Hel

Единственный цвет, который существует в мире Санеми помимо черного и белого — красный. Цвет крови, цвет войны. Цвет глаз и волос его лейтенанта. Он наблюдает, как Камадо надевает перчатки и, хмурясь, обрабатывает инструменты, и не может сдержать смешок. Танджиро сразу переводит на него раздраженный взгляд и хмурится ещё больше. — Считаете, что столь серьезные раны — это смешно, генерал? Можете не отвечать, это был риторический вопрос. Он заканчивает с дезинфекцией и склоняется над Шинадзугавой. Медленно снимает бинты, пропитанные кровью, открывая себе доступ к ране, и принимается обрабатывать её, продолжая ругаться себе под нос: — И стоило лезть на передовую… Если вы умрёте, кто, по-вашему, поведет армию за собой? Каждый раз я едва успеваю вытащить вас с того света, но однажды я могу и не успеть. Санеми усмехается, и не прекращает это делать даже после того, как игла входит в его кожу. Уже не больно давно, так, неприятно только. — Слишком много берешь на себя, когда-нибудь я устану спасать тебя и позволю умереть, — Танджиро заканчивает накладывать швы и слегка улыбается, оглядывая уже не так страшно выглядящее чужое тело. Он уже собирается отойти, но Санеми хватает его за руку, заставляя остановиться. — Мы оба знаем, что это не так, лейтенант. А ещё они оба знают, что всё, что Шинадзугава делает — ради Танджиро. Что ему, хоть и не признает никогда, страшно аж пиздец. Страшно, что алые — кровавые, блядь — глаза когда нибудь потухнут, как сраный факел. И тогда в мире Шинадзугавы снова останется только чёрное и только белое. Камадо смотрит ему прямо в глаза, поджимает губы, но выдергивать руку не спешит, наоборот, аккуратно переплетает свои испачканные кровью пальцы с чужими. Улыбается устало и слегка расслабляется. — Верно. А затем наклоняется вперёд и отставляет на искусанных губах Санеми лёгкий поцелуй.