Мелкие радости и большие гадости

Перед глазами всё ещё стояла тёмно-бурая пелена, ресницы, длинные, тонкие, светлые, теперь почернели и слиплись. Каждая попытка открыть глаза от этого была болезненной, казалось, словно веки то ли старательно зашили, оставив лишь узенькую щёлочку для подглядывания, то ли склеили, не пожалев тёмного густого клея на столь мерзопакостную поделку. Да и свет нещадно бил по глазам, зрачки не успевали сузиться прежде чем он снова закрывал глаза: так было лучше, спокойнее, почти что уютнее. Смотреть не хотелось, да и не на что было: перед глазами всё было серое, мутное, мрачное, сколько ни смотри - ничего нового не увидишь. Единственным, что отвлекало от этой дурноты и дремоты, было противное ощущение где-то между плечами и лопатками: всё ныло, тянуло и немного жгло, словно от тяжеленного рюкзака, который пришлось часами тащить на себе без права поправить его или снять и размять затёкшие плечи. Однако, рюкзака не было. Плечи затекали от длительного сидения на стуле, периодически сменяемого бессознательным состоянием, во время которого от падения на пол с того самого стула спасало лишь то, что руки были связаны не просто за спиной, а за спинкой стула, достаточно тяжелого и устойчивого, чтобы не перевернуться под весом бессознательного тела. Ещё каких-то пару часов назад из небытия его так же выводило дикое желание пошевелить руками, хотя бы немножко, но теперь желания больше не было. Руки на уровне запястий давно по ощущениям превратились в комок жара, не очень плотный, чуть расползающийся вверх, до средины предплечья, но уж никак не ниже: всё, что было ниже запястья, уже давно не ощущалось, пальцы не слушались, да и он больше не был даже уверен, были ли эти пальцы на месте. *** Разбитыми в кровь губами, издававшими до этого лишь какое-то подобие звуков, присущих человеческой речи, он вдруг произнёс удивительно чётко: - Ты помнишь меня? Он смотрел в глаза своему мучителю, и в глазах его не было страха. Лишь боль и бесконечное сожаление об уже случившемся. - Стас... И он вспомнил. Вспомнил выбившуюся из-под капюшона прядь светлых волос, стекающую вниз по высокому лбу каплю крови и бледное, усыпанное мелкими веснушками лицо, склонившееся над ним. Тогда в его глазах тоже не было страха, лишь сожаление. Он тряс его за воротник и хлопал по щекам, приводя в чувство, не совсем профессионально, но очень взволнованно, искренне, в порыве самых ярких эмоций. Тогда он был готов спасать Эстета и даже воскресить, если придётся, а теперь он лежал в его ногах, изуродованный, обессиленный, уже даже не пытающийся выплюнуть стекающую в глотку кровь. И его Бог говорил Эстету голосом Старшего, что так было правильно, так было нужно. Это - жертва во славу Всевышнего, но слова эти не приносили должного облегчения, тот, другой, Бог в его голове, твердил об обратном: он нарушил предназначение, сделал жертвой того, кому предначертанно было стать новым жрецом, и должен был за это поплатиться.