Шрам и татуха

Исток лежал у Генераторов. Там Зона брала своё начало, там было её сердце. Там родилась её история, там ей предписано и погибнуть. Раньше, позже, в муках ли, в мире, но итог всё равно оставался один — забвение. Вечное, тёмное и необратимое.       Генераторы были затеряны в бесконечно далёкой и чёрной дали ото всяких человеческих глаз, упрятаны в бездне непостижимого, сокрыты в мглистой пучине пасмурно-грозных аномальных земель, что знали их как своих создателей и очень ревностно стерегли. Прятали в туманах, нескончаемых полях смерти, ручьях отчаяния и зыбучих песках единения с ужасом. Добраться до них не получалось никому, это было невозможно. Рубикон оставался непреодолим. Только синие вспышки, несущие вышине свои змеящиеся бесконечностью разряды, оставались тем единственным, чем открывались они жадным до правды глазам страждущих. Остальное терялось в полётах мысли, разбивалось в водоворотах умозрения и истлевало в истовой, но бессильной воле не сдавшихся вопреки всему людей. Битых, но не опустивших головы. Таких, как Меченый и Шрам. Зона по неосторожности загнала их обоих в угол, закабалила в ломаную черту своих ломаных нитей, и Генераторы стали теперь единственной их надеждой. Шансом с кровью и потом прорваться сквозь небесные тернии к бесконечно далёким звёздам и с громом тысячи молний расставить, наконец, все точки над «і»…       Другого выхода не было. Створки ворот судьбы позади намертво сомкнулись за спиной, ни о чём не предупредив и не оставив выбора, и ничего теперь не осталось, кроме как с бесшабашностью безумца сунуть голову химере в пасть. Бросить Зоне вызов. Бесстрашно попрать её волю, во что бы то ни стало прорвавшись к цели.       Единственный возможный путь к Генераторам пролегал через старый, ушедший под землю и уже почти скрывшийся в ней на века заброшенный госпиталь — место страшное, гиблое; могила сотен неприкаянных душ, что застряли в беличьем колесе собственных боли и страхов. Шрам знал это от Лесника. Сам он был там только раз, в невидном и неслышном уже в тумане прошлого 2011ом году, когда, бок о бок с обманутыми и корыстно проведёнными Лебедевым, как и он сам, «чистонебовцами», не на жизнь, а на смерть схлестнулся с бойцами «Монолита» на его хтоничных готических просторах. Пули тогда свистели над головой роями шершней, промозглый воздух сотрясался от взрывов и полнился гарью пороха, усталая, выцветшая плитка осыпалась ниц крошками от переломленной вафли, и не было ни конца, ни края виртуозной в своих тонах грохотов и криков симфонии смерти. Госпиталь с первой своей забитой в землю сваи был местом особым, замкнутым, неприветливым; в нём от первого дня его существования накалялись и кипели закрытые в его стенах страдания, нервы и страх, и тот злосчастный прорыв, отрокотавший уже спустя долгие годы после того, как он стал лишь ветхим эхом ушедшего прошлого, стал для него последней каплей. Его энергия вырвалась наружу, затопив всё его пространство мощным пси-полем и став клеткой для павших под его сводами. С тех пор Зона носит его туда-сюда пространственной аномалией, принуждая появляться в самых разных её уголках — и неважно, сколь близко лежали они к Центру или Периметру. В этот раз он удачно, словно специально оказался в Рыжем лесу, и Шрам отчего-то был до мозга костей уверен, что, пропустив их обоих через свои жернова, он выведет к Генераторам. Наёмник не мог себе объяснить, откуда взялась эта мысль в его голове и почему сидела в ней крепче убеждённой идеи. Это было похоже на шестое чувство, но оно же и кричало во всё горло о неминуемой страшной опасности, корёжило душу тенью сомнения. Шрам утопал в подозрении, будто оно было навязанным Зоной, игравшей со своими куклами, как котёнок с клубком, и оттого решившей дать им подсказку. Проявить игривое легкомыслие, которое и нужно было обратить против неё.       Подход к госпиталю преграждала аномалия. Вяжущаяся меж деревьев бесконечной спиралью Бруно белая лента, висящая в метре над землёй и бьющая по глазам приторной до тошноты белоснежностью. Она подрагивала, шла волнами и извивалась, похожая на огромного отвратительного глиста, и шла из тумана в туман, не давая себя обойти. Служила запретным территориям верной чертой, цербером, которым они оградили себя в своём вечном покое. Лес не хотел выпускать — как мышеловка, капкан, пути из которого назад уже нет. — Твою мать… — с языка у Шрама сквозь стиснутые зубы сорвалась досада. Перед ним стоял очередной высокий, грозный и неприступный с виду бастион аномальных земель. Один из многих, из сотен, что он уже встречал. Он злил, раздражал, но был и близко не в силах заставить его опустить руки и сойти с пути. — Ползком не пройти? — Меченый спросил риторически, сам прекрасно зная ответ. Проползти на животе под спиралью аномалии, с виду, ничто не мешало, но его сталкерское чутьё, грохоча во все колокола, железобетонно убеждало его в обратном, и он охотно ему верил. Так просто это быть точно не могло.       В головах обоих зароились мысли, взгляд забегал по окрестностям, подгоняемый гневом к ставшей поперёк преграде. Разум суматошно искал ответ. Не успело, однако, пройти и минуты, как аномалия вдруг пришла в движение. Заволновалась, задёргалась и внезапно дала дорогу: её белые нити, поднявшись на дыбы, образовали несколько идеально ровных и гладких арок прямо перед сталкером и наёмником. Нетронутые земли лёгким взмахом руки отворили им обоим свои врата. Просто и безвозмездно до истеричного смеха — словно издёвкой. Шрам взял в руку болт и, полный подозрения, швырнул в проход. Ржавая железка, не встречая препятствий, пролетела на ту сторону и мирно шлёпнулась в пожухлый рыжий настил. Странно. Зона опять спасовала, и эти её сардонические поддавки начинали действовать на нервы, сводить с ума. Иного пути всё равно не было — Шраму с Меченым оставалось только пройти по расстеленному перед ними красному ковру, и давящее чувство близости тупика, всё сужающегося ещё и ещё огненного кольца вокруг них, крепло на глазах. Как оказалось, не зря: стоило им только обоим ступить за последний рубеж белоснежно-яркой аномальной косы, как её арки вдруг схлопнулись и упали вниз, словно по команде. Назад дорога в секунду канула в лету — осталась только вперёд. А там, впереди, в предстоящем, уже в сотне-другой метров брал начало госпиталь. Лес вокруг него редел, сводясь едва не к пустырю, чуть сбоку нависала какая-то невесть откуда взявшаяся ветхая шарообразная конструкция, с ног до верху покрывшаяся пылью и ржавчиной, и, главное, уходили прочь почти все звуки. Не осталось бродящего в высоких кронах ветра, исчез спокойно-монотонный гул леса, стихли далёкие аномалии и сумеречные твари. Остались только сменяющие один другого шаги, аккуратные, тихие, но всё равно идущие в беззвучное пространство кричащей тревогой, как трещины по корке льда.       На подступе к просевшему в грунт входу в госпиталь к нему прилегала глубокая и длинная, похожая на вычерченный в земле звериный коготь лощина. Обогнув её крутой рыхлый край, Шрам с Меченым подошли к её пологому истоку и спустились вниз. Земля в ней была мокрая, мёртвая, выжженная до нитки; всюду россыпью бурых клякс лежали цветущие зелёным грязевые лужи, из которых торчали утопший в них мусор и истлевшие, нетронутые зверьём тела. По бокам выглядывали из осунувшихся склонов сжираемые землёй деревья и коричневые ото ржавчины опоры ЛЭП. Вверху, у краёв, какие-то неизвестные гравитационные аномалии отщипывали у земли кусочки дёрна и разбрасывали их дугами над оврагом, словно накидывая потухшую гирлянду на давящие своей свинцовой тяжестью небеса. Они глядели сверху хмуро, грозно, и, в то же время, как-то печально, с тоской, будто потакая гомонящему в воздухе инфернальному шёпоту. В лощине висела гробовая тишина, до госпиталя надо было ещё дойти, но уже здесь всё окружающее, сам эфир дышал какой-то зловещей чернотой, кроющей душу мурашками. Меченый чувствовал нутром окатившую его волну, ощущал стоны запертых здесь мертвецов, жуткий голос которых прибавлял настойчивости из шага в шаг. Шрам шёл первым чуть впереди, огибая торчащий из земли хлам и чуть ли не скача с ноги на ногу, Меченый пробирался за ним. В один момент он оступился, и подошва его берца скользнула по чьей-то мёртвой руке. Уши тотчас резанул дребезжащий пси-эхом в черепе крик, сорвавшийся тут же на оглушительный визг, лодыжку обожгли холодом схватившие её костлявые пальцы, и покойник, страшный, изуродованный разложением, вырвав своё тело из земли, молниеносно бросился на сталкера. Ноги Меченого мигом ошалело рванули его в сторону. Не успел он толком ничего сообразить, как морок в секунду развеялся: напавший мертвец, чей покой он неосторожно потревожил, растворился в воздухе фантомом, оставив только давящий уши псионический звон и изводящееся в груди сердце. Торчащее из земли тело было по-прежнему бездвижно. — Осторожнее, — сказал наёмник, глядя через плечо. — Не задевай их и, по возможности, огибай стороной. В следующий раз одним испугом может не закончиться. — Уж постараюсь, ч-чёрт подери, — буркнул в ответ Меченый, возвращая ужавшиеся зрачки к нормальному состоянию и судорожно озираясь по сторонам. — И будь спокойнее, — продолжил Шрам. — Здесь очень тонкое информационное поле. Если его раздразнить — мы останемся здесь навеки, с ними же. — Он кивнул на задетый Меченым труп. За ним и вокруг лежало ещё много тел — таких же высохших, истлевших, еле видных из земли и застывших в предсмертном оскале боли. — Ты бывал здесь раньше? — Да, — голос наёмника наполнился мраком бездны. — Только тогда здесь всё было ещё по-другому… Они вдвоём пошли дальше. Лощина впереди сужалась, виляла, извивалась ужом, и, в конце концов, упиралась в разорённое временем здание госпиталя. Ветхое, как сгнившее бревно, испещрённое огромными трещинами, разрушенное, тусклое едва не до цвета окружавшей его земли. Лишь один только этот его поникший, исчезающий прямо на глазах лик кричал о том, насколько здесь всё было давно и неотвратно мертво. Фасад сожрала грязь, краска истлела в пыль, от стёкол остались лишь зияющие чернотой соты окон, а двери стали историей — в их проёме гнездилась страшная, бездонная и безлюдная тьма. Она глядела прямо в душу, вводя в неё ужас, словно физраствор через шприц, и немо, молча шептала голосами погибших в своём липком нутре. С каждым шагом к ней ближе всё мрачней и неуверенней становилось, всё сильнее дул из неё шпарящий хладом незримый ветер беды. В метре от проёма он уже обдавал безудержным потоком, порол нутро сотней тысяч своих кнутов.       Подойдя к нему и вступив в его обитель, в его мрачно-ледяную черноту, Шрам с Меченым включили налобные фонари — они прорезали темень, рассекли её, и их обоих словно окатило водой из ведра. По спине прокатились мурашки, душу опять объял лёд, а тьма, нисколько не побоявшись ударивших по ней лучей, набросилась отовсюду, попыталась расплющить, сбить с ног. Она атаковала страхами, попыталась пронзить пришедших шипами ужаса и бесконечной болью своих жертв, но, получив отпор, отпустила. Потом совсем ослабила хватку и отступила, будто бы смиренно согласившись пропустить к себе незваных гостей. Сталкер с наёмником минуту стояли вкопанными в землю, прогоняя охвативших их напряжение и смятение черноты и готовые вновь схлестнуться с ней, после чего одёрнулись, ощутили облегчение и осторожно прошли чуть дальше и осмотрелись в прихожем помещении госпиталя. Большое, просторное, в давно ушедшую бытность чистое и сияющее белоснежной краской стен, теперь оно утопало во ввалившейся отовсюду земле, темноте, сырости и жрущем бетон упадке. Повсюду валялись бурые куски и крошки, какой-то давно истлевший мусор, от интерьера не осталось и ветхого отголоска, но всё это смотрелось понятным и привычным, сходилось с картиной реальности, как ключ с замком. Обескураживал запах. Вместо мокро-терпкой земли, плесени и подвальной отсыревшей затхлости в воздухе зависли спиртованные ароматы антисептиков и свежих, только спущенных с конвейера лекарств. Они били в голову когнитивным диссонансом, возбуждали иглы тревоги, уводили душу в пятки, и против них не помогал даже противогаз. Они были запахи-призраки, которые хранили верность госпиталю даже после его кончины.       Жёлтые пятна двух фонарей обнажили во мраке кротовую нору вниз. Она была короткой и вдоволь широкой; на её круто клонящейся вбок стороне лежала уморённая влагой деревянная лестница. Шрам указал на неё, коротко изрёк «туда», после чего, спрятав оружие за спину, схватился за перекладины и спустился. Меченый сошёл следом. Там, внизу, брал начало лабиринт ходов, сошедшийся фантасмагорической эклектикой из нор, что словно были прорыты гигантскими, порождёнными тьмой червями-мутантами, и вполне обычных, пусть вовсе и не подвальных, комнат и палат госпиталя. Они шли, тянулись друг за другом в одном только Зоне известном порядке, терялись в массивах промокшей земли, в которой кружились бесконечные спирали и серпантины узких лазов-кишок. Ледяной ветер погребённых душ блуждал по ним всюду, то тут, то там, протяжно завывал звенящем в голове псионическим гуденьем. Терпкий медицинский запах никуда не делся, он ходил за ним по этим катакомбам след-в-след, и теперь вокруг него, словно планеты вокруг звезды, закружились звуки замершего здесь прошлого. Эхом в черепе из какой-то неведомой далёкой дали доносились из пространства суматошные голоса врачей и медсестёр, пронзительные, отчаянные вскрики мучавшихся больных; иногда им размытым фоном вторила канонада разверзшейся между «Чистым Небом» и «Монолитом» войны. Шрама с Меченым всюду преследовали какие-то непонятные шорохи, что были словно шатавшиеся по пятам призраки, иногда сердце заставлял ёкать близкий грохот сверзившихся с тележек и покатившихся по полу биксов. Откуда-то из-за мумий окон протяжно завывала сирена, мерно и ритмично пищали кардиографы.       Всё это валилось отовсюду неудержимым потоком, совращало разум ещё сколько-то не имевших места в тревожном отстуке времени минут. Комнаты и переплёты нор вились, путаясь клубком червей всё больше и глубже в черноте, всё вернее превращались в муравейник без шири и выси, а потом оборвались резче и нежданней громового раската в девственно-чистой синеве. Бесконечный лабиринт, страшный, чёрный, кормящий загулявшее в душе отчаянье безысходности, упёрся в пустующий меж заваленных землёй стен проём-оазис, льющий родными до слёз лучами тусклых серых небес и дышащий свежей лесной мокротой. Отзвуки непрощённого и не нашедшего покоя прошлого здесь истлели, рассосались в пространстве эхом меж горных перевалов, как давно уже и должны были.       А там, вовне, брал начало длинный и широкий просторный зал. Пол его укрывали высокие горки мёртвого грунта, меж которых суетились бесконечной рябью постоянно натекавшие грязные лужи, по бокам шли балконы на арках из верениц идущих друг за другом колонн, такие же отсыревшие, растрескавшиеся и сыплющиеся на глазах, как и всё здесь, а крыши наверху и след простыл — там, где должен был бы начинаться её настил, теперь была укрытая рыжим одеялом иголок земля, а вверх тянулись качавшиеся на ветру сосны. Зал, обязывая облику, невольно складывался в уме эдаким извращённым обветшалым гибридом Колизея и Парфенона, ареной, где кровь лилась рекой, а живым можно было уйти лишь отобрав чью-то другую жизнь. И «гладиаторов» он знал много — они лежали всюду, кто целый, а кто по частям, испустившие дух в грандиозном сражении годичной давности и запертые теперь здесь бок-о-бок со своими безмолвными зрителями. Зона протянула им всем кулак, обращённый большим пальцем вниз. Воздух здесь, словно не предавая этому никакого значения, полегчал, очистился от подземельного чёрного мрака, наполнившись ему взамен какой-то прогорклой, печальной горечью. Такой, словно бы страдавшие здесь души позабыли ненадолго о своей тягостной и вечной неволе, и отдались ненадолго, на досадно-короткий, и от этого такой желанный миг между стёршимися в пыль и неотличными друг от друга прошлым и будущим, скорбной, тихой и слёзной рефлексии о своей злой, не знавшей жалости судьбе. — Чувствуешь это? — Шрам остановился, окинул взглядом балконы, точно стремясь заглянуть в глаза их молчаливым призракам, затем обернулся к напарнику. — Чувствую, — опустошённо произнёс Меченый, смотря на вяло борющиеся друг с другом локоны свинцовых туч в поднебесье. — Чувствую, как никто другой… И это было правдой. Грусть, злость, печаль, отчаяние, безысходность, непонимание и извечный, серый и промозглый, как воздух Зоны, минор, давно были ему верными побратимами взамен тех, которых он уже потерял. Которых у него отняли, оставив один на один со своими надеждами, страхами и бедами. Сделав подопытным кроликом и разумной куклой, которой ничего более не оставалось, кроме как в бессильной и исступлённой досаде, со скрежетом зубовным смотреть на то, как играют его судьбой. Одно только оставляло надежду — он всё ещё дышал и стоял на ногах, всё ещё был жив и мог выбраться, превозмочь. Маленький, тусклый, захлёбывающийся в чёрной бесконечности пропасти, но шанс, всё ещё оставался, всё ещё, не смотря ни на что, теплился на горизонте возможного.       В душе у Шрама творилось то же самое. Кипела боль, бурлила тоска, тлела глубоко искорка безнадёжного равнодушия и трепетал страх перед стенами глухого затхлого тупика, во мраке которого он тщетными попытками выбраться погряз уже не по щиколотку, а по самые уши. Может, поэтому в госпитале было так спокойно. Его крепостные души чувствовали их обоих, знали, что общие беды породнили их, и не стремились наброситься бесшабашным, обезумевшем от ярости призрачным скопом, смять их, растереть в порошок и порвать в клочки, высвободить все свои чудовищные страдания на нечаянно подвернувшихся жертв. — Здесь живут призраки, — наёмник не открыл Меченому Америки. — Если они подвернутся, не трогай их — и мы пройдём. Сталкер выразил приятие услышанного, и они вдвоём двинулись к тому концу зала. Ступили берцами в жидкую, вязкую, как кисель, грязь, которая была здесь повсюду; начали петлять в залитых водой низинах серо-коричневых груд, как заплутавшая шлюпка в туманных скалах Альбиона, и, смеряя метр за метром, оставлять позади землю, заросшую тиной боли, красной, как сталь от накала. Понурившие голову облака вверху по-прежнему вальяжно и без суеты семенили себе куда-то к бесконечно отсюда далёким морозным далям севера, деревья шатались и покачивались пьянчужками друг другу в такт и в резонанс, а тишина оставалась несменной владычицей. Царицей старого госпиталя, что бродил неприкаянным во владеньях Зоны.       Оружие у них обоих безвольными и бесполезными железками болталось за спиной на ремне. Здесь от него не было никакого проку — не в кого было стрелять, не было врагов и опасностей, которым влёк угрозу раскалённо-кровожадный свинец. А призраков оно раздражало. Давило на больные мозоли, точащие кровью и без того, напоминало о тех злосчастных сражениях, что рассекли холодным клинком смерти тонкую ниточку их жизненных линий и похоронили здесь, в тихом омуте земного пекла. Поэтому его пришлось оставить, бросить мёрзнуть без теплоты хозяйных рук. Без него было плохо: всё нутро изводилось волненьем, что металось штормом в груди, душе от него было тесно, а в черепе рокотал страх — всё обтёртое и отточенное годами сталкерское естество возмущалось, противилось, отчаянно било во все колокола, и разуму приходилось силой его укрощать.       Через какое-то время Шрам с Меченым спокойно и мирно добрались до того конца зала. Никто им не помешал, никому не помешали они. Цепкие взгляды не упокоенных мертвецов, их в обнимку близкое присутствие, чувствовались, но не внушали ничего страшного, не заставляли жернова тревоги стирать в порошок беззащитные нервные клетки. Госпиталь оставался спокойным, и это его шаткое, зыбкое, ветхое, как он сам, спокойствие, оставалось благом, которому сознание волей и неволей возносило благодарности и выражало молящую надежду позволить спокойно пройти. А вторила ему всё та же молчаливая тишина. Всеми её нотами продолжали оставаться лишь завывания ветра под хмурой грядой облаков и мерный, поющий голосом природы шелест сосен, пока вдруг в паре шагов от двоих путников не возникли желтоватым псионическим маревом двое духов прошлого. Оба — мужчины, напарники. Один из них стоял и записывал что-то карандашом в блокнотик, второй, скрючившись, рылся в каком-то барахле, что в нынешней точке счёта лет было давно уже и безвозвратно сожрано сыростью, временем и землёй. Удивляли они тем, что одеты были оба в обычную гражданскую одежду. Плохо сидевшую, старую, потёртую и поношенную. Шрам с Меченым отчего-то знали это, хотя их полупрозрачные жидкие силуэты, вьющиеся желтоватой дымкой, как река туманом, не давали глазам ничего разглядеть. — Твою мать, и здесь ни черта нет! — раздражённо выплюнул тот, что горбился над хламом. Он вяло выпрямился и повернулся к компаньону. — Вообще по нулям здесь всё, куда ни ткнись… — Я ж сразу знал, что ничего здесь не найдём, — невозмутимо ответил второй, жестикулируя зажатым в пальцах карандашом. Его голос тоже, как и у всякого фантома Зоны, не слышался ушами — звенел, как колокол, протяжным гулким эхом в маленьком пространстве черепа. — Госпиталь этот, сто пудов, ещё задолго до аварии забросили. Он вообще уже рассыплется скоро к чёртовой бабушке. Но я же знаю твою упёртость, Валерьян. Тебе обязательно каждый раз надо проверить и убедиться. — Угу, — угрюмо буркнул укорённый Валерьян. — Ладно, пошли отсюда. И так радиация везде где угодно может быть, так ещё и зараза какая здесь, чего доброго… Он отряхнул руки об утыканные наружными карманами и не один уже раз подлатанные штаны, и они вдвоём, недовольные, с хмурыми лицами, побрели друг за другом куда-то в сторону и развеялись в воздухе без следа — как сизое колечко табачного дыма. Сталкер и наёмник проводили их вниманием взглядов. Меченый — напряжённо, встревоженно, испытывая бурляще-контрастный коктейль чувств из естественного, неподвластного разуму опасения, страха, и неподдельно искреннего человеческого сочувствия двум запертым в собственном прошлом душам; Шрам же — одолённый всепоглощающей внутренней пустотой, войдом душевных струн, что заиграл и заныл новыми мелодиями неумолимой и ненасытной безысходности при виде образа человека, которого когда-то знал, и чей бездыханный труп своими глазами видел ещё до того, как он взаправду почил.       Двойные двери прохода куда-то дальше в утробные дебри госпиталя, как и вся их стена, были засыпаны горой земли, которая, сверзившись к балкона, эдакой вязкой бурой лестницей вела к нему наверх. Путники взобрались по ней и пошли дальше подземными коридорами. Они, сбиваясь в стаи и петляя меж собой, образовывали очередной лабиринт — не хуже того, что остался далеко позади. Мимо и вскользь уплывали за спину кабинеты и лестницы, палаты и операционные, оставались в прошлом бессчётные двери и повороты. И чем дальше сталкер с наёмником шли, чем дольше продирались в залитых призрачным плачем помещениях, тем больше и твёрже крепла в их умах уверенность в том, что госпиталь уже не был возведённым людьми когда-то давно строением со своим хорошо продуманным планом — от него остался теперь лишь извращённый Зоной образ, который лёг в основу её вольнодумных фантазий. Он был лабиринтом страха, темницей отчаяния и страданий, его пространство не имело теперь чётких очертаний, а ходы — конца. Слева и справа, то тут, то там, звенела суета, ходили эхом крики и тревожная речь, грохотали выстрелы и взрывы в коридорах, где сошлись умершими две реальности ушедших времён. Коридоры наполнялись ведущими бой жёлтыми полупрозрачными «монолитовцами» и «чистонебовцами», а меж них, как ни в чём не бывало, бродили измождённые пациенты и бегали врачи и медсёстры, не замечая шедшей в госпитале войны. Призраки слонялись повсюду, их с каждой минутой становилось всё больше, и пространство делалось всё теснее и неспокойнее, истовее; голоса прибавляли и прибавляли в громкости, сливаясь в сверлящую голову дрель, и череп шёл трещинами от взбурлившего вулканом гвалта. Пси-фон уже не просто рокотал — он задыхался и плавился, разрываясь от кипящего напряжения. Кричали сходившие с ума от боли пациенты, голосили врачи, орали раненые бойцы этой адской мясорубки, драма которой ожившим спектаклем повторялась здесь из разу в раз, давно уже сбившись со счёта. И они всё снова и снова страдали, переживая опять и опять уже прожитое и канувшее необратимо в безвестную седину лет. Каждый раз играли на адской сцене сами себе актёры, зрители и жюри, не имея шанса ничего прекратить.       Прекратилось оно само — по своему желанию. Резко и нежданно, просто стихло и растаяло в пустоте, оставив одиноко звенящий в ушах писк. Госпиталь опять замолчал, и тишина вновь полилась реками по его запутанным коридорам. Спустя пару ещё каких-то жалких, непривычно громких в окружавшем акустическом штиле шагов, Шрам с Меченым как раз выбрались из них и очутились в ещё одном огромном зале с обрушившимся потолком — точной копии предыдущего. Те же сыплющиеся крошкой балконы, те же горы земли, прежняя поблеклая опавшая плитка и грусть растворённой в мокром воздухе печали. Но призраки были и здесь тоже. Два из них, подобно прежней паре духов, возникли из своего неведомого четвёртого измерения рядом с путниками, у перилл балкона. Облачены они были в старую, как сам мир, сразу отличимую от нынешней, военную форму, и звучали прежними протяжно звенящими эхом в сознании голосами. — Здорово, Петь, ты как? — жёлтая фигура подошла к опёршемуся на поручни приятелю, и они пожали друг другу свои призрачные руки. — Нормально, вроде, — ответил мертвец Петя и снова навалился локтями на ограду. — Вот как раз последние деньки отбываю, скоро выписывают. — Вот это дело, — призрак хлопнул друга по плечу. — Третью неделю тебя навещаю, а всё так никак и не могу представить, как скучно было здесь почти месяц проваляться… — Да помереть можно от скуки, — удручённо протараторил Петя. — Оно, правда, всяко лучше в переносном смысле, чем в буквальном, как на полигоне… Надо ж было так нелепо подставиться… — Да не переживай ты так, дружище, что было — то уже прошло. Ты ещё легко отделался, так-то. Сколько вон историй всяких от товарища майора уже наслушались… С такими темпами, блин, и никаких буржуев не надо — сами перемрём. — Да и не говори, уж я-то знаю, — между ними на пару секунд затесалась пауза. — Что там, кстати, с этой новой приблудой-то? Испытания продвигаются? — «Объект»? Ох, дружище, ему дивиться никто и на каплю не перестаёт! — всплеснул руками фантом так, будто моль ловил. — И впрямь, летающая тарелка, ни дать ни взять! Ты ж сам его видел. — Видел-видел. И даже неслабо так почувствовал… — Ну ладно тебе, брось уже так расстраиваться, — призрак выудил из внутреннего кармана кителя серебристую флягу и, зыркнув по сторонам, украдкой протянул товарищу. — На вон, хлебни, пока никто не видит. — Вот это дело! Спасибо, Юр, — Петя сделал несколько глотков и вернул другу «слюнявчик». — Хорошо пошла. Эх-х, соскучился я уже по казарме здесь… Хотя… Здесь и по пеклу запросто соскучишься. — Да ты и в пекле будешь как рыба в воде, — пошутил Юра над товарищем и азартно брякнул: — Медсестричек местных уже очаровал, небось? Петя застенчиво увёл взгляд в сторону. — Да не то чтобы, — сказал он. — Но вообще… Знаешь, к отдельным я присматривался. — Ничего, браток, найдёшь ещё свою, если с полигоном так и дальше пойдёт, — дух опять хлопнул приятеля по плечу. — Ладно, приятно было свидеться, но, боюсь, пора мне уже. Зайду ещё к Серёге, спрошу, как он там. — Передавай ему привет. Фантомы простились друг с другом и рассеялись в воздухе россыпью мутно-желтых дымовых завитушек. Очередные две голограммы наступившего самого себе на хвост прошлого, коих в Зоне тысячи, очередные два отражения похороненных заживо душ. И не успели они раствориться в назойливой сырости, как извечные здесь тоска под руку с печалью, две давнишние неразлучные подруги, вновь овладели чувствами и пустились в вальяжный моцион — то ли по уголкам сознания, то ли туда-сюда по балконам залы. За ними тенью по пятам побрела царица-тишина, благодушно разделив свои кладбищенские мотивы с серыми лучами из-под купола бессменно-грозных свинцовых туч.       Шрам с Меченым спустились вниз, на «арену», и спокойно пошагали дальше, наслаждаясь немым безмятежьем. Хлюпали берцы в застоявшейся мокрой грязи, шастал по неразлучной спутнице-привычке ищущий опасность взгляд по сторонам, и слышалось, как сердце тихо и ритмично отстукивает в груди. Горки земли всё сменяли и теснили друг дружку, извивая тропинки между собой, выл в ветшающих арках ветер, и несколько минут спустя ушей коснулись отголоски какого-то разговора. Обычного, светского и спокойного, совершенно ясно и чисто слышавшимися голосами вместо самих собой напрашивавшихся потусторонних призрачных звучаний. Тогда же глаза привлёк к себе заигравший где-то недалеко впереди оранжевый свет огня. Путники преодолели отделявшее их от этого мерно трещавшего костерка расстояние и очутились на относительно ровном и чистом от земли участке зала, что тянулся к самой стене и перекошенному заваленному проёму двойных дверей. В его середине, метрах в двадцати, лучилось теплом пламя, облизывая языками висевший над ним котелок, а вокруг него, на сучкастых брёвнах, сидели и грелись несколько человек. Трое бойцов «Чистого Неба» в бело-голубых штурмовых бронекостюмах, в которых Шрам с горькой тоской узнал своих погибших в тогдашней кровавой бойне знакомых, и, напротив них, двое «монолитовцев» в окровавленных и испачканных комбезах. Все пятеро молча сидели, уставившись в огонь, и изредка бросали друг другу какие-то редкие скупые слова, даже не шевеля головами. И не было в них, не виделось и не ощущалось ничего призрачного: ни полупрозрачных жёлтых силуэтов, ни звенящих эхом голосов, никакой вьющейся псионической дымки под ногами или бьющего от них жутковатого холода — они сидели, как наяву, взаправду; как настоящие и живые пятеро людей у объятого пламенем хвороста.       Посмотрев на этих сидящих у костра, Шрам сошёл с места и направился прямо к ним. Пристально, с опаской буравивший их взглядом Меченый, не понимая действий напарника и не отрывая ног от земли ещё пару долгих секунд, всё же осторожно и с неохотой ступил за ним следом. В памяти у него всё ещё крепче навязчивой мелодии сидел кинувшийся на него фантом сгнившего перед вратами госпиталя мертвеца, и ноги теперь сами, без малейшей команды обминали каждого из них десятой дорогой. Сидевшие же перед ним сейчас в десятке метров леденили душу куда больше. Они были точь-в-точь живые, дышащие и мыслящие люди — не призраки вовсе, но ведь такого просто не могло быть в этом богом забытом месте, самом странном и аномальном месте всей Зоны, в сердце самой её сущности, где везде одни лишь тени прошлого и отголоски давно былого, один сплошной обман в теле созданного Зоной Франкенштейна, сшитого её сумасшедшей фантазией из мёртвых лоскутов ушедшей действительности. И на этой мысли Меченый помрачнел. Он вдруг вспомнил, что они с наёмником — люди, самые настоящие и неподдельные, и они вдвоём сейчас уже чёрт знает сколько продираются сквозь этот проклятый лабиринт, эту тюрьму душ, и что вдруг сидящие за тем костром сталкеры — тоже ещё живы? Что Зона не погубила их, превратив в перманентно страдающих и сходящих с ума фантомов, а просто заперла здесь? Или, что стократ хуже, они со Шрамом уже и не люди вовсе, а такие же призраки, сами того не зная? Каждая оттикавшая секунда, каждый пройденный по полу шаг порождали всё большие прения мыслей и всё пуще вгоняли в смятение. Зона опять била его своим самым мощным, самым подлым оружием — неопределённостью, бредом, подменой реальности на одно только ей известное нечто. И Меченому опять нечем было ответить — оставалось в который раз только смиренно принять всё как есть и стоически согласиться с уже написанным сценарием своей судьбы, который ему никто и никогда не даст прочитать. — Ты же говорил не трогать их и не приближаться, — вдруг сказал он тревожно, когда Шрам был уже в пяти метрах от лагеря. Они оба остановились, а гревшиеся у костра по-прежнему в упор не хотели их замечать. — Говорил, — без капли растерянности и смятения признался наёмник, глядя напарнику в глаза. — Так, действительно, и надо было. А сейчас — садимся к ним. Веди себя спокойно и не заговаривай первым. Если тебе что-то скажут — обязательно отвечай. — Он отвёл взгляд, потом, сжав губы, понурил голову и через пару секунд добавил: — Я сам не знаю, откуда это всё… знаю… чувствую. Просто… — Снова короткая пауза, — просто, верь мне.       Они вдвоём подошли к сидевшим и пристроились на свободные места у огня. «Чистонебовцы» и «монолитовцы» по-прежнему пребывали в глубине своих мыслей, безразличные к окружению, и только один из них, Вечный, командир того отряда группировки, бок о бок с которым Шрам дрался в коридорах госпиталя, и что почти стал ему побратимом, оторвался от бесконечного созерцания какой-то абстрактной астральной точки вне границ даже того бытия, что строила Зона здесь и сейчас, и, расплывшись в радостной дружеской улыбке, посмотрел на наёмника и произнёс: — Надо же! Какие люди, хех, на нашем болоте… Холод так говорил. Где-то от сейчас?.. — Вечный поднял голову к небу и бросил на него благоговейный взгляд. Шрам был безмолвен и бледен, как сама смерть. — Не думал я, что снова когда-нибудь свидимся. — Пауза. — Ты, я вижу, со Стрелком пришёл? Надо же… Из врагов в друзья… Или даже больше? — Его лицо озарила ехидная ухмылочка. — Что ж, всяко в Зоне бывает. В любом случае, что вас сюда привело? «Чистонебовец» дружески, с искренней добротой, идущей от истока личности, смотрел на наёмника, а тот не мог проронить ни слова. Смеженные в бледную нить губы рвались дрожать до свода челюсти — эмоции в середине сознания кипели и дымились, как котелок над костром, норовили устроить настоящий буран. Меченый видел и чувствовал это, и Вечный, наверно, тоже, только не хотел то ли замечать, то ли признавать. Спустя секунды Шрам кое-как, большим усилием совладал с собой, затем, не в силах дать Вечному ответный взгляд, не поворачивая головы сказал: — Судьба. Хех… Судьба привела. Вечный медленно и многозначительно покивал, опустив глаза к прежним дебрям собственных дум, потом вновь приковал взгляд к костру, весело перебиравшему игривыми язычками, и продолжил разговор. — Судьба… — в это одно-единственное слово он вложил бездонную прорву философской глуби, умело заковал всё то, что делал с ним и его товарищами этот проклятый всеми, чёртов госпиталь. — Как же много кроется в этих шести буквах… Судьба у нас у всех своя. И ты вон снова со Стрелком свиделся, и со мной. Да и мы все, — он указал ладонью на двоих своих товарищей и «монолитовцев», — тоже вон сидим сейчас греемся у одного костра, хотя, казалось бы… По ту сторону, знаешь, акценты так меняются, что… даже смешно иногда становится. До слёз. Или даже до рыданий. В этот момент что-то начало меняться. Душу откуда ни возьмись объяла сильная тревога, вокруг завыл протяжным псионическим воем ветер, который до того помалкивал, боясь даже пискнуть, а с ним загомонило на заднем фоне еле слышно что-то жуткое и непонятное. Назревало что-то страшное, бедственное. Ветер начал теперь не только звучать, но и вполне ощутимо лягать порывами, обжигать каким-то потусторонним инфернальным холодом, что впивался вовсе не в кожу, а в само сознание; даже тучи в небе участили ритм и помчались быстрее прочь, будто убегая от предстоящего, и даже их тусклый блеклый свет ослаб и угас едва не до сумерек. Шрам с Меченым оглянулись по сторонам — на верхних балконах залы, всюду и везде, прорисовывались всё отчётливее очертания десятков, если не сотен чёрных фигур, а в голове, вторя ветру, всё громче звенела призрачная какофония шёпотов. Высь продолжала блекнуть. — Мы тоже не хотели здесь вот так вот остаться, — мрачно сказал Шраму Вечный, пробивая его взглядом, как пушечный снаряд. Теперь не только он, но и все сидевшие, кроме Меченого, смотрели на него — пусто, бездушно. Сталкер же, сидя напротив наёмника, ясно видел, что смотрят все на него самого. — Мы стреляли друг в друга, хотели убить, оставив навсегда здесь, в проклятых коридорах этого проклятого госпиталя. Кто-то должен был победить, должен был выжить и уйти отсюда, но в итоге мы все остались здесь. Ушёл только ты. И теперь ты тоже останешься здесь навсегда. Навечно! Навечно!!! «Чистонебовцы» и «монолитовцы» растаяли в воздухе, развеявшись скудной белёсой дымкой без следа, а буря вокруг уже натурально ревела и грохотала во всю свою мощь. Толпы призраков по бокам оскалились жуткими, яростными и исступлёнными оскалами, они махали своими чёрными, как смола, руками и с ненавистью кричали. Поверх них, из леса, подступали к зале один за другим такие же чёрные призрачные тени мутантов. Их с каждой секундой тоже становилось всё больше, и они рычали всё громче и напористей. А потом начали прыгать вниз — один за другим, голося, бесясь, и заполняя собой пространство и сжимая в кольцо.