1
Все мысли Иоахима были заняты лишь чистейшей ненавистью к своей должности и к работе, которую он обязан был выполнять. Все бы ничего, и он просидел бы в душном кабинете до самой своей смерти, если бы не разнесшаяся со скоростью света по всей стране новость о надвигающейся войне. Пайпер, как бы этого ни скрывал, был пацифистом и постоянно проклинал своих родителей за то, что он родился в такое непростое время. Еще и жирдяй Гиммлер норовил то переманить Иоахима на службу к себе, то выдать за него свою секретаршу, к которой однако, штурмфюрер не испытывал ничего, кроме отвращения, во многом вызванного ее горячо любимым рейхсфюрером. Иоахиму становилось все хуже с каждым днем, меланхолия накрывала его с головой, стены будто бы начинали давить со всех сторон, соображать в таких условиях было невозможно; Пайпер постоянно только курил и бредил, и ни о какой работоспособности речи идти не могло. Когда к нему кто-то заходил в кабинет, он бесился и становился похож на разъяренную пантеру; единственное исключение, составлял, пожалуй, его единственный верный друг — Ханс-Йоахим Марсель. Никто кроме него не выслушивал нудные жалобы Пайпера на рутину, подавляющую всякое желание делать хоть что-либо. Причин у таких взаимоотношений было несколько, и одной из них служило отношение Марселя к войне: такое же негативное, как у Иоахима. Оставаясь тет-а-тет, они всегда критиковали военные действия и политику фюрера, за чем, несмотря на повсеместное наличие глаз и ушей, еще ни разу не были пойманы. В тот день Ханс-Йоахим в очередной раз решил навестить Пайпера, который сидел в кресле: штурмфюрер находился в крайне подавленном состоянии и, казалось, был готов вынести Марселя из списка исключений, но стоило летчику сесть напротив и как-то нелепо, по-детски улыбнуться, лицо Иоахима озарилось, он придвинулся ближе к постоянному гостю и выпалил: — Нам нужно сбежать. — Я знаю, что ты боишься войны, но это уже какой-то абсурд. Куда мы сбежим? В Советский Союз? — Да! — радостно согласился штурмфюрер. — Неужели тебе самому не осточертело делать каждый день одно и то же? — Ты ведь знаешь, что ответ будет положительным. Но что мы там будем делать? — Заведем новые знакомства, повеселимся от души, найдем нормальную работу… в общем, начнем жизнь с чистого листа. Мы представимся другими именами, подделаем документы, и никто даже не подумает о том, чтобы вернуть нас сюда! — Это только звучит так прекрасно, а на деле провернуть это будет стоить немалого труда. А трудиться — это не твое. Ты лентяй, Иоахим. Даже просто сидеть в кабинете и заполнять бумажки ты не способен. — Заткнись. Это дело куда более утонченное. Если мне что-то нравится, я обязательно доведу это до конца. И я достану для нас билеты. Мы уедем в Советский Союз и заживем, наконец, нормальной жизнью, без войны и ограничений в виде ебучих серых германских стен! — Я был бы рад, но я не уверен, что смогу где-то построить блестящую карьеру… Здесь мое имя постепенно становится известным, меня любят! — Всем плевать на тебя, Ханс-Йоахим. Ты — просто пешка, малолетний сорванец, в сердце которого вместе с кровью циркулирует тот самый дух бунтарства, за который в детстве тебя гоняли из школы в школу! — Пайпер произнес это как-то слишком уж торжественно, и Марсель пожалел о том, что периодически во всех подробностях рассказывал ему о своем детстве и отрочестве. И вот он сидел, потупив взгляд, обдумывая каждое слово Иоахима. С одной стороны: он действительно хотел сбежать за границы Третьего Рейха, пожить нормальной, демилитаризованной жизнью, и пусть для этого придется оставиться столь блестяще начинающуюся карьеру летчика Люфтваффе!.. Но с другой: Ханса-Йоахим в чем-то походил на собаку — такой же привязанный ко всему, что лежало близко к сердцу, в том числе и к своей родине. Он ненавидел войну, но любил Германию, и не хотел оставлять родные земли. — Хорошо, — наконец ответил он и протянул ладонь Иоахиму для пожатия, однако тот как-то странно перехватил ее, приподнес пальцы к губам и осторожно поцеловал их. Ханс-Йоахим смущенно отдернул руку, что сопроводилось одновременно неодобрительным и насмешливым взглядом Пайпера. Смешное сочетание, но Марсель подчеркнул, что такой взгляд ему подходил. Смотрелось вполне прилично и даже красиво. — Приходи завтра в это же время, — сказал штурмфюрер, вставая со стула. — Я сообщу, что да как с билетами. А на сегодня мой рабочий день закончен… — Стой! — фанен-юнкер легонько коснулся груди Иоахима, тем самым останавливая его. Опережая дальнешие распросы, он сразу продолжил: — Когда ты пойдешь за билетами? — Прямо сейчас, — ответил Пайпер, накрывая ладонь Ханса-Йоахима своей и при этом как-то загадобно улыбаясь, будто волшебник из добрых детских сказок. — Неужели хочешь пойти со мной? Марсель кивнул. — В таком случае, приглашаю Вас на променад! Незабываемая прогулка до билетного киоска! — Иоахим легко скинул руку летчика со своей груди, при этом все еще несильно сжимая тонкие, будто бы женские, пальцы. Хансу-Йоахиму нравилось, когда штурмфюрер так делал, но еще больше ему нравилась его околоизысканная манера общения, которую он использовал редко, но метко. Остальных она почему-то бесила, а вот Марселя очень даже привлекала. Первое время по улице они шли молча, но посреди пути Иоахим внезапно заявил: — Я очень рад, что отправляюсь в другую страну именно с тобой. Я люблю тебя, черт возьми, настоящей платонической любовью! Никогда у меня не было друга ближе, чем ты! — услышав последнее предложение, Ханс-Йоахим облегченно выдохнул. Он считал, что это неправильно: состоять в отношениях с человеком того же пола, что и ты. Он вообще многие вещи считал неправильными, но к геям и лесбиянкам относился максимально дерьмово, пусть даже в своем поведении наблюдал присутствие романтического и сексуального влечения к мужчинам. Марсель отрицал то, что парни его привлекают куда больше, чем девушки, но это была сущая правда. Ходячий парадокс в форме Люфтваффе.2
Из внутреннего кармана своего пиджака, что являлся частью формы и был слишком огромен для стройного эктоморфа, Пайпер достал бумажник и расплатился с миловидной кассиршей за два билета на поезд на шесть часов утра. Иоахим широко-широко улыбался: уже завтра они покинут пределы Третьего Рейха — он с нетерпением ждал этого последние три месяца, а мысли об отъезде посещали его стабильно в течение полугода. Ханс-Йоахим разделял его восторг, но не в полной мере: отношение фанен-юнкера к происходящему все еще оставалось противоречивым. — Не пойди ты со мной, уехали бы послезавтра! — окликнул его Иоахим, убирая бумажник обратно. — Повезло, сократили время пребывания в этом гадюшнике на целые сутки. Вместо выразительного ответа — неуверенный кивок. — Может, последний вечер в этом болоте проведем у меня? — как-то обреченно предложил Пайпер. Ответ последовал уже оживленный: — Идея-то хорошая, но мне лучше не задерживаться. Как ни крути, еще вещи собрать нужно. И матери как-то сообщить… — Да ладно, ты у нас парень мозговитый, что-нибудь придумаешь! И они пошли на квартиру к Иоахиму. В обители штурмфюрера, как и всегда, царил творческий беспорядок. Ему не жаль было бросить этот кавардак на произвол судьбы. Отвратительная каморка. Просто ужаснейшая. В ней можно было лишь пить кофе и курить, что Пайпер с Марселем и делали. Они практически не разговаривали: еще наболтаются, ведь им вместе придется что-то делать в СССР, и никто из этих двоих не знал, что именно. А еще Иоахим хотел бы съездить куда-нибудь в Америку: там точно не достанут, и это, определенно, главная причина, по которой он на случай экстренной ситуации хранил деньги на покупку билета в США. — О чем думаешь? — спросил, наконец, штурмфюрер у своего товарища. Это была первая фраза, произнесенная за сегодня в стенах этой квартиры. Наблюдая за перемешиванием кофе ложкой, Ханс-Йоахим непринужденно ответил: — Да ни о чем не думаю. Какие могут быть мысли, когда уже завтра я одной ногой окажусь на пороге совершенно иной жизни? — Верно подмечено! — Иоахим подмигнул. Он довольно часто подмигивал, особенно во время диалога с человеком, который ему нравится. Дурацкая привычка, но Марселя она привлекала. Его вообще привлекал Иоахим, и все то время, что они были знакомы, Ханс-Йоахим все больше и больше влюблялся в него. Внутренняя гомофобия — вещь страшная, но летчик всегда носил ее с собой, как весьма специфичное украшение. — Слишком уж ты смущен, — улыбнувшись, подметил штурмфюрер, из-за чего багрянец на щеках Ханса-Йоахима запылал еще ярче. — Со мной что-то не так? — Нет, — Марсель облизнул пересохшие губы. — Скорее со мной.3
Собрался Ханс-Йоахим наспех, и сделал он это не вечером, как планировал (ради чего вернулся домой в восемь часов), а поздно ночью, практически перед самым выходом. В четыре часа он договорился встретиться с Иоахимом возле его дома, а так как жили они недалеко друг от друга, то Марсель никуда не спешил. В рюкзак он закинул лишь самое необходимое: сменную одежду, средства личной гигиены, бумажник и несколько документов, подтверждающих личность (и некоторые из них придется подделывать, практически полностью изменять). На прощание он написал записку матери — уже немолодой женщине, после развода с отцом едва ли не сошедшей с ума. Фанен-юнкер не хотел так легкомысленно бросать ее, но, призадумавшись, все же решился на этот крайне контрадикторный шаг: отношения с матерью были натянутыми, как струна, готовая в любой момент окончательно порваться. И порвалась таким вот образом: тихо, без криков и скандалов. Рядом с прощальной запиской Марсель оставил свои ключи и, в последний раз окинув квартиру взглядом, раз и навсегда покинул ее. Пайпер уже ждал его. Он опять улыбался, и опять Ханс-Йоахим не понимал, почему. — Что сказал матери? — вместо приветствия спросил Иоахим. Марсель вздохнул: — Ничего. Просто оставил записку. — Ну я же говорил, что ты что-то придумаешь! — с видом победителя заявил Пайпер. Надо же, будто бы обычное написание записки было исключительно его заслугой. — Готов к новой жизни? — резко сменив тему, спросил он, чем обескуражил Ханса-Йоахима. По правде говоря, Марсель не был готов абсолютно ни к чему, но ответом послужило короткое, лживо-уверенное «да». Вместе они пошли на вокзал. Людей здесь было слишком мало для общественного места, хотя ближайший поезд приходил через десять минут. Видимо, никого не интересовали поездки на дальние расстояния в такой тяжелый период. Будь Иоахим нездоровым патриотом, у которого по венам вместо крови бежит гимн его государства, он тоже никуда не поехал бы. Сидел бы и дальше в своем офисе, женился бы на секретарше уродца Гиммлера и беспрекословно прислуживал бы ему до конца своих дней. От одной лишь мысли о таком исходе, Пайпер содрогнулся: он никому, даже Хансу-Йоахиму не рассказывал о своем главном страхе — о неизвестности. Он до смерти боялся того, что будущее не находится под его полным контролем и способно пойти на самотек. Каждый день Иоахим лишь надеялся на то, что судьба смилостивится над ним, и все будет хорошо. Штурмфюрер не был человеком религиозным, и принадлежность ко всяческим вероисповеданиям отрицал, но верил в силу рока, волю которого предугадать невозможно. Именно поэтому Пайпер жил моментом: он мог высказать собеседнику все, что о нем думает или напиться до полумертвого состояния — плевать! Быть может, завтра на планету упадет метеорит, а он так и не успел пожить на полную катушку! Умереть в двадцать четыре года — несомненно, жалость. За что Иоахим любил ночь и раннее утро, так это за отсутствие ноющей жары, заставляющей тело потеть, рубашки — намертво прилипать к нему, а волосы — очень быстро загрязняться, из-за чего мыть их приходилось едва ли не каждый день. До пришествия поезда оставался целый час, и Пайпер, как обычно, решил скоротать это время путем пустой болтовни со своим лучшим другом, стоявшим как аршин проглотивший. — Боишься? — спросил Иоахим, и от неожиданного вопроса Ханс-Йоахим чуть не подскочил и очень раздраженным тоном ответил: — Чего бояться-то? — Русских. Украинцев. Поляков… — Пайпер очень громко рассмеялся: настолько громко, что практически все люди на вокзале повернулись в их сторону. Марселя накрыло чувство стыда за товарища, и он с трудом удержался, чтобы не начать извиняться перед каждым за его поведение. — Ладно, я шучу, — штурмфюрер в миг сделался серьезным. — Неизвестности. — собственный главный страх. Ход конем. — Был бы я один — точно испугался бы, — фанен-юнкер пожал плечами. — Но раз уж я с тобой, то позволю тебе руководить процессом. Как ни крути, ты старше меня на пять лет и больше меня повидал в этой жизни. — Да что я повидал… — злобно парировал Иоахим. — Кроме Германии не был нигде. Отвратительно. Но меня успокаивает мысль о том, что мои ровесники останутся гнить в этой яме, а меня ждут новые вершины. — Только вот что ты умеешь для того, чтобы этих вершин достичь? — Ханс-Йоахим ухмыльнулся. Его вопрос сначала поставил Иоахима в ступор, но затем он спокойно и плавно ответил: — Я бы хотел работать с животными. Или, может, мне подошла бы работа продавца в какой-нибудь лавке. Денег много не получу, зато никакой войны. Спокойная и размеренная жизнь, о которой я и мечтал. Как по мне, это и есть счастье. Пацифист хренов. — вынес от приговор сам себе. — Ты спросил меня, потому что сам боишься? — Нет, — увильнул Иоахим. — Я просто хотел немножко над тобой поиздеваться. А вообще: мне просто завидно. Тебе девятнадцать лет, и уже завтра ты будешь жить в другой стране. Я вот в девятнадцать лет туалеты драил и на фюрера молился. Чувствуешь разницу?4
В вагоне — давка. Еще и душно. Пайпер тихо матерился, проталкиваясь через толпы народа к одному из сидений. Он старался не упустить из виду Ханса-Йоахима, который тоже пытался пробиться через людей, стоявших как рыцари из братства Христа Ливонии — «свиньей». С грехом пополам, но ему это удалось, и он, запыхавшийся, розовый, оказался рядом с Иоахимом. Вскоре народ рассеялся, и, как оказалось, в вагоне пассажиров было не так много: всего лишь пять человек. Остальные либо провожали их, либо просто перепутали. — Куда едете? — совершенно бестактный вопрос. Штурмфюрер даже не понял, кто его задал. Оглядевшись, он заметил неподалеку от себя дородного мужчину лет пятидесяти со смешными седыми усами. — В Москву, — сказал Марсель вместо Иоахима. Мужчине такой ответ явно не понравился: — Нашлись любители марксизма! Я вот в Париж еду, к себе на родину. Все равно скоро начнется война, и Франция присоединится к Германии. Проведу хоть последние деньки рядом с родными… Ближе к вечеру он вышел из вагона, и Иоахим с Хансом-Йоахимом остались совершенно одни. Другие их попутчики вышли еще раньше, и с ними никакого разговора не склеилось. Да и не хотелось, в принципе: Марсель ненавидел болтать с кем-либо, находясь в пути. Да и вообще он был не особо разговорчивым, разве что Пайпер составлял исключение: чертов штурмфюрер любому мог развязать язык, да и сам относился к любителям поболтать. Поганый экстраверт. Социоблядь. — Сколько еще ехать? — сонным голосом спросил Ханс-Йоахим. Он проспал три часа и не видел, как люди выходили из вагона — именно поэтому он удивился, увидев рядом с собой лишь одно-единственного Иоахима, гладившего его непослушные волосы. — Не знаю, — невозмутимо ответил тот, быстро убирая руку: он знал, как Марсель относится ко всяческим проявлениям любви между двумя парнями, а злить его необходимости не было. — Но завтра днем приедем.5
Еще утром Пайпер и Марсель сменили характерную для своих частей форму на обычную гражданскую одежду, в которой они и выпрыгнули из вагона. Людей на московском вокзале было намного больше, чем на берлинском, и погода отличалась: несущественно, но все же. От резкого скачка давления у Ханса-Йоахима заболела голова, и шел он за Иоахимом будто в полубреду. Москва не встретила двух немцев с распростертыми объятиями: они ощущали на себе изучающие косые взгляды, полные пренебрежения; люди расступались перед ними, будто бы намеренно избегая, и от этого становилось как-то не по себе, особенно исстрадавшемуся Марселю, одной рукой державшемуся за раскалывающуяся от боли голову, а другой — пытавшемуся ухватить за плечо Пайпера, шедшего с гордым видом владыки советской столицы. В отличие от своего спутника, его познания в русском языке были достаточны, чтобы спросить у любого прохожего, где можно разменять деньги и переночевать. Этим самым прохожим стал низкорослым мужчина с маленькими злобными глазками, который, несмотря на столь озлобленный вид, оказался сущим добряком и поведал и о местах, где можно разменять рейхсмарки на советские рубли, и о уютной недорогой гостинице в центре города. Отблагодарив его, Ханс-Йоахим и Иоахим, запомнивший путь, направились в банк, где половина рейхсмарок превратилась в три тысячи рублей. — На что ты потратишь эти деньги? — спросил Марсель, наблюдая за тем, как Пайпер отсчитывает купюры. Иоахим убрал деньги в карман, подмигнул и ответил: — Не знаю, как тут обстоят дела с ценами, так что ничего не могу сказать наверняка. Но одно я знаю точно: какая-то сумма уйдет на нашу новую комнату. Если она и впрямь такая дешевая, как тот карлик говорил, то нам несказанно повезло!6
Изнутри гостиница выглядела весьма привлекательно: светлая, чистая, и людей немного. Марсель ненавидел большие скопления людей: находясь рядом с ними, он начинал паниковать. Именно поэтому здесь, сидя в мягком бежевом кресле, он чувствовал себя комфортно. В это время Иоахим решал вопросы по поводу их комнаты. Не прошло и двух минут, как он подошел к Хансу-Йоахиму, громко звеня только что полученными ключами. — Сто рублей за месяц отдал. Это еще по дешевке. Как думаешь, нормально? — Не знаю я местные обычаи, — уже во второй раз повторил Марсель, хватая свой рюкзак. — Может пойдем заселяться? Комната оказалась просторной и чистой, внутри было тепло и улежно. Такие условия обоим парням пришлись по душе и, немного осмотревшись, они разложили некоторые вещи, а рюкзаки запихнули под кровать. К несчастью Марселя, в комнате она была одна-единственная, двуспальная и, чуть ли не клокоча от злобы, он вымолвил: — Я не буду с тобой спать. — Я и не заставляю. Но проблема в том, что это единственная комната на двоих, которая у них есть. Если брать две раздельных — выйдет дороже, а нам этого не нужно. Мы должны держаться вместе и экономить деньги. Никто не знает, что произойдет дальше. Поодиночке и безденежных нас быстро выловят. — Видимо, придется потесниться, — сдался Ханс-Йоахим. — Нет, ты не подумай ничего плохого, просто я ценю свое личное пространство и не позволил бы парню лежать рядом со мной. Но, видимо, все когда-нибудь случается в первый раз. — это прозвучало чересчур двусмысленно, особенно из уст ярого гомофоба. — Я очень рад, что у меня есть такой хороший друг, как ты. Если бы не ты, я бы так и остался гнить в этом ебучем Третьем Рейхе… — Из тебя мог бы получиться хороший солдат, — оспорил Иоахим. — Если бы не мое влияние на твое умишко, ты бегал бы за Гитлером и его приближенными, как собачонка. И все команды бы исполнял. Собаки, конечно, танцевать на задних лапах не умеют, — и, сделав паузу, тут же исправился: — Хотя, скорее всего, я смотрел не на тех собак… но ты запросто смог бы. Ты был бы существом с внешностью человека и разумом овчарки. Вроде и печально, но пиздец как уморительно!