1
— Доброе утро, мой милый Ханс! Ну что, готов к новым свершениям? Это было первое, что услышал Марсель, даже не успев открыть глаза. Он смутно помнил события прошедшего дня и очень удивился, когда вместо своей родной спальни увидел совершенно незнакомую свободную комнату и сидящего рядом Иоахима. Пайпер, как обычно, улыбался во все тридцать два и, казалось, был амбассадором хорошего настроения с самого раннего утра. И неудивительно — вчера сбылась его главная мечта: он покинул пределы Третьего Рейха и не намеревался туда возвращаться. Германия — рассадник проблем, как политических, так и межличностных: с тем же Гиммлером Иоахим не ладил никогда. Ругались они даже чаще, чем молодая семья, где муж — безнадежный алкоголик, которому никакая кодировка помочь не в силах, а жена — проститутка в самом элитном публичном доме столицы. Правда, если в такой странной семье вопрос стоял о том, кто же все-таки в семье добытчик и как каждому ее члену относиться к неординарным интересам партнера, то у Иоахима и Генриха все было намного серьезнее: Гиммлер мог открыто обвинить Пайпер в заговоре против фюрера или публично называть гомосексуалом — так, забавы ради. Иоахим терпилой не был, и все недовольства Генриху высказывал, правда, исключительно тет-а-тет: в народе репутации у Пайпера никакой не было, его считали максимум мальчиком у рейхсфюрера СС на побегушках, и вся поддержка, разумеется, шла бы только в адрес Гиммлера. Ну конечно, стадный рефлекс. Пайпер не понимал их. Или просто отказывался понимать на подсознательном уровне. Он считал себя неповторимой индивидуальностью, полностью отклоняющейся от всяческих общественных норм. С одной стороны: именно так и было, но с другой: ни один человек, чье поведение признано девиантным, не будет себя оправдывать. Все хотят выставить себя нормальными и безопасными для социума, Иоахим же делал все наоборот. — Иногда мне так хочется тебя придушить, — признался Марсель, переворачиваясь на другой бок. В ответ он услышал звонкий смех Пайпера и колкий упрек: — Тебя ж посадят, горе-убийца! — Ну и ладно, — апатично откликнулся Ханс-Йоахим. Он никак не хотел перенимать жизнерадостный настрой товарища, и Иоахим, огорченный этим, несильно, но так, чтобы можно было почувствовать, ткнул его в бок. Марсель резко обернулся и посмотрел Пайперу в глаза — в наглейшие серые глаза, в которых блестел игривый огонек. Ничего хорошего этот блеск не предвещал, и Ханс, скинув одеяло, принялся поспешно спихивать Иоахима с кровати. — Даже спасибо за футболку не скажешь, — фыркнул Пайпер, послушно вставая с кровати. И лишь тогда Марсель заметил, что одет был вовсе не в свою одежду: на нем, свободно, как на вешалке, висела футболка Иоахима. Не сказать, что (теперь уже бывший) штурмфюрер был настолько больше Ханса, он просто любил свободную домашнюю одежду. В тесных пиджаках и рубашках в облипку походить он успевал и на улице, так пусть хоть в родных четырех стенах побалует себя комфортом. Пайпер был куда более предусмотрителен, чем его спутник, и поэтому взял с собой целых пять футболок, в одну из которых — большую (рукава доходили до сгиба локтя), черную (Иоахим любил этот цвет), заправленную в брюки — он был одет и в тот момент. — А-аа… — растерянно протянул Марсель, оглядывая свое новое одеяние. — Спасибо большое! — Могу отдать ее тебе. — любезно предложил Иоахим. — Насовсем. Тебе же нужно будет в чем-то здесь ходить. — Тогда я ее забираю, — таким же милым тоном ответил Ханс. Он уже не обижался и даже как-то подобрел. Видимо, московская атмосфера повлияла на восприятие Марселя, и вот он, бодрый, полный сил и облаченный в огромную красную футболку Пайпера, как крестоносец в латы, уже шел в ванную, встроенную в комнату. «Какой же он милашка!» — восхищенно подумал Иоахим, опираясь ладонью о столешницу и еще долгое время глядя на дверь в нетерпеливом ожидании выхода его драгоценного камрада. Все-таки он очень любил Ханса. Даже несмотря на то, что часто отпускал в его сторону похабные второсортные шуточки и прочие гадости или издевался, проявляя излишнюю любовь и заботу (при этом прекрасно зная об отношении Марселя ко всякого рода милостям). Любил как-никак. С грехом пополам, но любил. Вышел Ханс умытый, чистенький, приятно пахнущий и с зализанными назад волосами — он каждый день их так укладывал на протяжении уже трех месяцев. Иоахим присвистнул и запустил пятерню в свою густую шевелюру, укладывать которую ему было лень (в Советском Союзе он решил отдохнуть и от этого занятия тоже): волосы у него были волнистыми и довольно длинными, особенно для мужчины (Пайпер заметил, что в основном они тут все были лысые) и по длине доходили до глаз, и иногда редкие пряди выбивались из прически и спадали на лицо, мешая своему обладателю. — Ну и что означает этот жест? — уперев руки в боки, с наигранным пафосом в голосе спросил Марсель. Как он и ожидал, Пайпер сначала усмехнулся и подмигнул (Боже, как ему это нравилось, как заводило, и как зверски бесило одновременно — ну что поделать с этим совратителем, с этим блядским мальчиком для Гиммлеровского битья?) и лишь потом дал весьма уклончивый ответ: — Означает, что тебе и с твоим гнездом на голове вполне неплохо. Хотя, знаешь, нет! Причесываться все-таки стоит. Но не наводить же такой марафет ради московских улиц… — Я хочу, чтобы столица СССР запомнила меня, как небывалого красавца, — парировал Ханс-Йоахим, копируя манеру Иоахима: сначала он подмигнул, а потом улыбнулся как дурачок. Воистину идиотская улыбка. Пайпер прыснул: — Харизмы тебе не занимать! И вообще, ты всегда красавец. — признался Пайпер и изобразил задумчивый жест: приложил большой и указательный пальцы по обе стороны от подбородка и медленно провел вниз, потирая его и смыкая пальцы. — Даже когда лежишь, ворчишь и обещаешь со мной расправиться. Хотя, почему «даже»? — Иоахим вскинул палец по конфуциевскому подобию. — В такие моменты особенно! — Ты вообще умеешь молчать? — беззлобно спросил Марсель. Его ни капли не утомили речи Иоахима: наоборот, порой слушать их бывало довольно забавно, но этот вопрос действительно довольно долгое время мучал Ханса-Йоахима. Он привык к тому, что его лучший друг — самый экстравертный экстраверт из всех, кого он только знал: шутник, болтун и просто непроходимый идиот. И снова этот недобрый, азартный блеск в глазах. Пайпер смотрел приопустив голову, исподлобья, хотя сам был на полторы головы выше Ханса. — Не умею. Но если хорошо попросить, то, пожалуй, смогу сделать исключение… И опять эти намеки. Марсель их то не понимал совсем, то понимал слишком уж ясно. Иоахим хотел добиться так называемой «золотой середины» в этом плане, но Ханс-Йоахим оказывал упорное сопротивление, что вызывало раздражение его оппонента и еще большее желание воздействовать на его взгляды. Зная Пайпера и его стремление добиваться всего и всегда, можно предположить что-то у него да получалось, и это предположение окажется абсолютно верным. Даже тогда Ханс все понял, но никакого возмущения у него это не вызвало — в конце-концов, после дружбы с Пайпером длинною практически во всю жизнь, можно привыкнуть и не к такому. Марсель был даже готов ввести в привычку хождение в одежде Иоахима. Сейчас такого парня назвали бы альфонсом, а Пайпер тогда называл его солнышком, лапочкой и милашкой (что, несомненно, Ханса-Йоахима злило, и, попав в наше время и узнав определение слова «альфонс», предпочел бы называть им, а не уменьшительно-ласкательными формами названий животных). — Когда-нибудь я точно тебя убью, — практически полностью повторил свою утреннюю реплику Ханс. — Даю тебе слово. — Значит, ты поехал со мной в другую страну только для того, чтобы меня угробить? Хитрюга! — Марселю показалось, будто бы он услышал нотки восхищения в голосе Пайпера. А может, и не показалось. Иоахим постоянно восторгался странными вещами, в том числе и открытым заявлением его друга о том, что тот готов его убить. Точно какой-то отклоняющийся от нормы. — Да, — такое откровение поразило Иоахима, и он ни с того ни с сего заявил: — Вообще-то нам нужно менять паспорта! Вот только есть одна загвоздочка: мы тут никого не знаем и, по всей видимости, нам сейчас придется идти к владельцу столь чудесных покоев. — А не легче ли купить новые? — спросил Ханс-Йоахим, явно не одобрив инициативу Иоахима. — Это и выйдет дешевле, и полную анонимность обеспечит. — Дорогой мой Ханс, думаешь, в СССР с этим все так просто? Твой вариант — примитивнейший, а нам надо быть готовыми ко всему. Как ни крути, мы здесь, по сути, пылинки. Ничтожные и маленькие, не имеющие никакого влияния. Тут любые документы хороши, лишь бы имена в них были не наши и национальности исправлены. Я готов хоть евреем по паспорту стать, и, надеюсь, в данный момент никакой фюрер и никакая его подлиза этого не слышали. — Ну, это ты загнул, — Марсель евреев ненавидел. Сам не знал, за что, но ненавидел. Иоахим, вообще-то, тоже, но при этом он был намного лояльнее своего друга и пытался бороться с внутренним беспричинным антисемитизмом. А, как известно, Пайпер своего всегда достигает.2
— Вы беженцы? Странный вопрос, и Иоахим с трудом удержался, чтобы не двинуть кулаком по носу владельцу гостиницы: во многом не из-за некорректности вопроса, а из-за того, что Пайпер не знал, кем они с Хансом-Йоахимом являются. Бывший штурмфюрер внимательно посмотрел на Марселя, но тот лишь пожал плечами. Он тоже не знал. Тогда Иоахим решился на импровизацию: — Вообще-то я бы так не сказал. Мы просто не хотим иметь ничего общего с нашими прошлыми жизнями. — и, сам того не ожидая, высказал практически всю правду. — Владимир Соколов, — призадумавшись, ответил его собеседник. — Я работал вместе с ним во Франции. Я держал гостиницу, где жили беженцы, а он продавал им паспорта умерших людей… Потом нам пришлось переехать в СССР. Место изменилось, а люди — нет. Владимир — человек слова. Он решил связать свою жизнь с помощью тем, кто попал в настолько трудную ситуацию... — А где этот Владимир живет? — Пайпер неплохо знал по-русски, но часть слов все равно не понимал, поэтому не вслушивался в речь владельца гостиницы и решил спросить о том, что его действительно интересует. — На втором этаже нашей гостиницы. Двадцать вторая комната. Но прежде чем к нему пойти, советую вам сфотографироваться. Здесь, на углу, как раз есть фотоателье. Владельца зовут Григорий. Добрейшей души человек… — А ваше имя? — резко прерывая речь о душевной доброте Григория, спросил Иоахим. Владелец гостиницы, уже десять минут ожидавший этого вопроса, облегченно выдохнул и представился: — Николай.3
Ханс-Йоахим не любил фотографироваться даже больше чем евреев. Но у этой нелюбви, однако, было несколько причин. Во-первых, сам Марсель считал себя нефотогеничным (скажи он это Иоахиму, тот мигом бы выбил из него всю эту дурь). Во-вторых, атмосфера фотоателье его почему-то напрягала и казалась ужасающей: Ханс мог усидеть на заднице ровно буквально где угодно, но только не на стуле перед фотоаппаратом. В-третьих, вспышка. Марсель боялся ослепнуть, именно поэтому бросил пить. История из разряда абсурдных: как-то раз он, будучи еще заядлым семнадцатилетним хулиганом, алкоголь которому покупали его старшие знакомые, от этих же знакомых услышал, что один их друг (имя которого, как ни странно, они не называли) ослеп после пьянки. Ханса этот разговор напугал, и больше он к бутылке не притрагивался. Марсель не боялся потерять дар речи: говорит он все равно мало; потеря слуха вчерашнего фанен-юнкера так же не страшила: внимательным слушателем он не был; но вот зрение… Ханс-Йоахим считал глаза зеркалом души. По его скромному мнению лишение зрения было равно лишению души. Вообще-то, слепцов он никогда не видел, и понятия не имел о том, как выглядят их глаза, но отчего-то считал, что это полное уродство. Иоахим же вновь оказался более продуманным: он взял с собой свою фотографию как раз-таки на такой случай. Правда, ей уже было полтора года, но зато на ней он был в гражданской одежде. То, что нужно для того, чтобы избежать расспросов. Пайпер решил дождаться Ханса на улице. Прошарив карманы, он с недовольством заметил, что сигарета-то у него осталась последняя. Вздохнув, Иоахим закурил. Время шло чрезвычайно долго, и создавалось ощущение, будто он простоял там не каких-то двадцать минут, а четыре часа. И каково было его разочарование, когда выйдя, наконец, из треклятого фотосалона, Марсель заявил: — Фото проявят только завтра. — Значит, Владимир подождет. — Что мы будем делать круглые сутки? Без паспортов мы не сможем никуда устроиться. — Ну ты и дурачок, Ханс! Завтра все спросим у этого Владимира. Он же покровитель беглецов, наверняка знает какие-нибудь закутки, в которых можно подзаработать. — Не уверен, что это хорошая идея. Вдруг это какая-то ловушка? — Марсель относился к людям с осторожностью. Он опасался того, что кто-нибудь из его знакомых может быть настроен против него, правда, про Иоахима ничего такого он не думал. Слишком многое они пережили вместе. — Да какая еще ловушка?! — Пайпер разозлился. — Если уж ты привык всех обвинять, то какого черта ты поехал со мной? Это — новая обстановка, тебе необходимо или привыкнуть, или абстрагироваться, а не вешать на всех ярлыки! Какой же ты идиот, Ханс… настоящий придурок. Опасно тебя выпускать в общество, по-твоему тут каждый — маньяк и насильник! Хансу-Йоахиму нравилось, когда Иоахим злился. Нравилось, и все. Что-то в этом было привлекательное, необычное, и необычность эта была вызвана привычным поведением Пайпера в нестандартных ситуациях: попадая в них, он вел себя совершенно спокойно, мог не смеяться как душевно больной и не подмигивать каждому второму (а это, знаете ли, редкость). Иоахим в гневе превращался в бурю негативных эмоций, сметающую все на своем пути, в том числе и Марселя, который ожидал со стороны товарища чего угодно, но только не внезапной вспышки агрессии. — Иногда осторожность не повредит, — тихо, практически шепотом ответил Ханс-Йоахим. Иоахим моментально остыл: — Ладно-ладно, прости, я немного погорячился. — Пайпер глубоко вдохнул и шумно выдохнул — простейшая дыхательная гимнастика. — А еще я страшно голоден. — добавил он. — Может, тут неподалеку есть какие-нибудь кафе? — Ну ты же у нас знаток русского и всеобщий любимчик, — фыркнул Ханс, все еще оскорбленный неосторожными фразами спутника. — Так что ты и спрашивай. — заметив недоумевающий взгляд Иоахима, Марсель решил его подбодрить: — Ну же, герой! Не оставаться же нам голодными.4
— Ну и полудурок! — высказался Иоахим, заворачивая за угол. — Настоящий ублюдок! Я вежливо попросил его порекомендовать какое-нибудь кафе, а он начал доебываться до моего акцента! Белиссимо! — Пайпер зааплодировал. — На тебя люди смотрят, — бросил Марсель, оглядываясь по сторонам. Народ действительно поглядывал на Иоахима, как на сумасшедшего, но он не обращал на них никакого внимания. — Пусть посмотрят, — Иоахим прекратил хлопать и улыбнулся публике. Ему нравилось находиться в центре внимания. «Ну и паршивец, ни дня не проживет без общественного мнения», — думал Ханс-Йоахим, одаряя своего вездесущего спутника скучающим взглядом. — Ты вроде голоден был, — напомнил Марсель, и тотчас же Иоахим вскинул брови, потер переносицу и, как ни в чем не бывало, устремился вдоль по улице, поманив пальцем Ханса. Шли они в небольшой общепит, рекомендованный каким-то агрессивным мужчиной, который угрожал прирезать Пайпера за то, что тот говорил с явным акцентом. Действительно какой-то бешеный. В чудо-заведении подавали горячий борщ. Хансу блюдо понравилось: как на вкус, так и на запах. Ему нравилось, когда еда вкусно пахла. Иоахиму хотелось борщ куда-нибудь вылить: его чуть не стошнило, и доел он красную похлебку просто потому, что был голоден. Пайпер не любил мясо, но вегетарианцем не являлся. Скорее, он просто был очень брезглив: не дай Бог, если в каком-нибудь мясном блюде ему попадется белая жирная кожица — истерики не избежать. Марсель привык. А вот Гиммлер постоянно упрекал Иоахима за его избирательность в еде и угрожал голодомором, якобы в целях профилактики, сутью которой было вызывание у своего подопечного аппетита: да такого зверского, чтобы тот был готов бросаться даже на кости и целиком их обгладывать. К счастью, этот план так и не воплотился в жизнь: слишком уж скандальным иногда бывал этот проклятый Иоахим Пайпер.5
Иоахим решил купить сигареты. Читать по-русски он практически не умел, но с видом знатока вертел в руках пачку папирос «Беломорканал». Прочитав название по буквам, он протянул одну из дешевых папирос Хансу-Йоахиму, охотно ее принявшему, а другую зажал между зубов, затем подпалил себе и Марселю кончики «Беломора». Уже после первой затяжки немцы сделали для себя выводы, и тут их мнения в очередной раз разошлись, однако произошла рокировка: Пайперу папиросы понравились (во многом из-за их цены, ох уж это самовнушение!), а вот его друг готов был легкие выкашлять, лишь бы больше в них не оставалось осадка от этого дерьма, завернутого в бумажку. — Ну что, привыкаешь к Москве? — добродушно спросил Иоахим, доставая еще одну папиросу. — Вроде бы да. Но фотографироваться здесь я больше не буду! Это какое-то издевательство! И фотограф — кретин. — Бедного нервного мальчишку опять все обидели, — Пайпер нагло рассмеялся. — Ну ничего, через пару лет ты все поймешь… — Если доживу, — угрюмо вставил Марсель. — Доживешь. Обязательно доживешь. Останься ты в Третьем Рейхе — точно не дожил бы. Растерзали бы тебя в клочья на войне. Такие, как ты, всегда были пушечным мясом.