и Утёсов³... Кто там у тебя ещё был? Ну в общем найдешь, тут не проблема. Стоило хотя бы попробовать. Поэтому он весьма медленно клацает по «поддельной» клавиатуре, набирая нужную фамилию. И перед ним правда выскакивает несколько полосок с знакомым названиями. Даже с теми картинками. Только они мелкие какие-то, так без названия рядом и не разглядишь. Нажимает на одну такую полоску, и... — Да ну тебя с твоим айтюнсом, ей-богу, — Союз кривится. — Ну что это за звук, а? У тебя Муслим чуть ли не тенором тянет! Вот куда они его баритон так подняли? —Пап, ну это же современная отцифровка! — Россия развел руками. — Естественно там звук будет немного другой. —Вот ты и слушай свою отцифровку, — коммунист вручил чудо техники обратно сыну.— Вместе с теми девками в коротких юбках. Да то даже не юбки нормальные, а нитки. Ещё и колонки чуть ли не пинают. ⁴ Ни стыда у современного поколения, ни уважения. Тьфу!... Россия с тех пор больше и не предлагал ему что-то искать в телефоне. Хотя свой «смартфон» с волшебной говорилкой Алисой всё ещё держал при себе. Отцифровки старых песен слушать на нём конечно невозможно, но с этой штуки есть возможность звонить— уже хорошо. —У меня у дочек раньше в комнате такой был, — голос Рейха уставший, выцветший. Но апельсиновое пятнышко в серых глазах говорит о заинтересованности. — Только они там больше сказки слушали, когда я в разъездах был. Союз хмыкает. — А мои друг друга с этим эксплуатировали. Оба почти бесшумно усмехаются. Дети в разговорах обычно были самой спокойной, и в то же время странной темой. Оба говорили о собственных с теплотой, хотя чужих в годы войны так муштровали... Интересно, думал ли Рейх о своих дочках, когда смотрел на то, как еврейские задыхаются в камере? Советы не знал правды. Но точно знал, что совсем не думать о них было невозможно. Сам на свой шкуре испытал. Ведь когда вокруг только грязь, взрывы и трупы, единственное, что придает тебе сил— то, что где-то там очень далеко твои родные нуждаются в том, чтобы сейчас ты встал и продолжил сражаться. Чтобы враг не добрался до них своими хищными лапами. Пускай ценой этого будет то, что он пережмёт глотку тебе. —Завтракать-то будешь? — Союз нервно кашлянул в кулак, лишь бы неловкая тишина не давила прессом. — Я тут приготовил э... Как же это на вашем будет, — он стал чесать затылок. Рейх кажется удивился. Наверное привык, что коммунист знает его язык чуть ли не лучше самого бывшего диктатора. — Господи, сто двадцать два года на свете живу, а как «сырники» на немецкий перевести не знаю, хоть убей, — он уже начал посмеиваться от абсурда. Хотя глазами пилил потертый паркет. —Что? — немец сделал вид, что хмурится, хотя уголок губ приподнял. — «Сье...Сьерньики»? Теперь настал черед Советов изумленно поднимать брови. И растягивать полусухие губы в улыбке. — Сыр-ни-ки. Сырники, — он попытался произнести это как можно чётче. —Съерники, — Рейх говорит это с жутким акцентом, но зато без агрессии. Уже хорошо. —Ну почти, — усмехается. — Только там буква «ы» после «С». —Какая буква? —«Ы». —Господи, что это за извращение. Почему у вас буква звучит так, как будто кого-то в живот пнули? Союз махнул рукой. —Да ну тебя. И только сейчас замечает, что немец все это время прямо стоял в проходе. Опираясь на трость. Даже стула не попросил. А военное прошлое даже спустя столько лет дает о себе знать. —А вы...Присаживайтесь, товарищ фюрер, — коммунист почувствовал некую вину и отодвинул стул. Рейх вздохнул. И молча посмотрел на него как на идиота. Ну, он, собственно, был от правды недалеко. Н-да, нужно было бы просто предложить. А то он будто за дамой ухаживает. Весьма своеобразной дамой с хромой ногой и тяжелым характером. Но Рейх противиться не стал, послушно опустился на зелёную подушку стула. Союз напряженно сделал то же самое. Странно это все. Они хоть и месяц с копейками в одном доме живут, но вместе никогда не ели. Чаще просто в разных комнатах. Но после недавнего «чая» вечером кажется, что это и не так плохо. Или только ему так? Вряд ли немец так уж горит желанием каждый раз видеть морду врага, хоть и бывшего, при трапезе. Если он даже руки не может открыть ему, то что уж говорить о... Кстати, он все ещё в перчатках? Даже ест в них? Советам иногда кажется, что он действительно прирос к ним. Не было ни одного момента, где бы он видел Рейха без перчаток. Что он прячет под ними? Как-то слабо верилось, что самые обычные руки. Может шрамы или что-то вроде того. Глюкометром наверное пользоваться неудобно. Хотя черт его знает, коммунист-то этого все равно не видит. Максимум то, как «вождь» немецкого народа глотает сахаропонижающее. Тогда становится его всё же немного, но жаль. Союз хоть и астматик, но давно к этому привык, да и приступы, хвала небесам, случаются не так часто. Можно даже чаще противными таблетками обойтись, чем ингалятором. А вот он... Он. Странно, что ещё не мертв с таким диагнозом. Вот и все, ничего больше. —Они без муки правда, — добавляет Советы, искренне пытаясь разбавить разговор. — Что? Для вас специально, товарищ диабетик. Я и не думал сам, что их можно без муки готовить, но подсмотрел рецепт кое-где, — он кашлянул в кулак, умолчав о том, что «подсмотрел кое-где» означало, что кто-то поссорился с волшебной говорилкой в поисковике, пока искал то, что ему было нужно, но это так, мелочи. —Надо же, мистер «Мир-труд-май», а я думал, вы все по памяти сделали, — Рейх говорит это с притворно серьезной интонацией. А сам элегантно отрезает себе небольшой кусочек ножом и вилкой. Аристократ. сразу видно. Союзу даже чуть неловко становится. Ибо он так прямо держать спину и руки не умеет, да и никогда не старался. —С тобой начнёшь жить, станешь банальные вещи забывать. Коммунист также начинает не спеша есть, все поглядывая на соседа за столом. Тот пользуется приборами максимально осторожно и правильно с точки зрения этикета. А движения схожи с плавным взмахом крыльев лебедя. Впрочем, Рейх всегда и везде вел себя как подобает личностям с «голубой кровью». В отличие от него самого, хотя Союз тоже вырос в семье с не последним значением в обществе. Только вот он никогда и не стремился этого показывать. Даже фамилию после 17-го поменял, но вот сейчас, глядя на чистокровного наследника Германской Империи, немного все же сожалеешь, что у тебя с войны осталась привычка есть с аппетитом, не особо задумываясь над манерами. Потому что когда легче достать новый магазин для автомата, чем сто грамм хлеба, то, насколько красиво ты впиваешься зубами в эти самые засохшие сто грамм—последнее, что тебя волнует. —Неплохо, — подает голос ариец. — Честно говоря, я ожидал худшего. —А я итак вижу, что от моей стряпни ты только подвоха и ждешь, — Советы подпер щёку рукой. —Не больше, чем от тебя самого, — Рейх фыркает. — Но ты прямо кулинар, право. Я бы даже с таким блюдом не справился. —Да ну, — он бросает в рот ещё один кусок «сьерников». — Это ещё просто. У меня чаще жена готовила, — раздается вздох, полный печали. При упоминании готовящей жены всегда вспоминалась первая и по сути единственная. Та, с которой хотелось разделить всю жизнь, а получится в итоге лишь могилу. — Иногда девочки, но это уж когда они постарше стали, — Советы пожал плечами. Неловкость при трапезе никуда не исчезла, а даже возросла, когда оба «товарища» замолчали. Хотя это был и не первый день вместе, но первый раз, когда они вот так сидят друг напротив друга и впиваются взглядами то в краешек клеенки, то в собственную тарелку. Лишь бы зрительный контакт не держать. Глупо, да. Если учитывать возраст и опыт, то становится ещё глупей. Впрочем, а не глупа ли вся эта ситуация в целом? Рейхсфюрер и предводитель советских рабочих едят сырники за одним столом, так ещё и боятся смотреть друг на друга. Кто бы мог подумать, что такое вообще произойдёт. Союз имел свою причину, помимо тяжеловесного прошлого. Страшно было просто смотреть на своего бывшего врага и понимать, что ты сделал с ним. Он стал сжимать железную вилку ещё сильней. Рейх заслужил, все честно. Так почему ж тебе так стыдно при взгляде на него? —Слушай, я пожалуй телевизор включу, если ты не возражаешь, — коммунист взял с полки пульт в целофановом пакетике и нажал красную кнопку, направив его на средних размеров черный экран. Если б не Украина, одного из тех, кто сохранил более-менее дружеские отношения с отцом, то он бы сейчас до сих пор смотрел старенький телевизор-коробку, не различая и половины всего происходящего даже в очках. На широкоформатном экране картинка смотрелась уже лучше, но все же слишком непривычно, чтобы смотреть его чаще, чем раз в неделю, и то реже, если дел много. Чудо техники заработало уже через пару секунд, высвечивая логотип в виде красного кружка и какой-то плутоватой морды с одним глазом. Но стоило логотипу смениться на портрет женщины с короткой прической и проволочными очками, Союз сам вытянулся в лице, замерев на пару секунд.Надежда Ивановна Ульянова, позже Абросимова, была известна не только как...
Он резко нажал кнопку выключения, не дав диктору договорить. Руки немного тряслись, а взгляд был прикован к одной точке. Рейх сразу напрягся. Вдруг приступ. Правда в этот раз устраивать забег наверх ему не придется, ингалятор вроде в соседней комнате. —Что с тобой? — вполне резонный вопрос, но коммунист, сглотнув ком в горле, вздыхает. —Я...Просто, — он махает рукой. — Просто нужно проветриться. И, ничего так и не объяснив, спешно удаляется из кухни. Нет, не из-за неловкости, совсем наоборот. Из-за нежелания рассказывать и объясняться перед другим человеком, который ведь наверняка понять его не сможет. Или сможет? У немца ведь тоже должна была быть любимая женщина, так? Союз вышел на веранду, оперевшись ладонями о подоконник.***
Вечер поздний, но теплый. Через пару дней наступит настоящее лето, хотя температура уже не опускалась ниже пятнадцати. Из кино выходила молодая женщина, роясь в сумочке. —Мм, Господи, ну где же... — между тонкими каштановыми бровями возникла складка. Но тут же исчезла в небытье, как только ключи с номерком упали на решетку канализационного стока. Слава товарищу СССР и всем небесным силам, не в сам сток. Женщина вздохнула, но даже не успела нагнуться, потому что ей помешали чьи-то мужские руки, быстро забравшие предмет внимания. —Опасно так ключи ронять, гражданка, — обладатель рук тут же выпрямился во весь рост, расправив широкие плечи, как крылья. — Держите, — так же быстро сует ей грубыми ладонями заветный предмет. — И больше не теряйте. —А вы... Откуда сами? Не из милиции? — она опасливо отпрянула на шаг назад, ключи вновь бросив в сумку. Странный «помощник» был намного выше, так, что её макушка приходилось ему по грудь. Так что были все основания не только остерегаться, но и сбежать куда-нибудь прямо сейчас. Только вот куда, вопрос все ещё был открытым. Сеанс-то у неё был ночной, магазины не работают, люди давно по домам сидят. Оставалось надеяться, что этот подозрительный гражданин не окажется каким-нибудь негодяем. —Ну, можно и так эту профессию назвать, — он задумчиво уставился куда-то в небеса, будто там был балкон, с которого ему кто-то махал. — Что те врагов народа по будням пинают, что я. Только вот я исключительно на бумагах. Вот сегодня они меня наконец отпустили, решил в кино сходить, но получилось только вечером. Хотя знаете, — посреди его отрывистой щетины появилась улыбка. — Так даже романтичней в каком-то смысле. Жаль вот только, что компанию мне составить некому. «Гардемаринов»⁶-то в одиночку так тоскливо смотреть, — в карих глазах мелькнул хитрый огонек. Или ей просто так показалось? Лицо каким-то знакомым кажется. Только в темноте не очень понятным. —Ну что ж вы так, нашли бы себе спутницу, — она продолжила свое движение по тротуару. — И было бы вам не так тоскливо. —Так где ж такую спутницу найти, чтоб с ней не хотелось от той же тоски вешаться, — раздается тяжелый вздох, после которого гроза врагов-капиталистов все же следует за ей, сложив руки за спиной. — А что насчет вас? Не похоже на то, чтобы такая девушка шла одна вечером в кино, имея мужа или хотя бы кого-то. —А вам какая разница? — отрезала она. — Личные вопросы какие-то начались. Я что, на допросе? — женщина обернулась, и тут же застыла, прижав сумку ближе к груди. Под светом фонаря стояло...Воплощение Советского Союза собственной персоной. В потрепанном армейском пальто и карими плутоватыми глазами. —Боже... — сорвалось с подкрашенных губ. — Простите меня, товарищ СССР, я не... Не хотела ничего плохого, правда. —Право, ничего страшного, — воплощение аккуратно подошло к перепуганной новой знакомой чуть ближе. — Не бойтесь, автомата у меня с собой нет, не расстреляю. Сероватые, как крыло лебедя, глаза вот-вот были готовы расплакаться, но она взяла себя в руки, несколько раз вдохнув и выдохнув. —Мне нужно лишь ваше имя, — он ещё больше сократил итак небольшое расстояние между ними. Тонкие ресницы сомкнулись, одновременно с этим губы испустили нервный смешок. —Надежда. Союз очень осторожно, будто боясь сломать, взял хрупкую ладонь представившейся в свою и оставил незримый отпечаток своими губами. —Вы крайне обаятельны, Надежда, — он уверенно смотрел прямо ей в глаза, продолжая придерживать трясущиеся бледные пальцы. —Вы... Это такая большая часть для меня, товарищ СССР, — она старалась держаться уверенно, хотя волнение от такой встречи все ещё не отпускало. Ведь кто знает, что может вытворить самая главная личность во всей стране, если ему так нахамили. — Не каждый день встречаешь таких больших людей в простом кинотеатре... —Да полно вам, — Советы махнул головой. — Все только и видят во мне большой титул. К черту эти формальности. Для вас я просто Михаил. Ну, Михаил Николаевич, если хотите. —Надежда Ивановна Ульянова, что уж тогда скрывать, — обладательница столь понравившегося имени легонько погладила большим пальцем шероховатую ладонь Михаила Николаевича. —Ну что ж, Надежда Ивановна, — он вновь припал губами к нежной коже. — Разрешите проводить вас до дома? Клятвенно обещаю, что только до дома. Дальше вы уже будете вольны сами себе. —Разрешаю, — она коротко посмеялась ситуации. Взрослая женщина, а испугалась так, как будто школьница. — Могу я вас... —Конечно, — Михаил Николаевич подставил согнутую руку, под которую Надежда его и взяла. Она жила не так далеко от кинотеатра, всего-то пройти одну аллею да пару поворотов. Но как тянулся этот путь, когда рядом был такой, мягко говоря, необычный спутник. Который, несмотря даже на свое звание, вел себя подозрительно нормально для обычного человека. Или не человека? Он же по сути не совсем человек. Ещё в школе их учили тому, что у каждой страны есть правящее воплощение, которое проживает до трехсот лет при спокойных обстоятельствах. А может и больше, она точно не знает. Во всяком случае он уже старшее её лет на «...тцать». И то, что он ею, заинтересовался ей совсем не льстит. Мало ли, сколько у него женщин в жизни было и будет. Она не первая, но и последней не будет. Ведь... Воплощение же не может строить отношения со школьной учительницей? Ему нужно нечто более подобающее. Что люди скажут, когда увидят такую пару? Что воплощение СССР любит держать возле себя провинциальных простушек, аки на Западе? Или что она сама к нему в постель прыгнула, лишь бы подняться по социальной лестнице? —Красивый тут, однако, парк. Не такой, как вы, конечно, но тоже ничего так, — Михаил Николаевич прерывает её мысли. — Что за деревья засадили, интересно... —Платаны это, — Надежда подняла голову вверх, пытаясь перевести мысленный фокус на что-то другое. Комплимент штука поинтересней, но не оригинальная. Свет фонаря преломляется в ткани зеленых листьев. Действительно красиво.— Платаны широкие, раскидистые. Поэтому и листья крупные, похожие на клен. И когда на них свежая роса, то она поблескивает. Знаете, на бисер похоже. —Никогда особо внимания не обращал, — Союз продолжает гуманно держать руку в согнутом состоянии, не смея продвигаться дальше. Любой другой бы уже взял её за талию или хотя бы за плечи, чего сама Надежда совсем не терпит. А он. Не считая расцелованных пальцев, Михаил к ней не прикасался. Он не боится, уж точно. В его-то возрасте... Возрасте. Смешно, ведь воплощения даже в законные пятьдесят-шестьдесят выглядят как на тридцать. А то и двадцать. Чертова природа наделила людей быстрым старением, а воплощений вековым долголетием. Маленькая девочка Надя, когда впервые об этом узнала, стала реветь, что родилась не воплощением, потому что в учебнике была такая красивая картинка молодой светловолосой девушки, подписанная как Франция. И так хотелось остаться такой же красивой и прекрасной больше, чем на пару лет. Но та девочка выросла. И сейчас шла под руку с тем, под чьим портретом сначала становилась октябренком, потом пионером, комсомолкой...А потом и другим детям повязывала красные платки на плечи. «СССР всегда живой, СССР всегда с тобой. В горях, в сомнениях, в радости, в каждом счастливом дне СССР в тебе и во мне.» — вспомнились слова их детской речёвки. Надежда старалась не смотреть своему спутнику в лицо и уж тем более в глаза. Потому что от осознания, что это тот самый «правый дядя коммунист», все время пилящий своим взглядом её парту во время контрольной, становилось дурно. И не просто дурно, а так неудобно и душно, что было ощущение, что сейчас он её ведёт на расстрел. Может её вообще все это снится и встреча с героем рабочих нереальна? Хотя споткнулась она вполне об реальный камень, едва не упав. И вполне реальные теплые ладони придержали её за талию, а после развернули к себе. Ничего больше не оставалось, кроме как поддаться и взглянуть прямо в карие глаза. Которые... На удивление смотрели с лаской и беспокойством. —Ну что ж вы так, гражданка Ульянова, — он усмехнулся, полуприкрыв веки. — Аккуратней надо быть. Надежда ожидала, что он притянет её к себе, но Михаил Николаевич не двигался. Только преданно на неё смотрел в мягком, растекающемся свете фонаря. И она только сейчас поняла, как этот взгляд, растрепанные русые волосы и лукавая улыбка привлекают. Он был настоящим, живым. А не тем ровным и прилизанным существом с плакатов. Он мог действительно чувствовать любовь, нежность. Он казался человечным, и к этой человечности хотелось тянуться.Лафрен-ланфра, лан-та-ти-а... Но слаще сна твои уста И роза падает с куста Тебе на грудь, голубка.⁷
Радио доносилось приглушенной волной, но строчки все равно слышались ярко. Как иронично, а ведь полчаса назад она сама сидела в кинотеатре и думала, насколько одинока и мала в этом мире. Как Анастасие повезло с таким кавалером, а сейчас... Сама стояла под фонарем с таким же, как многие её подруги в школьные годы. Хрупки ресницы тряслись, как легкая ткань на ветру, пока её серые глаза пытались выглядеть серьезными, хотя стоило лишь поймать в поле зрения знакомое комсомольское лицо, наивность и робость разбивала эту маску безразличия. Какая же она дура. — Что ж, я... — голос камнем сорвался вниз в зловещую тишину. — Мне всего лишь в подъезд войти здесь, так что вынуждена вас покинуть. Ульянова смело убрала его тяжелые ладони с собственной талии и зашагала по направлению к крашеной серой двери. —Постойте, Надежда Ивановна, — Михаил Николаевич с удивлением последовал за ней. Видимо не ожидал, что его так резко отторгнут. — Можно мне хотя бы поинтересоваться, где я могу найти вас? Мы же встретимся ещё? Мне кажется, было бы глупо сейчас просто все обрывать. —Вы правда этого хотите? — она остановилась в дверном проеме после короткого скрипа старых петель. Затем, сомкнув веки на пару секунд, приподняла левый краешек губы. — Тогда до скорой встречи, мой гардемарин.***
Рейх нервно вздохнул. Ну началось. Сколько ещё у Союза таких фотографий, которые могут вызвать такую реакцию? Он каждый раз так собрался убегать от проблем? Рейху ведь в скором времени надоест за ним гоняться. Впрочем, он чувствовал, что отчасти понимает его. Прожить целый век, да и ещё двадцать с лишним лет без неудач или хотя бы того, что бы потом приносило тебе боль, невозможно. В особенности, если это были женщины. Немец поднялся со стула и хоть и не слишком быстро в силу своего недуга, но добрался до дверного проема с облупившейся краской. Русский опирался руками на подоконник с опушенной головой. Рейх сразу напряженно сжал ручку трости. Только бы не приступ, он ещё одного спринта по лестнице не перенесет. Но, кажется, обошлось. Коммунист не цеплялся ногтями за угол подоконника и вполне ровно дышал. Так что все не настолько плохо, насколько могло быть. Рейх неспешно подошел ближе, встав от того по правую руку. Союз видимо его и не заметил, так как с крайне серьезным выражением сверлил взглядом землю за окном. Будто бы статуя, никогда не изменявшаяся и ничего не чувствующая, которая умела лишь стоять в одной-единственной позе. —Кто была та женщина? — немец не церемонится и спрашивает сразу. Какой смысл сейчас говорить какие-то банальные слова, если можно получить истину и сразу помочь? Советы медленно перевел взгляд на него, будто только заметил, затем поднял его куда-то к небу, издав сдавленный вздох. —Моя жена. От такого ответа даже Рейх удивился. Она казалось такой юной, что он было решил, что это одна из его дочерей. Сколько там детей у Союза? Пятнадцать республик сейчас, значит, наверное и их пятнадцать. Многовато. Рейху нужны точные числа, но неоткуда узнать их. У самого многодетного отца спрашивать солидарность не позволяет. Но если хоть какие-то крупицы информации были у него про детей коммуниста, то жена была неизвестным мутным пятном. Какую женщину могла полюбить такая личность, как воплощение Советского Союза? Наверное, какую-нибудь правильную комсомолку, готовую... Как там люди говорят. И в огонь, и в воду за любимым солдатом пойти. А может быть, это была и бывшая медсестра, которой посчастливилось оказать помощь Союзу и своей Родине во время войны. Не так важно, на самом деле. Важно то, как именно Союз на неё реагирует. И судя по всему, жена для него была далеко не последним человеком. —Любишь её? «Любишь». Именно в настоящем времени. Рейх не знал ни имени незнакомки, ни об их отношениях, но что он точно знал по своему опыту— мы в жизни любим только раз. А дальше ищем лишь похожих.⁷ Единственные строчки из какого-то стихотворения, которые он запомнил. Потому что память о Хелен жила в нем даже спустя уже... Очень много лет, которых он не сможет сосчитать. Какая-то птица пролетела в облачном небе, издав гулкий, будто отражающийся от стенок, крик. Ветер едва шевелил юную зелень деревьев. Они молчали. Рейх опирался на трость, сунув одну руку в карман. Союз на подоконник обеими руками. Тишина вокруг них на этот раз была не напряженной, а скорей понимающей. Та самая, когда говорят, что хороший друг не тот, с кем можно поболтать о всем угодно, а тот, с которым можно помолчать. Каждый думал о своем. Немец вспоминал молодость, чьим символом была Хелен. Потому что только с ней он чувствовал себя мальчишкой двадцати лет, пускай ему было за тридцать. Он по привычке нервно прикусил щеку изнутри. Воспоминания одновременно и согревали сердце, и резали по нему раскаленным серпом. —Ты знаешь, моя была точно такой же, — подхриповатый голос фюрера нарушил тонкую паутину тишины. — Она не первая в твоей жизни, не самая красивая или хорошо сложенная, но смотря на неё, ты получаешь такую эйфорию, какую не могут дать тебе другие. Она настоящий алмаз среди тысяч подделок. Твой алмаз, который хочется оберегать. Та самая... —Твоя женщина, — продолжает за него Советы, кажется, пытаясь разглядеть неровную поверхность подоконника. — Которой хочется дарить любовь каждый божий день. Теперь вздохнул уже Рейх. —Моя всегда пыталась меня уберечь. Я тогда ещё не догадывался от чего, — он следит взглядом за ползущим по деревянной поверхности жучком. Маленький, как пуговка. А целеустремленный. Ибо ползет уже по меньшей мере пятнадцать секунд. —И только с концом войны понял, как же она была права... Винсент-Винсент, — жучок вдруг сорвался и улетел на холодный пол. — Чего ж ты наделал... —Винсент? — Союз наконец повернулся к нему лицом. Видимо был сильно удивлен. —А ты думал, меня всю жизнь Третьем Рейхом зовут? Русский фыркнул, скосив губы в виде ухмылки. —Честно говоря, сложно представить тебя каким-то другим. Даже сейчас, — он потянулся, выпрямляя спину. — До сих пор этот смазливый поддонок с дурацкой мордой и в форме СС снится. —И именно поэтому ты притащил эту морду домой? — немец глянул прямо в ясные карие глаза. — Ваша русская логика меня до ручки доведет. —Да к твоей нынешней я уже привык, можешь не убиваться. А вот в сороковых... Пугающий ты был, Винсент. Оба нервно посмеялись. —Михаил, — Советы внезапно протянул свою шероховатую ладонь с одним длинным шрамом. — Абросимов. Будем знакомы, товарищ фюрер. Рейх недоверчиво глянул на приглашение «познакомиться». Столько лет друг друга знают, а имена собственные только сейчас раскрыли. Как карты в казино. Только во вряд ли это пока что тузы. —Винсент Штрайнберг, — рука в аристократичной перчатке пожала грубую ладонь рабочего. —Очень странно, товарищ Штрайнберг. Но приятно.***
—Фриц...Ой, тьфу тебя, Винсент! — Союз появляется в дверном проеме своей массивной фигурой. —Пока ещё не умер. К сожалению. — методично замечает ариец, не отрываясь от чтения. Названия книги Союз не видит, но судя по серому цвету и обложке, это те самые мушкетеры. Что было вполне объяснимо, ведь русского тот не понимал. Странно, что французский спустя столько лет помнит, хотя не факт, что очень хорошо. —И правильно. Лишних досок тебе гроб колотить у меня нет, —Союз хмыкнул.— На улице вон солнце светит, трава зеленеет. Пошли выйдем хоть, парк покажу. Тут недалеко. Рейх смотрит на него, как на больного. Ну да, наверное тяжело будет ему гулять по не асфальтированной дороге, тем более с больным коленом. Но немец молчит, возражений не высказывает. Медленно переводит изучающий взгляд на окно, за которым деревья, словно балерины, покачивались на ветру. Пожимает плечами, так и не определившись. —Ты всю пенсию тут сидеть собрался в четырех стенах? — коммунист закатил глаза. — Давай, собирайся. Солнце и свежий воздух полезны для здоровья. Того гляди, твой диабет вылечим. И Союзу плевать, что это неизлечимая болезнь. Если захочешь, можешь и третью ногу отрастить. Так он всегда говорил детям, одновременно с «Нет слова не хочу, есть слово надо.» Главное ведь стараться, а не ныть, как это сложно. Союз всю жизнь старался. Отстроить коммунистическую страну, да ещё и умело управлять ей, порой жесткими методами дисциплинированности. Руководить тысячами производственных заводов, в годы войны так особенно нужных, и миллионами мужчин, женщин и детей. Победить в Великой Отечественной, пускай и не совсем в одиночку. А потом заново отстраивать города, почти стертые в прах из-за артобстрелов, бомб и снарядов. Вести партию в шахматы с капиталистом США, а потом уже игру «у кого какие ракеты в кармане» так, чтобы не остаться проигравшим. Детей родить и воспитать из них достойных личностей, в конце концов. Достарался уже до астмы и боли в спине. Ну что, доволен собой? Союз вышел по направлению к входной двери, но вдруг замер. В висевшем в прихожей зеркале над тумбой отражался пожилой мужчина с явной сединой в выцветших, похожих на гриву старого льва, волосах, печальными морщинами вокруг губ и на потемневшем лбу, но с добрыми, теплыми глазами цвета молотой корицы, которые прятались за стеклами очков. —Эх, Миша, — вздохнул он, проводя пальцами по седому виску, который скрывали несколько светлых прядей. — Кем же ты стал. Действительно, кем? С одной стороны заслуженным ветераном, имеющим статус долголетнего правителя в почете, уважение со стороны младших коллег и навсегда запечатленное имя в истории Родины-матушки как воплощение его же руками созданной, мощной сверхдержавы. А с другой... Какой там почет, молодое поколение его нежно называет «совком». Им все новое подавай, западное. Да большинство детей и не знают о его существовании. Родились уже при правлении его детей, а что до них был какой-то там Союз каких-то республик— это же дело десятое. Гораздо важней то, как очередной идиот, с татуировками на лице, скачет на сцене и поет что-то невнятное, больше похожее на пьяный бред. Вот он-то был не таким. У его поколения была душа и разум, о которых нынешние отпрыски могли лишь мечтать. На той же тумбе стоит фотография в рамочке. Мужчина лет тридцати с чутка вьющимися волосами насмешливо ухмыляется, смотря родным мягким взглядом в камеру. Фотография черно-белая, пожелтевшая в местах сгибов. А уголке аккуратным почерком подпись: «Моему гардемарину, — Надя.» Союз ещё раз вздыхает, прикусывая краешек губы. И вновь смотрит на двойника в зеркале. Нет, ну морщин чуть-чуть прибавилось, волосы поседели. (Можно было бы и покрасить, но чертова астма) Но он же ведь все такой же, каким был. Солдат, готовый на подвиги. «Не вешать нос! Дурна ли жизнь, иль хороша?» — в голове всплыли до боли знакомые слова. Он закрыл глаза, опираясь руками на тумбу. Только вот теперь ради кого ему не вешать нос? Коммунист тряхнул головой. Ну его, к черту таки мысли. День такой чудесный, а он его портит своими отвратными привычками. Правда, нужно развеяться, чтобы окончательно в прах не превратиться от тоски. Но очки он все-таки снял, убрав в карман. Подумаешь, чуть-чуть нечетко видно в дали. Они ему не нужны. В этот же момент появляется Рейх. Союз ещё по скрипящим половицам понял. —Чего застыл? Неужто пренебрегаешь свежим воздухом? — ехидно замечает он, надевая темно-серое потасканное пальто. На улице тепло, градусов пятнадцать, а он все равно закутывается. —Ага, ведь делить кислород с тобой в этом доме напополам гораздо лучше, — он просто расправляет воротник светлого пиджака, ещё раз смотрится в зеркало и открывает дверь, предварительно опустив в карман ключи. Запираться тут особо не от кого, поселок маленький, преступников почти нет. Да и кто в дом к воплощению СССР полезет? Погода и вправду неплохая. Приятный бриз щекочет уши и шаловливо играется в патлах. Листья ещё мелкие, но уже ярко-зеленые, как светлячки. А вот и ласточки в ясном небе с весной летят. Точней уже с предстоящим летом. Главное, дожить до того чертового лета. Союз смело перешагивает крыльцо и проходит по тропинке к калитке. Руки тянутся конечно развернуться и помочь немцу, но он уже знает, что тот самостоятелен. И помощь примет скорей как то, что его уже за человека нормально не считают. Поэтому коммунист терпеливо стоит у той же калитки, пока Рейх не оказывается на расстоянии метра. Вот калитку он ему все-таки придержит. Ладно крыльцо, но тут земля такая неровная, приземистая. —Проходите, товарищ фюрер, — Советы показывает рукой вперед. — Не задерживайте добропорядочных граждан. Ариец никак не отреагировал, видно уже начал привыкать. Просто молча продолжил свой путь. Рейх шел так же прямо, с выпрямленной, как будто насильно, спиной. Никогда не просил подождать его, пройтись по более ровной местности или чуть сбавить шаг. Потому что слабости свои он привык скрывать. Ведь если ты настолько слабый, что постоянно просишь помощи, то кто тебя станет воспринимать как личность? Вот, что называется характер. Союз уже давно жил за городом. Астма на последних годах правления только ухудшила состояние. Особенно в загазованной шумной Москве, которая в итоге чуть ли не в могилу его свела. Тогда было невыносимо осознавать, что сейчас ты абсолютно беспомощен и зависим от аппаратов жизнеобеспечения и страшных людей в белых халатах. Костлявая, слава каким-то неведомым силам, уступила. И из реанимации воплощение бывших советских республик выписали довольно быстро. Однако не нужен он стал ни своему народу, ни занятым детям, ни даже той, с кем проживал эти последние... Нет, недавние года. Это были далеко не последние. И сейчас тоже не последние. Он будет жить ещё много лет, покажет им. И умрет в одинокой пыльной квартире, где единственный человек, кто хоть как-то отреагирует, — это твой бывший враг. Весенний лес отзывался звонкими, как трель горного ручейка, голосами птиц. Листочки на большинстве деревьев налились краской, сверкая под золотом солнца. Небо синим молоком разлилось над головой товарища фюрера и коммуниста, заставив последнего улыбнуться, подставив лицо греющему свету. —Хорошо-то как... Скажи? — он обернулся на малость отстающего немца. Тот поднял взгляд туда, куда прежде смотрел Союз, задумчиво хмыкнул сам себе, сощурившись. — Всяко лучше, чем в душном помещении сидеть. Вот помню в детстве... — он сравнялся шагом с Рейхом и повел его по небольшой аллейке из то ли лип, то ли ещё каких-то деревьев. — У отца участок такой был. Именье за городом, гектаров сорок. Пруды, парки, сады...А главное конюшня. Я таскал сахар и яблоки с кухни, чтобы потом сунуть под рубаху и унести. А лошади, они ж как люди. Все понимают, кивают, только разговаривать не умеют, — Советский говорил очень искренне, несмотря на то, что немец, кажется, подумывает над тем, как бы сдать его в психушку. — У меня любимица была одна. Буркой звали. Молодая кобыла была, с рыжей шерсткой да белой гривой. Я ей и овес насыпал, и яблоки носил, и чистил сам...Помню фразу кухарки нашей, доброй женщины: «Ай, Миша, ты эту Бурку наверно больше всех на свете любишь.» А я смеялся. Как можно кого-то больше или меньше любить? Особенно, когда имеешь таких людей рядом... — в последних словах прозвучала явная нотка грусти. Раздался вздох. Немец рассматривал траву под своими ногами, будто пытаясь сосчитать каждый листочек. Однако после небольшого рассказа с какой-то подозрительностью посмотрел прямо на лицо Союза. —Ты же говорил, тебя Михаил зовут, — выдал он после секундного молчания. Советский только усмехнулся и махнул рукой. —Да это только полное, официальное. Для своих Мишей я для всех всегда был, Мишей и останусь...Присядем? — он сделал небольшой кивок в сторону свободной черной скамейки. — Спина что-то заныла у меня, — старая уловка, которую он придумал специально для «его фашистского величества», чтобы оно сильно ногу не напрягало. Хотя, кажется, эта сволочь все-таки догадываться начала... Весьма сомнительно опустилась на вторую половину скамьи, сложив ногу на ногу. Но светло-оранжевый оттенок, отражавшийся от серых радужек глаз, говорил о заинтересованности в происходящем и малом азарте. Будто бы они играли в незримую партию шахмат. Сейчас он поддался, уступил ему пешку, в виде такого маленького одолжения, но готовиться поставить шах. Вопрос лишь в том, какое значение будет этот шах иметь. Рейх не подчиниться ему, как вольный зверь не подчиняется дрессировщику. И глупо наверное полагать, что если бы не обстоятельства, его бы так же заботила больная спина диктатора-коммуниста. Советский откинулся на спинку скамьи, отведя руки назад так, чтобы опереться локтями о кованое железо. Немец сложил руки в замок на своих коленях, поставив трость рядом. Рукава у его пальто длинные, и он часто натягивает их чуть ли не до костяшек пальцев. Может просто прячет что-то под ещё одним слоем ткани, а может пытается согреться (хотя на улице все ещё тепло), вспоминая их зимние морозы сороковых. Они молчат. Не желают рушить густую тишину, наполненную треском веток, шелестом травы и прочими звуками нетронутой чащи. Единственным знаком присутствия человека в этой картине были кованые лавочки, редко стоящие вдоль аллейки. —Отец все Мишенькой называл...Бывало, треплет так по голове ласково и приговаривает: «Мишенька, ну в кого ты у меня такой?» — Союз улыбался, глядя куда-то далеко в небо. Искренне улыбался. А в карих глазах сияла печаль. — Он хоть и религиозный был, а любил меня. Я ж младший в семье был. Федю помню, он ещё розгами гонял, а как я появился, так он, по его словам, чуть ли не ангелом стал. Рейх молча слушал, не особо смотря на самого собеседника. Однако была в его виде неестественная напряженность. Закусанная губа, через чур сжатые руки, бегающий взгляд. Его явно что-то тревожило. Но что— Союз до конца не знал. —Федъя... — наконец произносит он незнакомое имя с легким акцентом. — Старший брат, да? Русский совсем такого предположения не ожидал. Однако быстро собрался. —«Старший брат» — заключил Штирлиц, — хмыкнул он. Немец шутки не оценил, чуть нахмурившись. —Российская Империя... Получается, твой отец, — Рейх снял с себя очки, начав крутить их в руках. Советы только недавно заметил, что ему обязательно нужно что-то держать в руках или рассматривать, когда тот думает. И чаще всего под руку попадалась именно оправа очков. —Есть такое дело, — пожал плечами коммунист. —Когда я его увидел, он мне ласковым совсем не казался, — немец провел большим пальцем вдоль душки оправы. —Когда это вы встречались? — тон Союза на момент стал резко угрожающим. У него имелась привычка никого не подпускать из посторонних к своей семье. Даже к тем её членам, которые уже давно в мире ином. —Один раз. Когда он приезжал к...В Германию, — Рейх запнулся на последних словах, что вызвало ещё больше подозрений у советского. — Деловая встреча с её воплощением или что-то в этом духе. Меня на них никогда не пускали, однако я видел, как подъезжала его карета и как он, величественно ступая, шел по ненавистному мне крыльцу дворца, — он крутил очки то влево, то вправо, пытаясь уследить за мерцанием солнечных зайчиков, схожих с огнями канделябров. — Германская Империя был не таким. Он шел гордо, всегда смотрел с высока. Он желал, чтобы ему подчинялись. Россия был больше человечным. Мне хотелось...М, — оратор, когда-то выступавший перед миллионами немцев, вдруг не мог подобрать слов, от чего движения его пальцев стали более резкими. — Мне хотелось подчиниться, служить ему, хотя он не знал меня, — Рейх согнул правую душку. — Ему не нужно было применять силу или доказывать. Одним своим видом и разговорами он излучал что-то неведомое, что заставляло меня восхищаться, что кто-то из смертных может вызывать уважение к себе простым спокойствием и равновесием духа. Ты отчасти похож на него. Только без такого сильного физического увечья, как отсутствие левого глаза... —Он не особо-то и беспокоился о нем, — зевнул Союз. — Носил, конечно, повязки с тогдашним гербом, но нас всегда просил делать вид, будто её нет. Шутил даже иногда, мол, глаз за Крым в карты проиграл, вот и вся история. —Россия много воевал, — немец согнул вторую душку, держа очки в сложенном виде у себя на коленях. — Не удивительно, что в одном из походов получил такое серьезное ранение. Вспоминая его, даже немного рад, что отделался только больной ногой, — он наконец нацепил их обратно на себя. — Вряд ли бы ты хотел видеть меня сейчас с выколотым глазом или без какой-нибудь части тела. —Ну почему же? В сороковых я был бы такому зрелищу только рад, знаешь, — Советы хмыкнул, складывая руки на груди. — Но исключительно в том случае, если б я сам тебе эти увечья нанес. —А что ж сейчас мне такие хирургические услуги не окажешь? Отрубил бы мою больную ногу к чертям собачим и не нянчился бы со мной. Союз нервно повел плечами. —Тогда я был бы ничем не лучше тебя самого... Свежий бриз задул с новой силой, сметая сухие оставшиеся листики с земли, вместе с пылью и мелкими камнями. —Пойдем, — Рейх стремительно поднялся. — Здесь холодно.***
Дым от сигареты витал в ночном воздухе, развиваясь, словно корабельный парус. Его единственная сигарета за весь апрель. Даже больше, но конкретно считать Винсент начал лишь с апреля. Им обоим нельзя курить. Даже здоровье воплощения, кое отличалось более сильной стойкостью, от чего и могло существовать от ста и больше лет, все равно рано или поздно портиться. Сколько ему сейчас? Сто тридцать с какими-то ещё месяцами. Многие воплощения доживают до двухсот лет и больше. А он уже сейчас чувствует, что конец этой истории близок. И далеко не счастливый. Жить у Союза неплохо. По крайней мере, это лучше, чем то, что было в его распоряжении после войны. Однако, как долго все это «милосердие» продлиться? В конце концов ему надоест держать больного фюрера у себя дома и он отправит его в лучшем случае обратно. Но более вероятен вариант с тем, что его отправят на смерть. В этом непонятном ему, неизведанном двадцать первом веке появилось ещё больше страшного оружия, способного уничтожить миллионы человеческих душ. Это ли не доказательство того, что люди неисправимы в своей жестокости? Что уж говорить об воплощениях стран из этих же людей. Он стоял, прислонившись спиной к стенке дверного проема веранды. Наиболее удобное положение, которое он для себя нашел, учитывая больную ногу. От единственной сигареты оставалась примерно половина. А до часу ночи ровно пятнадцать минут. Бессонница была таким же частым гостем, как и кошмары, связанные с дворцовым и военным прошлым. Чаще, конечно, преследовало его второе, но иногда сон становился просто непонятной, но до холода в костях пугающей картиной. Винсент задернул наспех накинутое пальто сильней. Холодно. Сигареты всегда помогали ему лучше сосредоточиться и подумать. И сегодняшняя ночь не стала исключением. Расслаблял по факту не столько сам никотин, сколько монотонное повторение одних и тех же дыхательных движений. Винсент не спеша подносит сигарету к губам, позволяет вредоносному веществу заполнить легкие и выдыхает ещё один белый столб едкого дыма в ночную тишину. В военное время у него всегда при себе имелся портсигар с «фирменной» свастикой и свежие табачные изделия. Сейчас же приходиться подворовывать какие-то непонятные русские сигареты, которые, видимо забытые хозяином, удобно располагались между книжных полок. Ощущение совсем не то, что от родных немецких. Но прожить ещё хотя бы день на чистом энтузиазме он уже не может. Винсента совсем не удивило наличие сигарет у астматика Союза. Бывших военных не бывает, он это по себе знает. А некурящий военный это не менее редкое явление, чем белый тигр. Привычка старой жизни? Вряд ли. Ему ведь и без того трудно справляться с этими приступами (По крайней мере, без его помощи). Скорей просто память. Какому-то человеку или событию. Винсент отметил, что у коммуниста в доме полно таких вещей. Вещей, со своей историей, которые их обладатель явно берег. Фотография с неразборчивой надписью в прихожей, ещё одна, что выпала из книги, пластинки, картины, сигареты. С трудом верилось, что теперь они живут в двадцать первом веке. А не в таком знакомом им обоим двадцатым, где они были на своих местах. Союз не хочет отпускать свое прошлое. А оно тянет его назад, словно петля тянет висельника. И однажды она удушит его, если он не успеет освободиться. Винсенту нечего хранить. Нечего вспоминать. Все, что осталось у него от прошлой жизни— это воспоминания. Чудовищная кинолента, которую нельзя никак урезать, убрать лишнее. Остается просматривать мелькающие кадры раз за разом, просыпаясь в холодном поту. Идея наложить на себя руки никогда не приходила к нему. Потому что фюреру, хоть и не действующему больше, не подобает опускаться на уровень самоубийц. В такие моменты приходило понимание, что лучше бы тогда, когда его государство позорно опустилось на колени перед коалицией, его убили. Чтобы он не стоял сейчас и не думал, кто или что он теперь. Лучше бы спал в земле эти семьдесят пять лет. Поедаемый опарышами и червяками. Лучше б не нес настолько огромный позор. Винсент и не заметил, как сигарета, зажатая между пальцев в бледных перчатках, стала тлеть. Он скурил её всю меньше, чем за пятнадцать минут. Наутро наверняка поднимется давление. А сахар упадет к чертям. Зато вновь появятся крупицы сил, чтобы думать и рассуждать. А самое главное для того, чтобы подать ингалятор ворчащему коммунисту. Который, как всегда, забудет его где-нибудь на подоконнике или в спальне. Он бросил догорающий окурок под крыльцо. Тот затерялся в темной траве и потух. Винсент взял трость, что прислонил к дверному проему, и зашагал обратно в дом. С хромотой в четверть такта. Свободных спален на нижнем этаже не было. А спать на жестком советском диване с деревянными подлокотниками такое себе удовольствие. Вот и приходиться медленно взбираться вверх по лестнице, чувствуя хоть и терпимую, но неприятную боль. Когда он бегал вверх за ингалятором, она была гораздо сильнее. Но сейчас подъем казался намного трудней. То ли из-за табака, то ли из-за навеянных воспоминаний. Винсент наконец перешагивает последнюю ступеньку и намеревается идти к выделенной ему спальне, но останавливается. Дверь в комнату Советов приоткрыта. Он делает один маленький шаг и тут же себя останавливает. Зачем туда идти? Нечего ему там делать. Особенно в... Ровно час ночи. Но он видит, как одеяло спадает со спины коммуниста. Нет, так оставить нельзя. Немец пробирается ближе к двери. Заглядывает внутрь. Союз спит, напряженно свернувшись в позе эмбриона. Широкая грудь вздымается, и равномерно опускается. Винсент прислоняет трость к стене в коридоре. Он, конечно, сейчас безумно рискует, но ради тишины можно и потерпеть. Ходить без опоры тяжело. Нога, при малейшем неправильном положении, отдавалась режущей болью. есть огромный шанс упасть прямо здесь в таком нелепом положении. И в голове фюрера появляется чувство дежавю. Если бы каждый раз ему давали по марке, когда он рискует собственным здоровьем ради бывшего врага, он наверняка бы смог открыть здесь новый Рейхсбанк. Но сдаваться уже слишком поздно. Он аккуратно подкрадывается к кровати Советского. А точней... Михаила. Или Миши. Как он там себя просил называть? Идея с раскрытием имен ему не слишком нравится. Но не вечность же называть друг друга по названиям давно не существующих стран. Он наконец оказывается достаточно близко. Нависает над русским, словно каменный постамент. И... Тихонько поправляет сползший краешек одеяла. Ему не свойственна забота. Особенно о том, чью страну ты в прошлом желал подчинить. Но Винсент с легкой нежностью проворачивает это, стараясь, чтобы спящий Михаил не заметил его. Глупо. Глупые, нелепые действия, которые, тем не менее, заставляют появиться какое-то маленькое теплое чувство в давно умершей, ещё в проклятые сороковые, душе. Серая ткань перчаток наконец отрывается от застиранного одеяла. Немец отворачивается и уходит прочь. Наутро Винсент делает вид, что ничего не было. А Союз— что крепко спал тогда. Солидарность. Чертова солидарность.