Ролевка

«Когда ты вернешься После долгой дороги домой, Когда ты увидишь Что этот мир для тебя стал чужой, Вспомни о тех, кто ждёт, Кто всегда тебе будет рад, Невзирая на то, кем ты вернёшься назад.» Пилот — Когда Ты Вернешься

— Девушка, вы кто вообще? — Зорькин расплылся в хитрой улыбке. — Я вас не знаю, но вы прекрасны, но скоро придет моя лучшая подруга и обвинит меня в кобелизме. — Коля, — Катя рассмеялась. — Заходи, Пушкарица, — Колька по-дружески обнял девушку. — Хорошо выглядишь, прямо произведение искусства. А ты чего пришла-то? Неделя твоей ссылки пока не кончилась или ты не ко мне, а к бутылке, как обычно? — Я к тебе просто так прийти не могу? — возмущенно спросила Катя. — Можешь, но не приходишь. Я вечно как Чип и Дейл в одном лице. — А я — Гаечка, — Зорькин рассмеялся и закружил подругу по коридору. Катю стремительно отпускало от тяжелого дня. Просто потому, что это Колька, который всегда рядом и всегда поддержит. — Гаечкой ты была в своих этих водолазках и вечных джинсах, — рассмеялся Зорькин, увлекая подругу на кухню. — А сейчас — ну чисто дама высшего света. К тебе по-прежнему можно по-дружески обращаться или исключительно на «вы» и ручки целовать при встрече? Или вообще лучше не подходить мне, простому парню с рабочих окраин... — Коленька, — Катя рассмеялась и под возмущенный взгляд друга полезла в святая святых — холодильник Зорькина. — Ничего не изменилось. О, мандаринка! — Оставь мои мандарины в покое, ты их не заслужила еще, — с вызовом сказал хозяин холодильника, отталкивая аккуратно девушку от вожделенных мандаринов. — Ты еще не рассказала, по какому поводу этот маскарад. — Милко расстарался. Пришлось пойти на жертвы ради искусства. Мандарин-то отдай, жмот! — Отдам, Пушкарева, только ответь мне на вопрос, честно, глядя в глаза и не задумываясь: куда ты после уничтожения моих мандаринов пойдешь? — Домой! — К Жданову своему или...? — Или, Коленька, или, а теперь гони мандарин немедленно! — Да держи, держи, Катенька, — Коля усмехнулся. — Так тебя с бутылкой скоро ждать? — И не надейся. Не хватало еще из-за этого придурка лить слезы. — Что случилось? Наигрался? — Не наигрался, — горько и ядовито. — Но я больше не могу так. Нужно возвращаться домой, так что пойду-ка я папу порадую возвращением блудной дочери. — Прямо так? Да Валерия Сергеевича удар хватит! — Коленька, шоковая терапия иногда необходимость. К тому же, ты хочешь воссоединиться с мамиными пирожками и котлетами? — Хочу, конечно, но не ценой инфаркта твоего папы. — Не преувеличивай. Я же не голышом иду, хотя и признаю, что платье чересчур открытое. Переживет. — Входную дверь ближайший час закрывать не буду, — вздохнул Зорькин, нервно поправляя очки. — Вот тебе еще мандарин и выметайся навстречу приключениям. Передай привет теть-лениным пирожкам от меня, скажи, что я скучаю. — И этот паразит обвиняет меня в корысти! — Катя закатила глаза и засмеялась. — Кать, а если честно, то мне привыкать теперь, что моя страшненькая подруга теперь красавица и начинать комплексовать? — А я красавица? — Коля торжественно кивнул. — А «страшненькую подружку» я тебе, Коленька, припомню! — Ага, у тебя теперь от мужиков отбоя не будет, а я — переживай, чтобы мою Катьку никто не обидел. А мне, между прочим, за это пирожков не дают! Ладно, не злись, Пушкарева. На вот тебе еще мандаринку. Надеюсь, ты бегаешь быстро, как раньше? — А что? — А то дядя Валера тебя живьем освежует. — Зорькин! Ты сейчас на еще один мандарин попадешь! — Молчу, молчу. Удачи тебе, Катюха! Дверь Колька не запер, как и обещал, надеясь, что политическое убежище подруге не понадобится. Он-то любил ее любую, хоть в дурацких юбках до пола и блузках с оборочками, хоть в драных джинсах, залитых пивом, хоть такую, как сейчас — в дорогущем платье, с профессиональным макияжем, уверенную в себе, ту, которой она была только с ним, Колькой Зорькиным. Да он с радостью бы отдал все мандарины, которые покупал в огромных количествах только потому, что Катя их любила до умопомрачения, лишь бы она не стала снова хандрить из-за какой-нибудь ерунды, как она обычно делает. Колька вскинул сжатый кулак и зажмурился. Чтобы наверняка все получилось. — Мам, пап, привет, — Катя, как ни в чем не бывало, отперла дверь своими ключами и вошла в отчий дом. Словно не было почти недельного отсутствия дома. Словно никакой ссоры с отцом. Как ни в чем не бывало. Как же она скучала! Только сейчас, переступив порог родного дома, Катя поняла, что ей этого не хватало. С кухни доносилось бормотание телевизора — папа смотрит очередной футбольный матч, запах ужина, наверное мама пожарила ее любимые рыбные котлеты. В животе заурчало, за весь день-то толком ничего не съела, три мандарина у Кольки до чай с печеньками у Сахарочка. А завтрак с Андреем как будто в прошлой жизни остался. Картошечки бы сейчас да пару котлет, прямо со сковородки. — Катюша! — мама выскочила из кухни, словно ждала ее. — Доченька, здравствуй! Раздевайся поскорее, ручки мой да за стол садись. Я как раз твои любимые котлетки поджарила, компот открыла, как знала, что придешь сегодня! — Мамочка, — проглотить ком, вставший в горле стоило неимоверных усилий. Только сейчас стало понятно, что ее выходка больнее всего ударила не по папе, а по самому лучшему человеку на земле. И это несмотря на постоянные звонки и заверения, что все отлично. Мама всегда принимала любое катино решение, безоговорочно. Вот бы и папа так. — Я соскучилась. — Валерик, Катюша наша пришла! — крикнула Елена Санна, обернувшись в сторону кухни. — Раздевайся, родная, давай помогу пальто повесить. Ох, красивое какое! Ребята, небось, подарили, да? — Ну, почти, — Катя улыбнулась. Старые вещи остались у Милко, который ни в какую не пожелал отдавать ни теплую куртку, привычную Кате, ни джинсы с джемпером. Даже сапоги и те зажал. К образу, видите ли, не подходят. Хорошо, что дома есть во что переодеться, да и обуви не одна пара, если вдруг придется уехать. — С работы подарок. Ой, как мама-то на платье отреагирует?! Катя вдруг испугалась. Щелкнуть по носу папу это одно, а вот мама... Нужно было ее хоть немного подготовить... — А платье какое! — ахнула мама. — Ну-ка, ну-ка, повернись! Красота-то какая! Прямо как эти, из телевизора. Катюша, какая ты красавица у меня! — Ну ладно тебе, мам, — Катерина вдруг засмущалась. — Платье как платье. — Ну, хоть папа будет доволен, а то все в штанах да в штанах, — самые уютные, самые родные объятия, не разреветься бы — тушь потечет... — Явилась, и года не прошло, — раздалось ворчание отца. — Это ты во что вырядилась? Как бл... — Папа! — вся сентиментальность слетела в миг. — Если не хочешь, чтобы я развернулась и уехала прямо сейчас, то не договаривай, то, что хотел сказать! Поверь, мне есть, куда уехать. Не вы одни меня ждете. — Ишь, распоясалась! Не доросла еще так с родителями говорить! — огрызнулся Валерий Сергеевич. — Пап, честно, скажи, сколько мне лет? — голову выше. Выше голову, Пушкарева! Отец не отвечает, словно вспоминает, сколько родной дочери лет. — Папа, мне двадцать пять. Со вчерашнего дня. К тридцати-то годам дорасту, надеюсь? — Как двадцать пять?! — оторопело переспросил папа. — Лен, недавно же вот такая бегала! Помнишь? Отцовская ладонь с растопыренными пальцами где-то на уровне пояса. Катя не сдержала улыбки. Ох, папа-папа... Не любит папа перемен, и дочка даже в двадцать с лишним лет маленькая и жизни не знает. Ну, смотри, папуль. Не девочка уже. Не признаешь никак? А придется. — В таком на люди выходить незамужней девушке должно быть стыдно, — отец поджал губы. Упрямец. — А что Миша скажет на такое вот? Ходишь полураздетая! — Миша ничего не скажет, — холодно, зло сказала Катя. — Это не Мише надо, а мне. — Ладно, большая и взрослая, чего в коридоре-то толпиться? Руки мой и к столу! За столом подробно доложишь, как докатилась до этого вот. Ленка, иди накрывай! Катя грустно улыбнулась, вспоминая... … Она впервые напилась так, что не осознавала происходящего. Что угодно, лишь бы заглушить боль от предательства любимого. Как можно быть такой дурой? Вот как?! Обиднее всего было не то, что Денис ее использовал, не спор на деньги, а насмешки, градом летящие от толпы. Дура! Все знали, что Старков с ней играет, и никто — никто не сказал, не предупредил, Колька пытался, но разве она его послушала? Нет конечно! А ведь не маленькая уже, двадцать лет! И вот, бутылка, Колька, рев в три ручья, и пойти не к кому, кроме Зорькина. Папе не скажешь, он ее с землей сравняет. Маме скажешь — она отцу доложит. Первая неумелая затяжка сигаретой, до кашля, выворачивающего наизнанку легкие, до рвоты, до головокружения, но ничуть не облегчающая душевных мук. Пустая бутылка, пустая пачка сигарет, и бледный с прозеленью Колька, который в праве заявить «я же говорил!», но он успокаивает и прижимает к себе. Даже, даже когда она перед ним сидела в трусах и кромсала ненавистную блузку ножницами, рвала руками юбку, ни слова не сказал. И не приставал. На руках отнес на свой диван, уложил, а сам устроился на полу, стащив подушку и плед с родительской кровати, хотя раньше могли спокойно валяться в обнимку. И уже наутро, выплакав все, что можно, и бесконечно извиняясь перед Колей, Катя рассматривала себя в зеркало. На голове — воронье гнездо, колькины вещи больше на несколько размеров, висят мешком, но Кате вдруг понравилось то, что она увидела в отражении. Так и пошла домой, с распущенными волосами, кое-как расчесанными. А дома — папа. А дома — скандал. А дома — бледная мама, проплакавшая полночи: дочки дома нет! Пришлось соврать, что отмечали с Зорькиным День Защитника Отечества, поэтому и перегаром за версту несет. И плохо, потому что пили всю ночь. А платья и юбки она больше в жизни не наденет. Ой, что началось! Папа кричал, сильно кричал, за сердце хватался, убеждал, что не положено девочкам в штанах драных ходить и майки жуткие с черепами на себя надевать — ничего лучше Колька просто не нашел. Катя слушала-слушала, да заявила, что вообще выкрасит волосы в фиолетовый цвет, а потом ирокез выбреет, если не отстанут. А ей уже двадцать, и она взрослая, сама решит, как одеваться, что носить и во сколько домой приходить... … И вот Кате двадцать пять, дура была, дурой осталась, опять любовь, и опять перемены в имидже. И опять папа кричит. Главное, сейчас не повести себя, как маленькая капризная девочка и объяснить все родителям. Хватило бы сил еще на это! Но запах маминых котлет звал за собой на страшный суд отцовского гнева. — Садись, Катенька, — мама ласково потрепала дочь по голове, как несмышленного ребенка, и Катя машинально поправила прическу. Разрушать образ, созданный Милко она не хотела. Не сейчас. Мама отдернула руку, словно обожглась. — Котлеточки твои любимые. Ты не торопись, кушай, кушай на здоровье! — Спасибо, мама! — Катерина улыбнулась. Папа пыхтит. — Ну и что это за ночнушка на тебе? — Эта, как ты выразился, ночнушка, стоит как три твоих пенсии, — ядовито произнесла Катя. — И это подарок от коллеги. — А что, дешевле ничего нельзя подарить? Что на рынке вон висит, что это вот платье твое. Один хрен. Ты теперь всю зарплату на тряпки пустишь, да? Мало того, весь дом завален твоими этими луками и мечами, теперь еще и ворох тряпок будет повсюду! — Я на это все зарабатываю самостоятельно, — Катя фыркнула. — И вам помогаю, между прочим. Думаю, могу себе позволить тряпки покупать, какие посчитаю нужным. — Зазвездилась ты, Катька, как в эту свою Зималету пришла работать, так творишь, что вздумается, приходишь, когда захочешь, а сейчас вон вообще на неделю пропала! А мы сиди и гадай, где тебя носит! — Я звонила домой. Мама подтвердит. Ночевала у подруги с работы, — краешек губ девушки чуть изогнулся. Хороша подруга-то, Андрей Палычем зовут, а спокойная, главное, тише воды, ниже травы прямо. — По мужикам, что бы ты ни подумал, не шлялась, Миша в курсе, Коля в курсе, мама в курсе, а ты разговаривать со мной сам не хотел. Жива. Здорова. Сейчас дома. Что не так? — Тебе что, ночевать негде? — мрачно спросил отец. — У тебя дома нет, по подружкам ночуешь? — А ты, папа, мне что сказал, когда я позвонила и сказала, что у меня все нормально? Чтобы я домой не возвращалась и шла гулять туда, где всю ночь... Я тебя и послушалась. Мам, котлеты восхитительные! — И что, теперь так и будешь полуголая ходить? Принесешь в подоле — кормить не буду. И с работы тебя гулящую погонят! — Пап, я же не на госслужбе, чем я занимаюсь в свободное от работы время моего шефа не интересует, пока я прихожу вовремя и выполняю свои обязанности, а нормальные люди вообще-то при сексе предохраняются, — о, шефа-то как раз интересует, чем Катюша вне поле его зрения занята, главное, на вранье не попасться сейчас. А то папа и дальше не поверит, и все раньше сказанное отметет как ложь. Пауза: поскорее запихать в себя картошку и кусок котлеты, чтобы не отвечать. — А ты, Катюха, «калаш» что ли, чтобы тебя на предохранитель ставить? Не дай бог, выстрелишь! — Валерий Сергеевич рассмеялся собственной шутке, но Елена Александровна, видя, как поменялся взгляд дочери, отвесила ему затрещину. — Ну и шуточки у тебя, дорогой папа! — рассердилась Елена Александровна. — С тобой говорят, как с нормальным человеком, а ты все свое гнешь! У дочки вчера день рождения был, ты ее поздравил?! Чего головой мотаешь, как телок?! Не стыдно? — Да стыдно, Ленка, — кивнул Валерий Сергеевич. — На это вот смотреть. — А, тебе проще, когда дочку называют пугалом огородным и интересуются, в каком веке моя одежда была сшита, — зло сказала Катя. — Тебе проще, когда я я из дома выхожу только на работу. Хобби, увлечения, смена обстановки, наконец, друзья — зачем? Есть же папа! Знаешь, я с мамой вас обоих очень люблю, но с таким отношением, порой, очень хочется снять квартиру и съехать. Мне двадцать пять. Я сама в состоянии решить, что надеть и куда пойти. Если мне нужен будет твой или мамин совет, то я его непременно спрошу. А сейчас, вот сейчас, именно в этой, как ты выразился, ночнушке, мне впервые в жизни приятно на себя смотреть в зеркало. Не порть мне хотя бы вечер, день и так непростой был. — Ишь какая, — буркнул папа. — День у нее непростой был. Дома ночевать нужно! А, делай, что хочешь, раз такая взрослая, и иди, куда хочешь! — Ма, спасибо за ужин. Я, наверное, поеду, меня ждут. Позвоню обязательно. Только переоденусь, пока папа не передумал, — преувеличенно-беззаботно сказала Катя. Внезапно захотелось оказаться подальше отсюда, в уютных объятиях Андрея, перед камином в гостиной. За неделю это стало почти привычкой. — Папа, я уеду. На выходные не жди, лучше подумай о том, что я тебе сказала. — Делай, что хочешь! — Он отойдет, Катюш, — прошептала Елена Александровна. — Поворчит-поворчит и смирится, я поговорю с ним. Только не пропадай совсем. — Конечно, мама, — Катя улыбнулась. — Вы у меня самые замечательные. Я потом все-все тебе расскажу. — Ну, с богом, — мама улыбнулась. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, доченька. А на папу зла не держи. Он тебя любит, какой бы ты ни была. Он привыкнет. Видят боги, изначально Катя не планировала возвращаться вечером к Андрею. Слишком устала от него, бесконечные ссоры, а теперь еще и Кира. И он это понял. Ждет ли? Нужна ли? Не спросишь — не узнаешь. Всего-то и нужно набрать номер телефона, который знаешь не хуже собственного. Ответил после первого же гудка. — Катюш, ты где? Все хорошо? — Я дома. Все нормально. — Хорошо... Я рад. — Андрей... Заедешь за мной? — Считай, что уже выехал! Я позвоню, как подъеду! Знакомая с детства комната вдруг стала какой-то чужой, хотя здесь все так же, как и неделю назад, ничего не поменялось. Кроме хозяйки комнаты. Некрасивая девочка в круглых очках была окончательно заколочена в гробу и похоронена. А Катя Пушкарева — красивая и уверенная в себе. Что бы ни думали о ней окружающие. В конце концов, она не сто баксов, чтобы всем нравиться. Главное, что телефон в руке ожил и любимый голос сообщил, что он ее ждет у подъезда. Попрощаться с папой, поцеловать маму, отказаться от пирожков и закрыть входную дверь. Она вернется только через несколько дней. А пока — самые уютные объятия на свете и самая любимая улыбка Андрея Жданова.