Маленькие люди

Всё шло, как по маслу. Я перебегала по крутому спуску между кварталами, из волонтёрского корпуса в танцевальную студию, когда пошёл снег. Обстоятельства странно совпадали с географическими особенностями местности. Ещё когда поднималась в это здание, располагавшееся на горе, я здорово волновалась. Впереди был экзамен на получение педагогического сертификата и полосы крутых ступенек вверх по склону, а на плече, ко всему прочему, висела спортивная сумка. Теперь же, когда всё сдала, я галопом летела вниз. Туманные перспективы, тест, собеседование и нервозность — всё это было позади. А впереди ожидали сборы, танцевальная студия и одна весёлая каменная лесенка за другой — вприпрыжку вниз, вниз, вниз. Застыв на очередном повороте и вдруг заметив, что не могу перестать улыбаться, я решила позвонить Момо Хираи. — Ну, как? — вместо приветствия спросила она, как только подняла трубку. — Что говорят? — Я еду с тобой, — чуть не пища, произнесла я. — Я сдала. Они выдали мне сертификат сразу после собеседования и попросили в следующий раз прийти с документами для оформления поездки. В трубке под мою речь то и дело раздавалось воодушевлённое «ох», а к самому концу японка пронзительно завизжала. Слыша, как она прыгает на кровати, я завизжала вместе с ней и тоже закружилась в узком проулке между двумя крутыми лестницами, а откружившись, задрала голову к небу и ровно тогда обнаружила рой белых мух, кружащих в воздухе. — Момо, подойди к окну, — пролепетала я, — у тебя тоже снег? — Сейчас посмотрю, — живо отозвалась она и спустя минуту воскликнула, — да! Представляешь? Впервые вижу снег в этой стране! Мы принялись трещать о деталях сборов: список покупок, пакет документов, билеты на самолёт. То о чём-нибудь вспоминала она, то новым пунктом вдруг озарялась я. Параллельно я заносила всё в заметки на телефоне, но довольно скоро обнаружила, что могу опоздать, если и дальше буду прохлаждаться на месте. Снежинки тем временем успели накрыть город тоненьким холщовым покрывалом и всё продолжали валить медленными крупными хлопьями. — Спасибо тебе, — от души поблагодарила я, — я так за всё тебе благодарна. — Глупости, я рада, что ты едешь, — отмахнулась Момо, — уверена, тебе понравится. Рюджин, мы так повеселимся… — она вздохнула почти испуганно. — Если бы не ты, ничего этого не было бы, — я бодро двинулась дальше по ступенькам, восторженно озираясь на белизну вокруг и дыша паром, — не представляю, как тебе удалось убедить их взять меня. — Я всего лишь предложила на тебя посмотреть, — довольно промурлыкала японка, — всё остальное — твоя заслуга. — Знаешь, я была о тебе не лучшего мнения, когда мы познакомились. Теперь мне ужасно стыдно. Никакая ты не злодейка из кино, ты только притворяешься, правда? Когда я вернулась в Сеул, я первым же делом завалилась к Момо Хираи в слезах, и на целых три дня мне было предложено после работы ночевать у неё, да и то, на четвёртый я просто убралась сама. Примерно тогда же у неё возникла идея показать меня её волонтёрской организации, и ей пришлось задействовала всю свою харизму, чтобы меня взяли несмотря на то, что отборочный период уже прошёл. Мы возвращались из школы вместе, тратили только что пришедшую зарплату на еду и сплетничали об отношениях часами кряду. Я узнала много нового о деталях её жизни, она узнала о деталях моей — именно в те дни из призрачных подруг мы превратились в настоящих, и наша дружба, при всей существенной разнице в наших нравах, интересах, отношениях ко многим вещам, длится по сей день. Не знаю, что бы я тогда без неё делала. К слову, она брезгливо выписалась из союзниц Ким Намджуна. Со своего пьедестала он был позорно опущен в презренную категорию «таких же, как все». Выкарабкаться оттуда, как выразилась Момо Хираи, он теперь мог «разве что чудом». Он так и не появился, хотя уже иссякали последние деньки января. — О, нет, иногда я очень даже злодейка, и ещё какая, — воспротивилась японка. — И тогда, кстати, я дала тебе отличный повод меня невзлюбить. Будь я на твоём месте, я выцарапала бы себе глазки, чтобы отбить охоту строить их чужим парням. — Да уж, — ехидно подначила я, — кто бы мог подумать, что тогда же за одним столом с нами сидел твой собственный. Когда разговор заходил о Чон Чонгуке, она совсем несвойственно ей робела, и я получала некое истязательское удовольствие, вызывая у неё это состояние. Чонгук, кстати, уже покинул страну в сопровождении своих телохранителей. Момо он пообещал, что управится с аттестатом за полгода, чтобы они оба могли поступить в университет одновременно уже осенью. Это обещание он исполнил, хотя и с горем пополам. Нам же с японкой предстояло аж до самого июля исколесить всю Азию, после чего она должна была присоединиться к своему бедовому избраннику, а я — вернуться в Сеул и приступить к зимним экзаменам, чтобы в следующем марте всё-таки стать студенткой университета. Правда, тогда я всё ещё не была уверена, во что именно ударюсь. Попрощавшись с Момо, я двинулась дальше, поправив на плече дорожную сумку. Крутые ступеньки теперь были покрыты снегом, в какую-то секунду он повалил так сильно, что чуть не заслонил собой весь мир. Я пробегала от проулка к проулку, испытывая странную радость, где-то на дне которой пряталось противоположное чувство. Мне пока не удалось свыкнуться с новым будничным постоянством — эти светлые морозные деньки по-прежнему казались подозрительно чужими, неузнаваемыми. Из своей комнатушки я на время переехала назад к дяде, потому что моя работа в школе её не покрывала, а продолжать тратить университетские деньги я не хотела. С самой же подработкой было покончено, поскольку период экзаменов совсем недавно закончился. Момо перенесла свой отъезд, чтобы выдвинуться с моей экспедицией ближе к концу февраля, несмотря на то, что до нынешнего момента я вообще не была уверена, что смогу поехать. Пришлось подолгу засиживаться над подготовкой к экзамену для получения педагогического сертификата. С педагогикой я не была знакома и близко — благо, что экзамен был на получение статуса волонтёра, а не преподавателя, и оказался не таким уж сложным. Теперь меня ожидали оформление документов, сборы и аэропорт, но где-то позади волнительного предвкушения, позади радости и активных планов пряталась тень терзающей душу тоски. Неподалёку от того квартала, где я теперь занималась танцами с новой группой, располагалось кафе, в котором мы с Ким Тэхёном однажды были. Когда приехала сюда впервые в поисках танцевальной студии, я сразу подумала, что улицы кажутся смутно знакомыми, и позднее вечером, когда решила прогуляться окольными путями, наткнулась на эту сиреневую забегаловку. Слёзы в те дни имели свойство набегать неожиданно и в считанные секунды. Поглядев на витринные окна, на внутреннюю обстановку и даже на тот самый стол, за которым мы сидели, я утёрла глаза и двинулась дальше. Случалось прогуливаться и до Скворечника. Когда я осторожными шагами, словно боясь поколебать собственный призрак прошлого, поднялась по склону, я обнаружила в конце тупика толпу рабочих, снующих туда-сюда. Они выносили коробки с вещами и мебелью и помещали их в грузовик. Здесь же был эвакуатор, на котором покоился голубой Хёндай, он как раз выруливал из тупика. Тогда я ещё не знала, что всё это происходит потому, что дом отныне принадлежит государству. Испугавшись неведомо чего, я развернулась и поспешила убраться оттуда. Даже моя новая учительница танцев, Ли Джиа, и та имела ниточку к прошлому. В нашу первую встречу я продемонстрировала ей свои умения, и она заинтересованно спросила, кто у меня преподавал. Ей показалась знакомой моя манера исполнения. Я принялась уверять её, что она вряд ли могла встретить моего прежнего учителя где-то в своих кругах, но она настояла. Выяснив, что учителя зовут Пак Чимин и что он очень молод, она поинтересовалась, не обучался ли он у Хан Сокгю. Я, задумавшись, ответила, что у Пак Чимина в самом деле был учитель, но его имени я не знаю. Тогда она провела меня из студии в свой кабинет, отыскала альбом и показала мне фотографию этого мужчины на каком-то мероприятии, в окружении своих немногочисленных учеников. — Не помню точно, — пролепетала я, — я видела фотографию этого человека только однажды. — Хан Сокгю был артистом небольшого театра, — пояснила Джиа, забрав альбом и взглянув на фото, — в том конкурсе его ученики не взяли призовых мест ни в одной категории, но на самом деле они сияли куда ярче прочих. Я была их соперницей в категории парного танца и в категории группового, и взяла серебро и бронзу, но всё равно не чувствовала себя победившей. Попасть к Хан Сокгю было не очень сложно, но те, кто попадал, не держались долго. У него есть собственный учебник по методике преподавания танца, небольшая брошюрка. Когда я сама, уже будучи профессиональной танцовщицей, стала преподавать и прочла её, она показалась мне абсурдной. Большинство учеников, как взрослых, так и детей, приходят на секцию учиться танцевать, а не тратить целое занятие на штудирование пары скучных упражнений — с такой методикой ученикам быстро станет скучно, и у них пропадёт мотивация заниматься. И ладно бы, это было одно занятие, так нет, и второе, и третье, и так далее. Полезное всё-таки стоит сочетать с приятным. Над господином Ханом ходили шутки подобного рода: мол, чтобы наконец начать танцевать на его танцевальных уроках, нужно прежде научиться ходить по воде, превращать глину в золото и, самое главное, проникнуться к танцу самым искренним отвращением. — Это очень похоже на Пак Чимина, — охнула я, — первое время я только ежедневно выполняла упражнения на баланс, и ничего больше. — По тебе видно, ты очень хорошо держишься в танце, — улыбнулась Джиа, — при этом ты знаешь только несколько фигур и пару вальсов — бросается в глаза, что ты танцуешь недавно. Как думаешь, твой Пак Чимин тоже ученик Хан Сокгю? — Чимин говорил, что его учитель танцевал в театре, — взволнованно бормотала я и тут же спросила, — этот Хан Сокгю сейчас жив? — Нет, он умер. — Шесть лет назад? Её лицо удивлённо вытянулось. — Да. — Думаю, это он, — я ошеломлённо потупилась. Джиа мягко улыбнулась. — Как странно, — она заговорщически наклонилась ко мне чуть ближе, понизив громкость, — видишь ли, я его поклонница. Я знаю имена всех его учеников, но никогда не слышала ни о ком по имени Пак Чимин. — Это неудивительно, — хмыкнула я, — Хан Сокгю преподавал у него неофициально, вне стен каких-либо кружков. — Неофициально, говоришь… — она задумалась, глядя в неопределённую точку в углу комнаты, — был один мальчик когда-то очень давно. Я видела его только однажды, господин Хан привёл его на конкурс и после этого больше никогда не показывал. Это было где-то десять лет назад, — она снова обернулась на полку с документами и книгами, задумчиво на неё поглядела, после чего торопливо прошла к ней и стала копаться среди содержимого. Один из альбомов выскользнул с полки. Джиа долго и задумчиво рассматривала страницы, после чего наконец застыла над определённой, ткнула в неё пальцем и приблизилась назад ко мне, развернула ко мне альбом и указала на фотографию. — Это, случайно, не он? Я приняла у неё альбом и на старой, искажённой прозрачным шумом плёночной фотографии обнаружила маленького Пак Чимина. Я была потрясена. В числе прочих учеников, он стоял рядом со своим преподавателем и единственный не улыбался. Между его детских бровей пролегла хмурая складка. Губы сцеплены крепко-накрепко. — Это он, не так ли? — Джиа встала рядом. — Этот мальчик со своей напарницей очень хорошо себя показал, но его дисквалифицировали вместе с ней. Он завязал драку с другим участником за то, что тот его дразнил. Если бы их не исключили, мы с моим партнёром вряд ли получили бы свою бронзовую медаль. С тех пор господин Хан не приводил его на конкурсы: ни на парные, ни на индивидуальные, ни на групповые — я подумала, он его выгнал. — Какое странное совпадение, — почти прошептала я; детское лицо Пак Чимина угрюмо смотрело прямо на меня. Вот же он, тут как тут, на фотографии в альбоме совершенно постороннего человека. Может, он и исчез, но не так бесследно, как ему хотелось бы. Странные, случайные уголки города, в которые никогда не забредёшь намеренно, всё ещё хранили память о его присутствии. — Не такое уж странное, — светло посмеялась Джиа, забирая альбом и глядя на него с ностальгической улыбкой, — мир танцевального спорта в Корее не так уж объёмен, и все, кто когда-либо был его частью, хотя бы раз должны были друг с другом пересечься. А Хан Сокгю, хотя сам не блистал спортивными достижениями и не был звездой, делал из своих учеников потрясающих танцоров. Они не становились профессионалами, но все они были прекрасны в танце. Я являюсь его поклонницей именно по этой причине, это был гений педагогики, его ученики разительно выделялись из основной массы, — Джиа вернулась к полке и положила альбом на место, после чего крутанулась ко мне, — мне никогда не достичь его уровня, но всё-таки очень хотелось бы понять, в чём заключается чудо его методики. Я учусь на магистратуре, на специальности изящных искусств и хочу сделать его предметом своих исследований. Значит, ты занималась с его учеником? — Мы только разучили вальс для одного бала, — скромно улыбнулась я, — под его предводительством я овладела несколькими фигурами, и он помогал мне с балетными упражнениями. — Есть нечто ещё, — возразила она, делая шаг ближе, — я вижу это в тебе, такая же аура, как у прочих учеников Хан Сокгю. Как же вы это делаете? Не могут же это быть только упражнения на баланс? Должно быть что-то ещё. — По правде говоря, я понятия не имею, о чём вы говорите, — улыбалась я, — если у моего танца и есть какая-то особая манера, я её не замечаю. Поверьте, Пак Чимину я и в подмётки не гожусь. Джиа чуть попятилась назад, присела на угол стола на прямых ногах и скрестила руки на груди. У неё была тонкая продолговатая фигура, такое же длинное, даже несколько лошадиное, но при этом удивительно красивое лицо, и в каждой её черте присутствовала грация танцовщицы. Она была старше меня всего на четыре года и ушла из спорта из-за травмы. — А ты не могла бы… — заикнулась она, но тут же прикусила язык, — может, было бы возможно… — новая попытка тоже увенчалась запинкой; в конце концов Джиа вздохнула, сокрушённо улыбнулась и выдала, — ты не могла бы организовать мне с этим Пак Чимином встречу? Я поговорила бы с ним о его учителе. Я отрешённо молчала, мгновенно поникнув. — По правде говоря, я потеряла с ним связь, — извинилась я, — потому и ищу теперь нового преподавателя. — Вот как, — вздохнула Джиа, — очень жаль. Мы немного помолчали. Вскоре она снова заговорила: — Когда Хан Сокгю умер, мне было шестнадцать, и я считала, что ненавижу каждого танцора, который у него обучался. Чем старше мы становились, тем менее заинтересованными они были в получении медалей, допускали преступные ошибки и могли уходить вообще до оглашения результатов. Я не раз отбирала у них призовые места, но даже так… всегда, когда соревновалась с ними, я чувствовала, что победу мне просто швырнули за ненадобностью. На самом деле я и близко не могла с ними сравниться. Помню, как мне хотелось подойти к господину Хану и поинтересоваться, для чего он прививает своим ученикам такое неприглядное высокомерие, и всё считала, что он просто выскочка, который сам не взял за жизнь ни одной медали. Но вот он умер, и я запоздало осознала, что ничто не завораживало меня так, как чудо, которое творил с теми, кого обучал. Они не обладали необходимыми критериями для того, чтобы побеждать в соревнованиях, но когда они танцевали, у всех видящих их танец перехватывало дыхание. Ни изучение биографии Хан Сокгю, ни его учебник не помогли понять, как же ему это удавалось. А ученики его все покинули танцевальный мир, и я не знаю, что с ними стало. Жаль, что при его жизни я была молодой и своенравной, и на уме у меня были одни медали. — Если мне удастся связаться с Пак Чимином, — пообещала я, — я обязательно расскажу ему о вас. Тогда мне ещё верилось, что это возможно. Ли Джиа радушно мне улыбнулась. — Буду очень благодарна, — отозвалась она, — а по поводу твоего запроса: да, у меня как раз есть группа, которая тебе подойдёт. Таким образом я стала заниматься у молодой женщины возраста Пак Чимина, у которой в альбоме имелась его детская фотография. Но и это было не всё. Поскольку я переехала назад к дяде, я часто ходила завтракать в его кафе перед работой и всякий раз проходила мимо пустой стеклянной двери, на которой больше не висело никаких вывесок и за которой больше не располагался тату-салон. Отчасти именно из-за этого мне не терпелось убраться куда-нибудь отсюда подальше. Было слишком не по себе бродить со своими сегодняшними событиями по опустевшим проулкам вчерашнего дня. Может, после они не вызывали бы такой тоски — эти знакомые места, вещи, воспоминания; когда стали бы более давнишними, когда подтёрлись бы в памяти и потеряли прежнее значение. Но пока что вдруг появившийся налёт ветхости на ещё свежих воспоминаниях причинял немыслимую, оглушительную боль. Она пряталась за каждым моим радостным событием, тенью омрачала каждый шаг. С притворной беспечностью и вприпрыжку я добиралась до студии с сумкой на плече, теряясь в густом рое крупных снежинок. Белое полотно, укрывшее город, стремительно увеличивалось в объёмах. Я думала о самолётах. Мне ещё никогда не доводилось на них летать. Я задрала голову к небу, но увидела только плотную завесу облаков, с которой обильно валил снег. Белизна больно ударила в глаза. Каково там, над полотном туч? «Самолёт, самолёт, забери меня в полёт…» Я опустила голову и обернулась вокруг. Проулок был совершенно пуст, до студии оставалась пара минут ходьбы. У меня за спиной был сданный экзамен, а впереди предстояло танцевальное занятие и вырисовывались достаточно захватывающие перспективы. А ещё кругом развернулся молчаливый квартал с паутинкой узких дорожек, зигзагами тянущихся по склонам, и по-особенному белый день, и тихий, медленный, магический снегопад. Текущий момент завораживал, уносил в сонное созерцание, но почему, почему на сердце так ныла жжёная ссадина меланхолии? Мне хотелось мёда безо всякого дёгтя. Хотелось настоящего чуда — для него было самое время. Хотелось отдаться радости без остатка. Как бы я ни старалась, у меня не выходило. Интересно, где теперь был Ким Намджун? Чем он занимался? Как и с кем проводил свободное время? Я не умела прятаться от тоски по кому-то за злостью, как Момо Хираи. Я так хотела бы видеть его, говорить с ним, поделиться с ним всем, что теперь со мной происходит, и знать, что творится с ним самим. Я хотела обернуть всё вспять и не дать ему уйти, ни за что, никогда. Хотела бы вновь оказаться в той тесной комнатке, среди пальто и курток, и притянуть его к себе, и ответить на его чувства. Как ни иронично, с самого начала всей этой безумной истории его поступки отражали мои собственные намерения. Мне думалось впутаться в авантюрные заварушки моих друзей, несмотря на его беспокойство и отговоры — в результате я наблюдала, как в самом сердце событий оказался он сам. Мне хотелось исчезнуть без следа где-нибудь в неизвестности — в результате я ходила по прежним улицам, на которых его больше не было. Мне казалось, что следует разорвать с ним всякое общение — в результате он разорвал его со мной. Я дошла до здания студии и на лифте поднялась на седьмой этаж. В раздевалке девочки обсуждали предстоящие Соллаль и День святого Валентина. Они поинтересовались, какие у меня планы. Я поделилась, что на Соллаль к нам приедут родственники, и я, вырядившись в ханбок, пойду гулять по городу с ними и с подружкой. В группе нас было всего семь человек, мы договорились списаться и пересечься, если окажемся в праздники в одних и тех же районах. На День святого Валентина готовился небольшой концерт в здешнем маленьком театре, мы должны были на нём выступать и теперь активно прогоняли танец за компанию с мужской группой. Спустя несколько дней после этого концерта планировался вылет. — Кто из вас берёт розовые билеты? — скромно поинтересовалась одна из участниц, пока мы переодевались. — Есть кто-то, кроме меня? Розовые билеты на концерт бесплатно давались вторым половинкам выступающих, если те у них были. Трое из нас собирались ими воспользоваться — я была в оставшейся четвёрке. Это явление разделило нас «несчастных одиночек» и «злых ведьм». — Куда завалимся после выступления? — поинтересовалась я у своих «несчастных одиночек», натягивая шерстяные гольфы поверх колготок в раздевалке. — Мы держимся вместе, не вздумайте строить планы. — Я собираюсь почти ничего не есть все сутки до выступления, — ответила Сон Суджи, вторая «несчастная одиночка» и вечная худеющая, — так что после концерта мы просто обязаны наесться до рези в животах. — Хочу барбекю, — подала голос третья «несчастная одиночка», Ким Хёнан, — и что-нибудь выпить, я всё ещё отхожу от сессионной волны. — Предлагаю пострелять в тире, — наконец заявила Ким Миэль, последняя «несчастная одиночка», — давайте выплеснем всё наше отчаяние на мишенях. — Нет, — мгновенно осекла я, — стрелять я не хочу. К счастью, прочие девочки присоединились ко мне в этом мнении. «Злые ведьмы», безутешно смеясь, предлагали провести время всем вместе с их розово-билетниками, но наша коалиция одиноких сердец не принимала в свои ряды тех, кто имел пару, и все единогласно были настроены весьма категорически. За обсуждениями возможных мест для посещения мы вышли в танцевальный зал и, встретив мужскую группу, приступили к занятию под руководством Ли Джиа. Танцевали все мы, кроме Сон Суджи, весьма посредственно — для многих это было просто хобби. Тем не менее, Ли Джиа была неплохим преподавателем, она исправляла многие мои ошибки и давала хорошие напутствия для тренировок дома. Правда, после Пак Чимина она показалась мне очень уж доброй. Наше выступление включало в себя два вальса: один быстрый и один медленный — их мы заучивали с партнёрами. Моим был высокий парнишка с медицинского факультета, уже не вспомню, как его звали, но его способность совмещать учёбу на врача и танцевальный кружок вызывала у меня недоумение с примесью сочувствия. Ещё когда мы репетировали программу тогда, в январе, он заявил, что ему всё осточертело и скоро он бросит — так он потом и поступил. Позднее, уже после выступления в День святого Валентина он совершенно неожиданно остановил меня за кулисами, когда я направлялась в женскую гримёрку, и пригласил на свидание. Страшно польщённая, я со скромной улыбкой ответила отказом. В тот же день, когда выпал снег, занятие из-за каникул началось в три дня и закончилось в пять — и мы, всё так же треща о планах на вечер Дня святого Валентина, отправились переодеваться. В конечном итоге нам не удалось прийти к единому мнению, и было решено отложить вердикт — помахав всем на прощание у выхода, я вприпрыжку развернулась и отправилась своей дорогой. К пяти вечера успело стемнеть, и на асфальте, на крышах зданий, на голых ветвях деревьев скопились небольшие сугробы. Снегопад по-прежнему наигрывал свою замысловатую беззвучную музыку. В скрипе собственных шагов по снегу, золотисто переливавшемуся в свете фонарей, отчего-то слышалась насмешка. Я застыла на месте, глядя перед собой так, словно очнулась только теперь. В те дни я частенько выполняла небольшой круг до остановки и проходила мимо нашей с Ким Тэхёном забегаловки. А после проезжала на автобусе прямиком к дядиному кафе, чтобы там поужинать, и неизбежно проходила мимо пустой стеклянной двери. «Какой красивый вечер, — подумалось мне вдруг, и я очарованно оглянулась вокруг, — пускай сегодня мои мысли принадлежат этой красоте, и ничему больше». Как бы ни были печальны воспоминания об ушедшем, нельзя было позволять им шорами застилать красоту нынешнего дня. Как бы ни был прав и невозможно желанен здесь и сейчас Ким Намджун, нельзя было позволять его призраку и дальше вбирать в себя всякую радость, какая со мной случалась. Как это было жалко, как недостойно. Вот чего мне не хватало. Мне не хватало достоинства. Я нашла свою пилюлю, своё излечение от низости, от той черты моей личности, которая в таком некрасивом свете меня оттеняла. Достоинство стоило сделать своим щитом, я решила облачиться в достоинство, как в отполированные доспехи. На ватных ногах я должна была продолжать ход, дрожащими руками выполнять порученную мне работу и воспалённым умом думать о деле, и постепенно, осторожно открывать душу для дыхания мира. Превозмогая всякую боль, превозмогая одиночество и растерянность в веретене жизни, я должна была сохранять невозмутимый вид и посвятить себя какому-нибудь занятию, а за неимением такового посвятить себя его поискам — только так можно было остаться самой собой, сохранить способность испытывать радость, быть счастливой. Если я хотела быть человеком, который сам умеет вдохновлять прочих смелее передвигаться по путанным потёмкам дней, а не кем-то, кто просит у других вдохновения, словно милостыни, я должна была сохранять достоинство. Нельзя убиваться, нет. Можно тихо взгрустнуть одиноким вечером, сидя за книгой и вслушиваясь в трепыхание радио. Можно просить помощи и совета у тех, кому не всё равно, даже не можно, а нужно — в этом, как мне верилось, нет ничего недостойного. Но не убиваться, не расплёскиваться бестелесной жижей по расщелинам в полу, не ударяться в полоумные крайности и становиться источником серьёзного беспокойства для близких, как я делала прежде. Как это было недостойно! Я развернулась назад и направилась прямиком к остановке, и наше с Ким Тэхёном кафе в этот вечер осталось стоять где-то за кулисами моей жизни. Пока ехала в автобусе, прислонившись лбом к ледяному стеклу и глядя на светящиеся улицы, на весело мельтешащие снежинки, я сердито решила, что и в кафе сегодня не пойду. Слишком было красиво, слишком приятно на душе от милой вереницы событий, от снегопада за окном. Мне не хотелось впускать тоску в своё сегодняшнее кроткое и смиренное чувство прекрасного, в своё воодушевление. И без того тоска владычествовала надо мной денно и нощно. Я хотела свободы, свободы, хотела глубоко дышать морозом и наслаждаться снегом, и воображать своё первое путешествие в воздухе, воображать белую полосу на чистом небе, которую оставит самолёт и на которую с земли будут завороженно смотреть дети. Выйдя из автобуса, я набрала дядю, чтобы предупредить, что направлюсь прямиком домой и что кассиры могут не откладывать для меня морковное пирожное. Шагая вверх по пологому склону, в сторону нашего района, я слушала гудки и свои скрипящие шаги, и чувствовала приятную усталость. После тренировки мы принимали душ прямо в студии — всегда было нечто особенное в нахождении на морозе сразу после горячего душа, даже если мы сушились. Холод по-особенному касался растеплённой кожи, более остро, более свежо. Растворившись в этом чувстве, я не сразу обратила внимание, что дядя не взял трубку. Притормозив, я недоумённо уставилась на экран, набрала заново, приложила телефон к уху и медленно двинулась дальше. На этот раз дядя ответил на звонок, и ровно с этой секундой мной овладело странное, гипнотическое предчувствие. — Да? — весело заявил он, на фоне были слышны смех, голоса, галдёж; сам дядя говорил отвлечённо, будто был занят. — Что такое, детка? Ты уже пришла в кафе? — Нет, — отозвалась я, мгновенно настораживаясь, — я звонила предупредить, что пойду сразу домой. А ты где? — Домой? Так я тоже дома, — отозвался он с хмельной смешинкой в голосе, — у нас сегодня гости, я ушёл с работы пораньше. Надеюсь, ты не против. Мы всё равно скоро уходим, так что ты сможешь отдохнуть. Как прошёл твой экзамен, кстати? Я снова застыла на месте — скрип шагов прекратился. Сердце пропустило удар. Гам на той стороне линии не стихал. «Вот сидит ярый противник суда Линча, — воскликнул чей-то звонкий голос поверх всех, — его спросите, если вам жизнь не дорога, он начнёт и уже никогда не закончит». Раздался громогласный шквал смеха и возражений одновременно, среди которых мне послышался хриплый голос Ким Намджуна. Я сжала пальцы на трубке добела, чувствуя, как тяжелеет собственное дыхание. — Рюджин? — позвал дядя; после чего послышался шорох, походивший на нечто, что могло быть дядиным разворотом к остальным и молчаливым приказом вести себя тише, поскольку сразу после этого голоса вдруг стихли. — Ты тут? Извини, здесь так шумно. — Да, я сдала экзамен, — отрешённо выдохнула я, — можно уже приступать к сбору в поездку. — Да что ты? — воскликнул он. — Так это же просто замечательные новости! Возвращайся домой скорее, я отложил тебе кусок торта, тут и другие вкусности есть. Завтра я ещё раз как следует тебя поздравлю. Ты, наверное, на седьмом небе? Как прошли танцы? — Дядя, — волнительно позвала я, тяжело дыша и вжимая телефон в ухо, — дядя, а что там за гости? — Ах, это. Помнишь господина Ли Бёнхона, а ещё того его помощника, Чон Хосока? Это они, сегодня они неожиданно нагрянули в кафе, и я пригласил их домой. Ещё с нами здесь Ота, я еле как его вытащил, и Бан Суян, он уже сам напросился. Мы решили выпить, раз уж пятница, да ещё и предпраздничная, и такая снежная. Видела красотищу? — Мне кажется, я слышала голос Намджуна, — выпалила я вместо ответа, — он тоже там с вами, да? Дядя неожиданно запнулся. — Нет, — стушёвано ответил он, — его здесь нет, милая. Неожиданно для себя самой я возобновила шаг к дому, да такой торопливый, что уставшие после тренировки ноги отозвались недовольной болью. — Дядя, — отчего-то мне хотелось смеяться, — он же там, да? Молчание, на этот раз ещё более острое. Стало слышно, как он куда-то отходит от остального сборища. Шум совсем погас, сменился приватной тишиной. — Рюджин… его здесь нет, — заговорил дядя серьёзно, даже с хрипотцой грусти, — я не хочу, чтобы ты надеялась понапрасну, а после расстраивалась. Я на него страшно зол, что он оставил тебя переживать о нём. Будь у меня возможность, сам бы сделал ему выговор, да ещё какой. «Да ещё какой, — весёлым эхом отдавалось в уме, — конечно, ты бы сделал ему выговор, да ещё какой». Он старался говорить убедительно, но голос его при этом совершенно не соответствовал словам, потому что был преисполнен несвойственной ему эмоциональности. Может, дядя и способен был делать Ким Намджуну выговоры, да ещё какие, но уж точно он не был способен на эти презрительные плевки в его адрес, которые теперь столь неумело изображал. Он обманывал меня, жестоко обманывал, и я даже знала, по чьему подлому велению он это делал. А то я не могла разобрать почерк шуточек Ким Намджуна! За кого они меня держат? — Вот как, — подыграла я, — значит, показалось. — Не думай о нём. Тебя тут ждёт торт. И ты большая молодец, что так быстро подготовилась к экзамену. Я могу напроситься к тебе в помощники со сборами, или это ваше с подружкой дело? — Конечно, можешь, о чём ты говоришь, — со смешком возмутилась я, — с Момо я проведу следующие полгода, а от тебя теперь уезжаю. Вопрос в том, можно ли ей с нами, а не тебе со мной! Кстати, я весь день не могу перестать думать о самолёте. Никогда на них не летала, мне не терпится попробовать. В детстве я их очень любила, всегда мечтала оказаться на одном из них, когда они пролетали в небе. Даже на Чеджу мы всегда добирались на кораблях, мама же боялась летать. — Это очень красиво, — мечтательно вздохнул дядя, — тебе понравится. Надо будет купить тебе место у окна. — Перелёт оплачивает организация, как и всю экспедицию, — улыбнулась я, — так что, какие они купят места, такие и купят. В эту секунду я заметила вдали наш дом. Сердце глухо толкалось в груди. «Я сейчас увижу его, — шипела ошеломительная мысль, — я наконец увижу его». Мне не представлялось, как вести себя в этой ситуации, и, вообще-то, это было бы довольно тяжело, но мне было всё равно. Самое главное, что он наконец вернулся, вернулся из недр неизвестности, вернулся ко мне. Я понятия не имела, что ему говорить, но я невозможно хотела его видеть. — В любом случае, я уверен, тебе понравится, — постановил дядя, — возвращайся скорее, а мы, наверное, пока будем выдвигаться в бар, чтобы ты отдохнула в тишине. — Я уже подхожу, — отчиталась я, — сейчас буду. — Жду. Звонок завершился. Я шла вперёд, словно в каком-то радостном бреду. Снег по-особенному скрипел под подошвами. Всё кругом сияло, словно в сказке. Да — стучало в груди. Да, это отличная ночь для чудес. Я же чувствовала это весь день: что-то незримо витало в воздухе, что-то помимо тумана меланхолии и тоски, что-то щекочущееся и ласково заискивающее. С той самой секунды, как выбежала из здания волонтёрской организации со сданным экзаменом и, разговаривая по телефону с японкой, обнаружила снег, я это почувствовала. Холодная ручка двери дома вернула меня в реальность. На смену заснеженной улице пришла распаренная прихожая, в которой толпилась кучка людей. Все они галдели наперебой о каком-то баре, в котором якобы кто-то когда-то был, и в то же время натягивали на себя куртки. Но как заметили меня, позабыли о своих разговорах и распалились в приветствиях. — Пришла, — вышел вперёд всех довольный дядя, он уже тоже надел куртку, — давай я представлю тебя, смотри, это… — Ли Бёнхон, — представился тот самый внушительный мужчина в возрасте, которого я только раз видела у двери кафе; тот, кем восхищался Ким Намджун, — рад наконец познакомиться. Он мне улыбнулся. — Шин Рюджин, очень приятно, — пролепетала я и, улыбаясь в ответ, украдкой проходилась глазами по всем присутствующим, — я о вас наслышана, господин Ли. Вот, прямо передо мной стоял дядя, чуть позади него представлялись Ли Бёнхон и Чон Хосок. — Рад, конечно, рад, — прошипел сквозь зубастую улыбку второй, когда представился, — кто бы мог подумать, что с вот этого чуда-юда всё и началось. Эх, сколько же Чимин с Намджуном о тебе спорили… не меньше, чем о суде Линча, — он с хохотом обернулся к остальным. — Мне тоже очень приятно, — бросила я, на этот раз даже не стесняясь и всматриваясь вглубь дома. Позади всех мялись Бан Суян и Одноглазый Ота. Коридор за ними пустовал, как и лестница на второй этаж. В какой-то миг мне вдруг стало очевидно, что здесь больше никого нет. Это действительно была вся компания. «Странно… как странно… я же чувствовала…» — Пожалуйста, хватит уже со своим судом Линча, — попросил Ота, — и давайте-ка выдвигаться, мы не даём девочке пройти. Грудь сдавило под натиском противной тревоги. Скидывая с себя обувь, я сказала всем: — Не торопитесь, вы мне совсем не мешаете. Не понимаю, зачем дядя вообще вас куда-то уводит, — а сама прошла к арке, ведущей в гостиную, и заглянула туда. Там никого не оказалось. На низком столе была аккуратно упакована еда. Я обернулась на кухню — тоже еда в упаковках на столе, стаканы в раковине, нарядная коробка с тортом во главе всего. Никаких признаков присутствия ещё одного человека. Его здесь в самом деле не было. Сердце мгновенно упало. Всё как-то внезапно показалось ненастоящим. «Как же так? — глухо отдалось в сознании. — Где моё чудо?» Я обернулась к неловко мнущейся у двери толпе. Все украдкой поглядывали то на меня, то на друг друга. Все они догадались, кого я хотела среди них увидеть. Вперёд снова вышел дядя, себе за плечо он бросил всем, чтобы выходили, а сам подошёл ко мне. Толпа за его спиной медленно уплывала за дверь и наконец исчезла совсем, и оттуда снова послышался негромкий гул их разговоров. Дядя тем временем встал напротив меня и с мягкой, сердечной улыбкой произнёс: — Торт в кухне, и я запаковал еду, можешь брать. Наешься, как следует, ты заслужила отличный праздничный ужин после экзамена. Завтра я тебя куда-нибудь свожу или сделаю какой-нибудь подарок, а сегодня, если ты не против, буду пить. — Конечно, я не против, — отрешённо посмеялась я, медленно возвращаясь назад из ауры чудес в действительность. Головокружительное чувство. Как после сна, когда потолок вращается перед глазами до тех пор, пока всё не застывает на кругах своя. Никакого Ким Намджуна — только самый обычный, пускай и светлый, и воодушевлённый, и снежный, но всё-таки самый обычный день. Это было моё минутное помешательство, вот и всё. — Раньше ты не любила, когда я пил, — хмыкнул дядя, — говорила, что я становлюсь чересчур неженкой. — Я это переросла, — улыбнулась я, — теперь мне нравится, каким ты становишься неженкой, когда выпьешь. Он хрипло посмеялся, наградил меня поцелуем в щёку и, приказав ни о чём не грустить, покинул дом. Дверь за ним негромко, но неумолимо хлопнула, и воцарилась тишина. Гул разговоров за пределами дома убывал и наконец исчез совсем. Оставшись в одиночестве и в глуши молчания, я ещё раз вяло обернулась по сторонам. В новой серой реальности, сменившей мои дерзкие ожидания, было невыносимо грустно. В груди разросся ком, противный ком слёз, который я злобно сдавливала. Я всё-таки позволила этому случиться, позволила его призраку вобрать в себя радости. Магия снегопада, предвкушение полёта и красота этого странного сонного дня больше не достигали моей души. Ничего из этого меня не трогало, потому что чудо, моё чудо, особенное чудо, которого я так ждала, не свершилось. Та́я в бездумной дымке, как в облаке из ваты, я добрела до лестницы и медленно направилась на второй этаж. В доме теперь было так тихо, словно тот плавал в космосе, но смешки и возгласы до сих пор отдалённым мутным эхом отдавались в уме. Среди них не было голоса того, кого я хотела бы услышать. И в этом, пожалуй, не было ничего необычного, но дядин странный тон, когда мы говорили по телефону, и гулом отдававшееся волнение в каждом скрипучем шаге до дома, в хрусте снега, в облаке пара собственного дыхания у лица, и магическое покалывание в груди, и затаённое предвкушение, и робкая полуулыбка были теперь разбиты. Остаточное эхо бодрых голосов звенело как-то мёртво, чуждо и бездыханно. Я достигла второго этажа и развернулась к крохотному коридору. В дальней комнате, служившей в дядином доме миниатюрной библиотекой и кабинетом одновременно, горела лампа. Дверь была совсем едва приотворена. По полу и по стене тянулась ломаная линия света. Я отнеслась к ней равнодушно и со вздохом направилась туда. Дядя иногда забывал выключить там свет или оставлял его включённым намеренно, когда лживо уверял себя, что вот-вот вернётся туда для дальнейшей работы, но всё-таки отвлекался и переключался на что-то ещё. Я шагала бездумно, устало. Сумка тяготила плечо. Я дошла до комнаты, спокойно отворила дверь и застыла в пороге. Сердце перестало биться. Кровь резко отхлынула от лица, как если бы я окунулась им прямо в сугроб. Ослабшая рука соскользнула с ручки. Я механически сделала несколько слабых шагов вперёд и прошла в комнату, слепо глядя перед собой и не дыша. У стены прямо напротив двери располагался рабочий стол, окружённый книжными полками. Заслышав движение за спиной, сидевший за этим столом человек небрежно обернулся, и я успела заметить хмурую погружённость в собственные мысли на его лице прежде, чем оно взволнованно вытянулось. Он вскочил на ноги и круто развернулся. Мы встретились взглядами. Я тут же твёрдо сомкнула отвисшую челюсть. Я едва дышала. Плечо всё-таки ужасно затекло, так что я стянула с него спортивную сумку, медленно прошла в сторону и спокойно отложила её на стоявшую справа небольшую кушетку. После чего снова обернулась к тому, кто следил глазами за каждым моим движением. — Ух ты, — прогоркло проговорил Намджун; голос у него был резковатый и хриповатый от природы, — какая злая. Должно быть, он был прав. Я даже не могла сказать в ту секунду, было ли всё ещё при мне моё самообладание. Каждая клеточка словно онемела. — Вот это гости, — отозвалась, в свою очередь, я тонким светлым голоском, — я-то думаю, как странно, что выпал снег. — Мы теперь вступаем в светские перепалки, как английские аристократы? Когда ничего не говорится прямо? — у него хватило наглости тихо сварливо рассмеяться на высоких нотах. — Да будет так, миледи. Лишь бы в вашем обществе. — Где ты был? — бодро поинтересовалась я. Он помолчал. На его лице вдруг появилось неожиданно доброе и вместе с тем грустное выражение. Я не сводила с него пристальных глаз, чувствуя, что рассудок покидает меня на всех скоростях. — Я себе всё это не так представлял, почему-то, — как-то скомкано выдал он, отворачивая голову и не убирая с губ слабой улыбки, — думал, что мы бросимся обниматься, а не что ты будешь во мне дырки прожигать. Впрочем, я не верил этому представлению, сколько бы ни прогонял его в голове. — И правильно делал, что не верил, — продолжала чеканить я где-то отдалённо, — хотел, чтобы я впала в радостный визг, как верная собачонка, в ту же секунду, как тебе взбредёт в голову наконец появиться из ниоткуда после своего сумасбродного исчезновения? Вот уж размечтался. Его брови взметнулись вверх. — Так ты на это злишься? — беспечно пролепетал он. — Ни на что больше? — Я на тебя не злюсь, — хмыкнула я, отворачиваясь и делая шаг в сторону, но идти было некуда, и я снова совсем глупо застыла на месте, — мне всё равно. С какое-то время Намджун молчал. Я стояла к нему боком, чуть поодаль, и отупело уперлась глазами в стену. Всё тело пылало так яростно, словно костром была я сама. Странно, что от меня не отходило свечение или что пар не валил клубами прямо от кожи. Комната напоминала парилку, очень тяжело было в таких условиях совладать с собой. Всё кружилось, рассыпалось, будто в зыбком горячем тумане. — Что ты это теребишь в пальцах? — вдруг поинтересовался Намджун после недолгой паузы, и на следующем его предположении его голос вдруг приобрёл удивительную мягкость. — Это что, мой подарок? С ужасом я заметила, что в самом деле тереблю на своей груди подвеску, которую он подарил. Я делала так, когда нервничала или о чём-нибудь усиленно думала. Теперь я испуганно одёрнула от неё пальцы, как если бы она меня обожгла. Круто развернулась к своему собеседнику, ещё более злая, потому что он застал меня за этим постыдным занятием. — Зачем пришёл? — Пришёл? — Намджун глупо поморгал, с каждой секундой он всё больше и больше смущался. — Хотел поговорить… если тебе захочется… — О чём? — Обо всём, что случилось… в частности, об этой истории с Пак Чимином, — бормотал он с хмурым видом, как провинившийся подчинённый перед начальником, — и о том, почему пропадал. Извини за это, кстати. У меня были причины. Не знаю, насколько ты их сочтёшь весомыми, но, во всяком случае, они были весомыми для меня. Я стиснула челюсти так, что скрипнули зубы. — Я тебя ждала, — всё-таки с укором выдохнула я, пускай и едва слышно, — и это было так больно, что мне пришлось заставить себя перестать ждать. — Ты меня ждала? — удивлённо и как-то потерянно усмехнулся он, снова отворачивая голову. — Откуда я мог знать? — Откуда ты мог знать? — я чуть не поперхнулась воздухом. — Ты мог прийти ко мне и увидеть. Или, по крайней мере, ты мог не обрывать ниточки, ведущие к тебе, чтобы я сама могла прийти и рассказать тебе об этом. Он стрельнул в меня резким взглядом. — А, ты про то, что ты ко мне в квартиру приходила? — стыдливо пробубнил он, вновь отводя глаза. — Да, хозяйка рассказала на днях, когда я снова вышел на связь. Представляешь, этот проклятый курьер так и не заявился забрать мои коробки, мне пришлось самому за ними ехать… я сразу понял, кстати, что она говорит о тебе. Я устало выдохнула. Плечи поникли. Сознание сдулось, как шарик. Собственное дыхание было раскалённым, и дышала я тяжело. Должно быть, и это тоже не укрылось от его глаз, я же наверняка была теперь свекольного цвета. — Я не ожидала от тебя такого, — глухо произнесла я, — так убегать и заявляться спустя время как ни в чём не бывало. Выкидывать эти жестокие шуточки. Как-то это обескураживает. Он выслушал приговор молча, со спокойным видом. Вообще казалось, что он с интересом читает названия книг на полках. Разговор он долго не заводил, а ещё к нему прилипла совсем не свойственная ему рассеянность. Тем не менее, конечно, я не собиралась его вот так отпускать. Рассматривая его украдкой, я чувствовала предательски растущий гул сердцебиения. Он был здесь, моё предчувствие не подвело меня. Электрическое покалывание вибрировало в воздухе не просто так. Знаки действительно были знаками. Всё, что я говорила теперь, и то, как я себя вела — всего лишь выработанная привычка последних дней. На самом деле, на том уровне, который я не позволяла ему увидеть, я была счастлива до одури. Счастье гремело в ушах, как колокольный набат, так громогласно и бешено, что оглушало, парализовало, лишало чувств. — Я хотел тебе показать кое-что, — вдруг снова заговорил об отвлечённом Намджун, — мне кажется, ты должна видеть. Он вдруг качнулся в сторону стола и взял покоившийся на нём аккуратный бумажный конверт размером с альбомный лист. С ним он направился в мою сторону и молча протянул его мне. Слегка сдвинув брови, я его приняла. Конверт уже был вскрыт. Бежевая шершавая бумага шелестела в пальцах, пока я разъединяла тонкие листы, чтобы добраться до содержимого. Со смутным предчувствием, что всё вот-вот объяснится, я достала из конверта один-единственный хранившийся там лист. С той самой секунды, как увидела эмблему и заглавие, которое жирным шрифтом обозначало наименование учреждения, я почти всё поняла. Документ был написан от лица Национального корейского университета полиции. Когда же я приступила к первому предложению текста, сомнений не осталось совсем. «Уважаемый Ким Намджун, — начинал документ, — с радостью сообщаем Вам…» Дальше я даже не стала читать. Я ошеломлённо уставилась на человека напротив, разинув рот. Он был преисполнен нешуточного волнения, из-за которого его лицо становилось только ещё более угрюмым, почти злым. Кто угодно мог бы счесть, что он чем-то недоволен. Но не я. Я знала, на каких странных языках говорила его уязвимость. — Те твои книги на столе, — тихо протараторила я, — к которым ты меня не подпускал… это были учебники? — Ничего себе, у тебя память, — рассмеялся Намджун, покосившись в сторону, — хотя я тоже часто вспоминаю, как ты тогда у меня ночевала. Я не рассказывал, что ты говоришь во сне? Ты очень встревоженно звала меня по имени. Как только я отвечал, ты спрашивала, здесь ли я. Я отвечал, что я здесь — ты успокаивалась и засыпала дальше. Странно, да? И как после такого не начать надеяться, что твои чувства взаимны? — И те твои силовые упражнения, — продолжала я о своём, — и то, что ты стал таким широким… Он ещё шире улыбнулся, возвращаясь глазами ко мне. — Да, — подтвердил он, — мы сдавали экзамены по физической подготовке. Я тренировался для них. — Почему ты не рассказал? — Я очень поздно приступил, так что надежды пройти почти не было. Господин Ли заявил, что моё дело гиблое. Отец, мама, бабушка — все сомневались. Твоему дяде я даже говорить не стал. Потому что и сам сомневался, честно говоря. Не знаю, почему не сказал тебе. Хотел сделать сюрприз… нет, не так. Проглотить тот объём информации, что я проглотил за последние пару месяцев, очень сложно. Конкурс просто огромен. Словом, это была сумасшедшая авантюра. Я мог снести чьё угодно сомнение в моём успехе, но твоих сомнений не вынес бы. Я выслушивала его потупившись, но тут мы встретились глазами. Всякий раз, когда это случалось, мы ненадолго выпадали из разговора. Наконец я беззвучно рассмеялась, отворачиваясь. — Намджун, поверь мне, я бы не сказала тебе того же, что тебе сказали все остальные, — я прошла мимо него, вернула листок в конверт и положила его на стол, после чего обернулась, — я не верю, что существует хоть что-то, на что ты будешь не способен, если тебе захочется. Он ответил мне долгим, серьёзным, преисполненным какой-то болезненности взглядом. По правде говоря, мне и вправду хотелось броситься ему на шею. Но подобные всплески чувств казались неуместными. Между нами пролегла невидимая стена. Я не могла выбраться из внешней невозмутимости, она наросла на мне, как камнями. Я чувствовала себя в ней, словно в теле голема. — Поздравляю, — кротко произнесла я, — тебя, институт полиции и нашу страну, поскольку скоро она пополнится новым выдающимся полицейским. Знаешь, как будто ничем другим в жизни ты и не смог бы так хорошо заниматься. Ты же только и был озабочен, что вопросами преступности, сколько я тебя знаю. Тебе идёт это поприще, честное слово. — Это очень сухо, — тихо, гортанно и надсадно произнёс Намджун, заламывая брови в сердитой обиде, — я мечтал не о такой реакции. — А о какой? — Откуда же мне знать — не о такой точно. Прекрати говорить со мной, как с чужим. Хватит делать мне больно, это жестоко. — До меня сейчас всё доходит, как через слой ваты. Пойми и ты меня тоже. Ты на много дней исчез. И свалился теперь, как снег на голову. Да я на ногах еле стою. — Скажи лучше, — пробурлил он, — ты рада меня видеть? — Конечно, рада. — Ты хочешь со мной говорить? — Конечно, хочу. К чему ты всё это спрашиваешь? Потешить самолюбие? — Я же твоё обласкал, — вдруг сердито прорычал он, — сделай и ты моему уступку. Я набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула. «Что вообще происходит? — недоумение разрасталось в уме витиеватыми калейдоскопными узорами. — Что это за разговор такой?» — Я делаю всё, что могу, — произнесла я, — это дошло до автоматизма. Задавай вопросы, и я отвечу честно. Хочешь что-то сказать — я здесь, что бы выслушать. На большее меня сейчас не хватает. Он приблизился ко мне в несколько крупных шагов. Я наблюдала за его передвижениями, словно одеревенев. — Что, превратилась в строгую серьёзную тётю? — вдруг подначил он с так хорошо знакомым мне сварливым весельем и, к моему бешенству, щёлкнул меня пальцем по кончику носа. — Ау! Вон какая твёрдая. Как камень, малышка Рю. — Прекрати со мной заискивать, как с маленькой, — разозлилась я, — никогда меня так больше не называй. — А ты прекрати быть такой спокойной, — парировал он, — притворяться, точнее. Я же всё равно тебя выведу на чистую воду. Или думаешь, что мне не удастся? — Удастся. Я же сказала: тебе удастся что угодно, если захочешь. Но это не всегда делает тебе чести. Не подходи так близко, ты давишь. Я откачнулась от него. — За что ты так со мной? — он сделал настойчивый шаг вперёд. — За эту историю с Пак Чимином? Снова наши взгляды, направленные друг на дуга — снова мимолётное отключение от действительности. — Да о чём ты говоришь? — пробормотала я. — История с Пак Чимином? С чего мне злиться? Это я была виновата, что с тобой приключилась эта история, а ты, попав в неё, повёл себя как настоящий герой. Да я тебе оды собиралась воспевать, если бы ты мне только позволил. Я хотела тебя утешить, что у тебя не вышло твоих планов. Хотела быть рядом, сказать, до чего я тобой восхищаюсь. А ты исчез. И теперь заявился и просишь меня вести себя так, будто ничего не случилось, будто это всё ещё старые мы, и я младшая сестрёнка, которая заглядывает тебе в рот. Как я могу, когда я только что еле-еле собрала себя по кусочкам? Как я могу бросаться тебя обнимать и визжать от восторга, когда прошлый такой мой порыв так позорно ударился о твоё отсутствие? Как я могу, когда я все эти дни старалась смириться с убеждением, что тебе от меня больше ничего не нужно? Что я сама оттолкнула тебя и мне остается только сожалеть об этом? — Рюджин, — Намджун снова сократил расстояние между нами, — мне не может быть от тебя ничего не нужно. Только твоя вера в меня и была мне нужна, без неё я бы не справился. Но я же совсем не знал, как ты отреагируешь на всё случившееся. И я не хотел узнать до экзамена, опасался, как это на меня повлияет. Все эти месяцы между нами росла пропасть постоянных обманов. Мы только и делали, что врали друг другу. Если бы ты заключила, что эта пропасть стала слишком широкой, что нам её не преодолеть, я бы совсем расклеился. Я бы просто провалился на экзамене. Пока проходил отбор, мы жили на местной территории, и брать с собой телефоны было нельзя. Мы оставили их отключёнными. Поэтому я не увидел, что ты сама ищешь со мной встречи. Но ничего я так не хотел, как поговорить с тобой. Ни о чём так не мечтал, как о твоём одобрении. Ничего так не ждал, как нашей встречи. Я представлял себе, как ты восхитишься мной, когда у меня всё выйдет, даже понимая, что это только игры воображения — одна только эта воображаемая картина меня вдохновляла. Но если бы мы совсем рассорились, если бы мы совсем расстались, у меня не осталось бы даже её. Я не мог остаться без неё. Понимаешь? Видишь? Разве это не достойное объяснение? Я поражённо молчала, остекленело смотря на него. Он тяжело дышал, блуждая сонными глазами по моему лицу, и наконец совсем не таясь прикипел тяжёлым, свинцовым взглядом к моим губам. Прикрыл веки, едва заметно поморщился и качнул головой. Отшатнулся и как-то совсем стыдливо отвернулся от меня. — Я знаю, почему ты так себя ведёшь, — изрёк он, — просто я на тебя не действую так, как ты на меня. Тебе не понять. Я издала тихий удивлённый смешок. Сделала осторожный шаг вперёд и развернула его к себе за плечо. Он рассеянно обернулся, и я, всё-таки потянув на его на себя, обвила его руками и стиснула в объятьях. Прислонилась лицом к шее, изо всех сил прижала к себе и обессиленно выдохнула. От его запаха меня одолела мгновенная горячая слабость. Его ладони, в свою очередь, вкрадчиво опустились мне на талию. Так он меня ещё не обнимал. Он тоже опустился лбом мне на плечо. — Конечно, я горжусь тобой, — прошептала я, — даже не представляешь, насколько. Хорошо, я поняла, почему ты молчал. Только я ни за что не поставила бы точку, так что твои страхи были напрасны. — Но ты уже её ставила, — сдавленно возразил он, — и не раз. — О, нет, нет, нет, — я срочно оторвалась от него и отступила на несколько шагов назад, прикрывая ладонью лицо, — не напоминай о том случае. Я тогда так по-идиотски сказала… совсем не то. Мне совсем не то хотелось сказать. Чужая ладонь накрыла моё запястье и оторвала мою руку от лица. Намджун стоял напротив и всматривался в меня с пристальной серьёзностью, с нахмуренными бровями. Казалось бы, происходит что-то важное, а сосредоточиться я не могла. Одна его щека была усыпана родинками. Не замечая собственных действий, я качнулась чуть в сторону, чтобы скользнуть по ним взглядом. Одна родинка была даже прямо на линии челюсти. Ещё одна, чуть выше ключицы, с другой стороны. Я находила это странно прекрасным. Отрешённо коснулась пальцами кожи над его ключицей. — Что? — произнёс Намджун. — У тебя тут родинка, — задумчиво пробубнила я, но подняла глаза, наткнулась на хмурое рассматривание и одёрнула пальцы, а затем и сама шагнула назад и кашлянула, пряча глаза, — что, достаточная уступка твоему самолюбию? — Нет, недостаточная. Давай-ка что-нибудь ещё. Я тебе много наговорил. — Отстань от меня, — я рассмеялась, совсем отворачиваясь, убралась от него на несколько спасительных метров и только тогда обернулась назад; расслабленно вздохнула, — значит, полиция. Это же ты только в двадцать восемь окончишь, да? — Да. По карьерной лестнице я буду продвигаться медленно. Отец был встревожен, как узнал, куда я прицелился. Там же тяжело, и надо серьёзно заморочиться, чтобы добиться успеха. К тому же, он верил, что в после своих глупых мальчишеских бунтов я вернусь к военной карьере. — Не знала об этом, — хмыкнула я, — ты никогда не говорил. — Я предпочитал рассказать, когда всерьёз приступлю к делу. Не хотел говорить, как папа неправ, пока не сделал никаких шагов в собственном направлении, и уж тем более, пока не выяснил, в чём это направление заключается. — Значит, до определённой поры, — промычала я, — ты и сам верил, что пойдёшь по его стопам? — Это долгая история. В том числе и её я хотел рассказать. Если ты не против. — Брось эти свои виноватые мурлыканья, — я улыбнулась и закатила глаза, — и твой отец ошибается в своих сомнениях, кстати. Он, наверное, забывает, до чего ты упрямый осёл. Всё у тебя выйдет. Намджун замолчал, глядя на меня с затаённым намёком на улыбку на плотно сжатых губах. — Присядем поговорить? — сдавленно выдал он. Я обернулась по сторонам. — Не здесь, — заключила я, направляясь к кушетке за сумкой, — идём ко мне в комнату. Но мне нужно будет переодеться, я очень устала. Дядя знал, что ты здесь, да? — Я попросил его не говорить. Хотел сделать сюрприз. И боялся, что ты не захочешь меня видеть, если он расскажет тебе до того, как мы столкнёмся. — Какой хитрый, — фыркнула я, сама поступившая буквально точно так же совсем недавно. — А если бы он сказал, что бы ты сделала? «Примчалась бы домой на всех порах». — А ты как думаешь? — спросила я. — Купила бы билет в другую страну, и больше бы тебя никто не видел? Я рассмеялась, проходя мимо него к выходу уже с сумкой. Он последовал за мной спокойной поступью. — Что за смехотворные самоуничижительные комментарии? — воскликнула я, смеясь. — Не верю, что ты на самом деле так считаешь. Не строй из себя… непонятно кого. — Не пойми меня превратно, — раздавалось за моей спиной, пока по коридору мы переходили ко мне в комнату, — но ты отвергала меня очень уж упорно. И вот я опять заявился по твою душу. Похвалы у тебя вымаливаю. — Да я же… — круто развернувшись, взволнованно заикнулась я, но слова «…тебя не отвергала» — застыли на губах невысказанными. Если подумать, и правда отвергла. И прекратить общение тоже предлагала. Но он всё-таки снова был здесь, продолжая упорно надеяться, что это напускное — и он был прав, как обычно. Стушевавшись, я отвернулась и зашла к себе в комнату. Бросила сумку у кровати, подошла к столу и включила лампу. Чесоточное волнение пристало к щекам. «Это плохо», — подумала я. Я была довольно сильно смущена. Язык еле ворочался во рту, когда доходило до пресловутой темы. Как сказать ему? С чего начать? Или лучше дать ему первым выговориться? Вот бы вообще обойтись безо всяких слов, они меня с ума сводили. Мне только хотелось к нему ещё раз прикоснуться. Кончиком носа к шее. И губами… тоже к шее. Вдруг распахнув глаза, я осознала, что стою неподвижно, упершись ладонями в спинку стула. Круто развернулась. Намджун стоял в пороге, беспечно оглядывая комнату. Он у меня пару раз бывал, так что для него это было не в новинку. В руках он держал свой драгоценный конверт. — Давай его сюда, — заговорила я о конверте, подходя и протягивая руку, после чего уже с документом направилась к шкафу, рядом с которым стоял ещё один стул. Я взяла его и перенесла к столу, на тот положила конверт и тут же уселась, и пригласила Намджуна ко второму стулу: — Вот сюда садись. Он подошёл и сел напротив. Уставился на меня с будничной хмуростью. Одна моя ладонь была опущена на стол. Я постукивала по столешнице ногтями. — Какое же злое у тебя лицо постоянно, — улыбнулась я, — окружающие могут счесть, что ты очень противный. Впрочем, они не совсем ошибутся. — А тебе что, кажется, я злюсь? — Нет. По-моему, ты смущён. — М-м-м. Как самодовольно звучит. И вид у тебя довольный. — Я ошибаюсь? — Да нет. — Знаешь, что ещё я думаю? — улыбнувшись и опершись обеими ладонями на сиденье, я чуть наклонилась вперёд. — Что это очень мило. — Я тоже кое-что считаю милым, — парировал он с вызовом. — Что? — Например, то, что ты пунцовая, как помидор. И то, что ты начинаешь нести околесицу от волнения. Я фыркнула. — Тебе всё мерещится. — По-моему, нет, — промычал он, отводя глаза, — со стороны даже может показаться, что кое-кто кое-чей фанат. — Зато насчёт кое-кого другого к гаданиям можно даже не прибегать. Сердцебиение начинало тарабанить громче мыслей. «Плохо, — глухо отдавалось на периферии, — это совсем плохо». Я и правда начинала нести околесицу. — Ты хотел рассказать о чём-то, — мягко нарушила я молчание, наконец выпрямившись и сложив ладони на коленях, — я тебя слушаю, Намджун. Он ответил мне долгим задумчивым взглядом. Напряг челюсть, отводя глаза. Он был довольно смугл, и наружность у него была грубоватая. Я хорошо помнила, что сочла его устрашающим, когда впервые его увидела. Отчего сейчас он мне таким совсем не казался? Мне была до боли мила каждая его черта. — Я об этом никогда не говорил, — наконец протянул Намджун, всё ещё на меня не глядя, — но у меня с моим отцом случился конфликт относительно моего будущего. Видишь ли, он считает себя образцом, потому что у него всё всегда шло как по маслу. И по его логике, мне, чтобы у меня всё сложилось столь же хорошо, как когда-то у него, стоит поступать во всём точно так же, как он, и вообще, грубо говоря, стать его копией. Я не был против. Если мне и хотелось кем-то быть с детства, то только вторым моим папой — желательно, с минимумом отличий. Но я на него не похож, пора бы с этим смириться. Когда пришло время, я послушно пошёл в армию с намерением продвигаться по службе, но довольно быстро понял, что это не моё. Я обратился с этим к папе, он это встретил с большим беспокойством. В конце концов я отслужил пускай и чуть дольше, чем положено, но не стал продолжать военную карьеру. Это престижно, гордо, благородно, но я просто не создан для этого. Я был удивительно спокоен, как удав, и всё равно в себя верил. Если упоминать о чём-то действительно ценном, чему отец меня научил, то в первую очередь в голову приходит отсутствие привычки выискивать в себе какие-то недостатки, а у жизни просить доказательств, что у меня не выйдет. В конце концов это стало моим оружием даже против него самого. Отец требовал, чтобы я предоставил ему другие варианты. И я за незнанием, чего хочу, решил отмахнуться, что просто ударюсь в какую-нибудь литературу. У него аж искры из глаз посыпались. Из всех достойных занятий — писульки! Хуже литераторов, как он выразился, только художники да музыканты, — Намджун вдруг задорно усмехнулся. — Отец вообще к искусству относится… осторожно. Мы с ним на эту тему поспорили. Я даже стал рыскать по библиотекам в стремлении найти ответ на вопрос, для чего искусство нужно человеку. Твержу ему все эти вычитанные прелести, мол, в нас должно жить чувство прекрасного, иначе мы звереем и дуреем. А он мне, напротив, твердит, что от искусства мы становимся изнеженные, капризные и как-то чересчур начинаем ударяться в драмы. Если бы только я знал, что спор достигнет таких масштабов, — он снова глухо рассмеялся, — я ведь даже и не всерьёз это начинал, просто так ляпнул, чтобы озвучить хоть какую-то альтернативу военной карьере. Этот спор для меня был какой-то забиячливой игрой, я был на адреналине, что вот так в открытую пошёл против папы, и раз уж начал — останавливаться было нельзя. До последнего мне казалось, что мы вот-вот рассмеёмся, и шутка естественным образом завершится. Но вместо этого он решил, что придётся прибегнуть к ультиматуму, и здесь я разозлился уже по-настоящему. Он заявил, что не будет оплачивать мне учёбу где-либо ещё и что я должен продолжать продвигаться по службе. Тогда я сказал: отлично, значит, я накоплю на учёбу сам — и пошёл работать, да ещё и не кем-то, а тату-мастером. Все эти годы он тихо за мной наблюдал и начал задумываться, не пропали ли наши отношения навсегда, не пропадаю ли и я сам часом. Мама и бабушка впоследствии стали аккуратно присоединяться к нему в этих переживаниях. Я и сам иной раз присоединялся. Я активно копил на поступление на филологический факультет, но со временем стал понимать, что никогда всерьёз туда не метил, — Намджун замолчал, глядя в никуда тяжёлым взглядом. Я внимательно слушала, молча сцепив ладони. Чуть погодя он продолжил: — В один из последних моих приездов отец вывел меня поговорить наедине и мучительно признался, что он за меня беспокоится. Сказал, что он мной гордится: я не пошел у него на поводу просто оттого, что мне отказались дать денег, я выбрал что-то сложнее и неопределённее, чем просто следование тому, что решено за меня — но мне пора бы что-то решать. Он понял, что моё стремление к литературе никогда не было настоящим, потому что я раздражался всякий раз, когда кто-то заговаривал об этом, даже в положительном ключе. Он прибавил ещё, что ему всегда казалось, будто мы похожи, и моя смена траектории тогда просто слишком выбила его из колеи, что он хотел чего угодно, но не прекращения нашей дружбы. Я заверил его, что нисколько не обижаюсь и что нашей дружбе ничего не угрожает, просто мы оказались не похожи — вот и весь конфликт. Он, к примеру, всегда считал говорунов прохиндеями, — Намджун задорно фыркнул, — папа, я стихоплёт! Если у меня что-то и получается хорошо, то чесать языком. Неужели ты до сих пор не заметил? Он покачал головой, всё бесшумно посмеиваясь. Тяжело вздохнул, прикипев глазами к столешнице в стороне от нас. И продолжил: — Когда у меня скопилось достаточно денег — это было где-то чуть больше полугода назад, — меня спросили, что теперь, и впервые в жизни я не на шутку засомневался в себе. Я-то всё ещё не знал. Может, надо было идти и делать, что говорят, через силу? Поиски себя — это хорошо, но не когда они затягиваются и превращаются в разбазаривание жизни, — он ненадолго умолк, задумавшись, — забавно выходит, да? Если даже те, кто безоговорочно верил в меня всю жизнь, стали сомневаться: не значит ли это, что я где-то оступился? — Намджун усмехнулся. — Потому-то я так и благодарен, что была ты. Я сидела с прямой спиной и опущенной головой, сложив ладони и внимательно слушая, и наконец растерянно нахмурилась. — А при чём тут я? Мы посмотрели друг на друга. Он пронялся какой-то скорбной тоской, тёплой и отрешённой. — Ты верила в меня просто так. Ты спрашивала меня как-то, стремлюсь ли я куда-нибудь, и я отвечал, что что-нибудь придумаю. И что же ты делала? Ты брала и простодушно верила, что я действительно что-нибудь придумаю. До сих пор не могу взять в толк, как тебе удавалось усмотреть в моей эмоциональной скупости и в моей любви балаболить всякую ахинею какой-то потенциал. Но именно это заставило меня начать думать всерьёз, это придало мне сил и вернуло уверенность — мне захотелось сделать всё, чтобы ты и дальше мной восхищалась. Я думал поступать в университет этой зимой и всё-таки удариться в педагогику, в литературу. Думал, я умею болтать без передыха и красноречиво умничать — осталось только научиться этим восхищать, заинтересовывать, вдохновлять. А тут вдруг подвернулся этот твой случай, и всё изменилось. Умение болтать и заговаривать зубки для следователей — самое то. А ещё это хорошее умение для политиков, для дипломатов, для многих благородных ремёсел. Это вовсе не значит, что со мной что-то не так. Это просто значит, что я не такой, как папа — только и всего. Всякий раз, когда я сомневался в себе, мне помогало, что для тебя сомнений и быть не может, — он улыбнулся одной из своих мрачных улыбок. — Поэтому я и захотел прежде всего рассказать тебе, захотел твоего одобрения и твоей похвалы, Рюджин. Это глупо, наверное, но представление, как ты восхитишься мной, безо всяких шуток служило мне топливом. Тогда, когда ты лежала на кровати у меня в комнате и смотрела на меня, я чувствовал, что мне под силу всё что угодно. Я сидела всё так же, не шелохнувшись, сложив друг с другом ладони на коленях. Он сидел на стуле напротив, тоже в достаточно официозном положении, с лёгкой полуулыбкой на лице. Я сказала: — Это не моя заслуга. Просто ты такой человек. Мне вдруг показалось, что нам сейчас как будто ничего не угрожает. Мы развернулись друг к другу, да, мы сидели достаточно близко, да, мы говорили о значительном — это правда, но во всём отсутствовала та надрывность, взвинченность, какая искрилась между нами в наши последние две встречи. Нынешняя же встреча ознаменовалась вспышкой чувств, но те быстро погасли. Всё было спокойно, умиротворенно, сдержанно. «Мы всё-таки брат и сестра?» — подумалось мне. Я потушила те нешуточные страсти, с которыми он обрушился на меня в прошлый раз, и теперь он обходился со мной с крайней осторожностью. Я гадала, испытываю ли тоску или мне всё и так нравится. Он был рядом, и мы оба дорожили друг другом. И нам было крайне легко друг с другом разговаривать. Может, этого достаточно? — В русской литературе, — вновь заговорил Намджун, выбрав в качестве сосредоточения глаз мои сложенные на коленях ладони, — есть такой архетип, называется «маленький человек». Такой герой не становится центром эпических событий, он проживает маленькую жизнь в рамках своего маленького мира, и чувствует он тоже в силу своей маленькой души. Суть в том, что это не обязательно плохо. Эти маленькие суеты, эти истории, эти души не так блистательны, но они тоже важны и значимы, чтобы иметь место в мире, потому что это — о нас, о нас всех, а не только об исключительных единицах. Понимаешь, Рюджин? Мы посмотрели друг другу в глаза. Он снова стал тучен, как обычно. Совсем не сестринское чувство вдруг забилось в моей груди — вопреки всему, что я себе наговорила. — Вот кто мы такие, мне кажется, — произнёс Намджун, твёрдо глядя мне в глаза. — Мы маленькие люди. Твоя беда была в том, что ты не могла с этим смириться. А вот меня это устраивает. Меня это устраивает вполне. Я счастлив без великого. Я что-то значу для тебя, а ты что-то значишь для меня: и это кажется гораздо более важным, чем быть героем, революционером или творцом вечного — для меня это значит всё. Для меня это значит больше, чем всё, — мы замерли на мгновение, одновременно почувствовав резкую перемену, и он, шумно набрав в грудь воздух, взволнованно выдохнул, — потому что я люблю тебя. Я застыла, затаив дыхание. Кровь стремительно побежала к лицу, и очень скоро оно стало раскалённым. Намджун наблюдал за этим процессом не мигая. Складка пролегла между его бровями, пока он смотрел на меня с отчаянной нежностью. Я вскочила на ноги. Он вскочил следом. — Извини, — выпалил он. — За что ты извиняешься? — прошептала я, закрывая лицо ладонями. — Прекрати извиняться. — Я ни на чём не настаиваю, — бурливо протараторил он, — ни на что не давлю. Я к этому даже не собирался прийти. Ты права, что я упрямый осёл… Я обессиленно рассмеялась себе в ладони. Оторвала их от лица, сделала пару шагов в его сторону и опустила их ему на грудь. Не смела поднять на него взгляда. — Я только очень волнуюсь, — проронила я, глядя на свои руки, — для меня всего как-то слишком чересчур. Я начинаю волноваться и путаться в мыслях — даже смех пробирает, настолько нервы щекочутся. Просто дай мне оттаять немного, иначе я умру от беспокойства. Пожалуйста, прекрати извиняться. Я не злюсь на тебя за то, что ты сказал, я просто очень хочу отреагировать правильно, но в таком волнении забываю, как говорить. Он опустил свои ладони поверх моих. «Потому что я люблю тебя», — стояло перед глазами. Его ладони сжали мои с отчаянной силой. — Хорошо, — негромко проговорил он, — да, давай сменим тему. Мы немного помолчали. — Мне нужно переодеться, — я двинулась в сторону шкафа; наши ладони разомкнулись, — выйдешь пока из комнаты? Очередная недолгая пауза. — Зачем? — Намджун шутливо фыркнул мне вслед. — Без одежды я тебя уже видел. Я круто развернулась, от возмущения отвесив челюсть. Он гаденько расхохотался себе в грудь. Бросил мне издевательский взгляд исподлобья. Я напустила на себя невозмутимый вид и в притворном равнодушии мотнула плечом. — Как хочешь, — бросила я. Прошла к шкафу и раздвинула его дверцу, стоя к Намджуну боком с опущенной головой и продолжая с вызовом на него коситься. Когда я потянулась руками к молнии своего платья, улыбка с его лица спала. Я расстегнула молнию, и ткань скользнула по моим плечам. Когда она соскользнула и с талии, я с притворной беззаботностью вылезла из обруча платья и осталась в одних только чёрных колготках, доходивших мне до талии, и в маленьком чёрном лифе. Намджун пробежался беглым тёмным взглядом сверху вниз, крепко стиснул челюсти и тут же, словно ошпаренный, отвернулся. «Что это сейчас было? — в ужасе подумала я, оборачиваясь обратно на шкаф; сердце билось в горле, в лице. — Что я творю?» Тем не менее, остаток переодевания прошёл без чьих-либо ехидных комментариев по поводу моей обнажённости. — Значит, полиция, — хмыкнула я в очередной раз, повесив платье и теперь избавляясь от колготок, — а у тебя будет машина с мигалками? Его плечи зашевелились от смеха. — Очень может быть, — ответил он, не оборачиваясь. — И личная овчарка, которая будет всё обнюхивать, — с энтузиазмом продолжила я, складывая колготки и убирая их в контейнер, — она ещё будет носить милый бронежилетик. «Я из полиции, гав-гав». — По-моему, ты начинаешь слегка ударяться в фантазии, — насмешливо бросил Намджун, — всё как обычно, малышка Рю? Я натянула на себя тонкую майку и хлопчатые пижамные шорты. Задвинула дверцу шкафа и подумала: «А какого чёрта я переоделась?» — при этом едва сдержав порыв хлопнуть себя по лбу. Было гораздо выгоднее выглядеть как следует, а не превращаться в домашнего гномика. Вся суть в том, что я готова была творить первое же, что взбредёт в голову, от этого удушливого волнения. Я вообще не контролировала, что я говорю и делаю. Нужно было что-то отвечать на его признание. Ответ у меня был, и вполне очевидный, но я горела в костре такого страшного смущения, что рисковала превратиться в угольки. — И у тебя будет пистолет? — охнула я в продолжение старой темы. — И ты будешь говорить «руки вверх, ублюдки»? Можешь поворачиваться, кстати. Намджун обернулся ко мне, при этом сварливо смеясь. — В каком кино ты живёшь? — хмыкнул он. — Я хочу к тебе туда. От моего внимания не ушло, что он снова украдкой окинул меня глазами с головы до ног и снова в спешке отвёл взгляд. — И ты будешь говорить, — запальчиво продолжала я, всплеснув ладонями, — что у преступника есть право хранить молчание и что всё, что он скажет, может быть использовано против него в суде. Но ты будешь делать это так ловко, что все они всё равно всё на свете разболтают. Коллеги дадут тебе прозвище «Щелкунчик», потому что ты будешь всех раскалывать, как орехи. И обязательно будет персонаж, который решит, что ты чересчур помешан на разгадывании преступлений, а потому, должно быть, сам вершишь их, чтобы после якобы блестяще их раскрыть. — Персонаж? — издевательски ухмыльнулся Намджун. — То есть, сотрудник, — я отмахнулась от него, как от мухи, и продолжила, — и ты будешь носить форму, в которой будешь просто красавчиком. — Да? — торопливо оговорился он; ехидная ухмылка вдруг переформировалась в какую-то смутную. — Тоже будешь так считать? Мы уставились друг на друга с затаённым весельем, игравшим только в глазах. — Так будут считать все, — скомкано произнесла я, нервно усмехаясь, — даже аджумы, живущие поблизости с твоим участком. — А ты? — надавил он. — Мне важно только, что будешь думать ты. Все остальные меня не интересуют. Вдруг совсем оробев и на этот раз окончательно умолкнув, мы не сводили друг с друга глаз. Он был здорово стеснён — как это успело так быстро развернуться из ниоткуда? Неведомая сила, стремительно концентрировавшаяся узлом в районе моего солнечного сплетения, заставила меня сделать преисполненный странной решимости шаг вперёд. Тишина стягивалась в маленький красный шарик в сознании, обещавший вот-вот взорваться. Я не продумала ни одного словечка той речи, которая, по моим предчувствиям, собиралась слететь с моих губ. Я была как бы безвольной марионеткой, ведомой ниточками медленного, разраставшегося тайком исступления. Такое овладевает тобой незаметно, без твоего ведома. Невесомо касается твоего плеча со спины, и ты, раз обернувшись, проваливаешься в пустоту беспамятства. — Намджун, — пролепетала я, при этом густо краснея; мы робко друг на друга смотрели, — тогда, в деревне… это был не тест. Зияющая тишина. Уголки его губ медленно поползли вверх. А глаза при этом стали ещё серьёзнее. Какой красивый парадокс. — И тогда, когда мы сидели на моём крыльце. Тогда тебе тоже не показалось. И у того кафе, опять в деревне, — чуть не запинаясь, произносила я, — мне просто становилось легче от твоей близости. Я прежде ложилась спать в твоих кофтах, потому что так появлялось ощущение, что ты рядом, — он сделал пару шагов в мою сторону; на лице застыло почти удивлённое выражение, глаза походили на растущие червоточины, — а когда ты рядом — имею в виду, когда ты совсем-совсем рядом именно физически, — он приблизился вплотную, и я, глубоко вдохнув и медленно выдохнув, шепнула, — я так приятно слабею. Я забываю обо всём на свете. Мне не хотелось от тебя отрываться, я еле заставила себя. Мне кажется, — почувствовав, что начинаю немного теряться в словах, теряться в жаре, окутавшем лицо, я потупилась, но набралась смелости вновь поднять глаза, и совсем уж тоненько произнесла, — мне кажется, я в тебя влюблена. Он сонно смотрел на меня сверху вниз. Я едва находила в себе сил отвечать ему взглядом. Мы странно стеснялись, как два школьника. Это было крайне необычное для нас положение вещей. В надрыве, в огнище эмоций легко было палить признаниями, точно из пулемёта, но теперь, в рамках наших привычных ролей, посреди шуток и взаимных подначиваний втискивать слова нежности приходилось буквально через силу. — Ты носишь мой подарок, — прогоркло прохрипел он, вдруг опустив глаза к моим ключицам. — Да, — просияла я, взяла подвеску пальцами одной руки и подняла в воздух, а вторую руку поднесла к цепочке запястьем, на котором тоненьким ободком обвился браслет, тоже с синими камушком, — я даже купила браслет к ней, видишь? Прилепив подбородок к груди, я рассматривала сочетание. Две цепочки сияли рядом. — Да, — отозвался Намджун, вдруг осторожно поднес собственную руку и мягко коснулся браслета пальцами, как будто оценивая переливание его блеска, — красиво. Я робко затаила дыхание. Он беспечно притворялся, что изучает цепочку. Мы оба осознавали, что происходит преступление. Его пальцы, ласково отпустив украшение, не поспешили убраться. Невесомо и несмело, словно стыдись собственных действий, они скользнули по тыльной стороне моей ладони, добрались до пальцев и медленно переплелись с ними. Хрупкий, словно сотворённый из песка замóк. Он поднёс вторую руку и заключил мою ладонь в плен уже с двух сторон. Сжал крепче — я тоже усилила хватку до уверенной. Мы наблюдали за этими движениями наших рук словно со стороны, словно сами мы в этом не участвовали. Я чуть мотнула головой, приходя в себя, отпустила подвеску, подняла глаза. — И отлично подходит, — заговорила я как ни в чем не бывало; наши ладони всё ещё были сцеплены, — я теперь не расстаюсь с этой цепочкой, приходится подбирать всё под неё. Он не ответил, всё ещё скосив глаза к нашим рукам и не выпуская мою ладонь, поглаживая тыльную сторону большим пальцем. Безо всякой задней мысли я зачем-то потянулась свободной рукой к его и без того идеально лежащим волосам и поправила их. — Мне всегда нравилось, как ты стрижёшься. Из-за стрижки у тебя такой аккуратный вид. — Да? — Намджун взглянул на меня. — А я думал, скучновато. — Мне нравится твоя скучноватость. Отрешённое веселье мелькнуло на его лице. В обманчивой игривости я прошлась пятёрней по волосам, я невзначай скатились ладонью вниз, к щеке. Он послушно застыл, глядя на меня с исступлённой, серьёзной нежностью и позволяя изучать его тонкими касаниями. Я трепетно рассматривала микроскопические черты, такие пугающе привычные и родные, такие милые сердцу и такие мои, мои, мои. Слегка нахмуренные брови. Без намерения сжатые челюсти. Губы, его губы. Крохотная точка родинки под ними. Это любовь — мелькнуло в уме. Сокровенная, светлая, неизъяснимая, словно пронзающий душу луч, словно льющаяся отовсюду песня — любовь, любовь к тебе, к тебе вот такому, какой ты есть, обыкновенному, серьёзному, резкому и ранимому, к тебе всему. Зачем-то испустив смущённый смешок в сжатые губы, словно намереваюсь пошутить, я встала на носочки и стремительно прилепила сначала к одной, а потом тут же ко второй его щеке короткие неловкие поцелуи. Спешно отступилась назад на нетвёрдых ногах и бросила ему в глаза только один беглый взгляд, после чего уставилась на подвеску в виде Хэчи на его груди. Она плыла перед глазами. Неслыханная дерзость оказалась позади, оставляя после себя головокружение. Намджун осторожно выпустил мою ладонь, скользнул пальцами обеих рук по моим щекам. Чуть приподнял моё лицо. Шатко качнулся вперёд, наискосок, и медленно, сонно поцеловал меня в щёку. Короткий выдох, тёплое прикосновение губ к коже. Задержавшись так на добрые секунд пять, он столь же плавно, словно через силу совсем слегка отстранился и заглянул мне в глаза. Застенчивость тяготила ресницы. Близкий. Очаровательно смущённый. Мой. — Я люблю тебя, — шепнула я, глядя ему в глаза. Он снова наклонился наискосок, уже к другой моей щеке. Этот поцелуй в щёку протянулся ещё дольше, чем предыдущий, и, завершившись, вдруг повторился. И ещё раз. И ещё раз, на этот раз влажный. Значит, мы больше не изображали из происходящего невинность?.. Я прикрыла глаза, опутывая пальцами его затылок. — И я… — шепнул он, продолжая возить по моей щеке губами, — люблю тебя. Поцелуи разносились по коже, словно ожоги. Прежние мы улетучивались, эти призрачные оболочки сходили с нас — мы выбирались из них, из нас прежних, как могли бы выбраться из оков. Брат и сестра, смешливая парочка лучших друзей из кафе и тату-салона — оба они остались в прошлом. — Люблю тебя, — бормотал Намджун рваным полушёпотом, — как я люблю тебя… Чуть отстранившись, он снова застыл перед самым моим лицом. «Ты и я — это самое правильное…» Шатко качнувшись вперёд, он осторожно припал к моим губам. Точка невозврата была достигнута. Я робко шевельнула губами в ответ. Тиски смущения и зажатости, сдавливавшие отовсюду невидимым грузом, перестали существовать. Он тоже почувствовал этот толчок, этот долгожданный отход от причала, этот узел, от качки спиралью завязывающийся в животе. Отбросив робость, как мог бы отбросить кандалы, он поцеловал меня увереннее. Я обвила руками его шею и притянула ближе к себе. Он податливо повалился вперёд, как хлынувшие с прорванной плотины толщи воды. Правильность происходящего сражала наповал, она была повсюду, была во всём. Воронка слабости, разверзнувшаяся под ногами. Щекочущаяся пустота в животе, как если бы тело было совсем полым. Его требовательная хватка, подтягивающая меня за талию. Моя собственная ладонь, зарывающаяся пальцами в его волосы. Нетерпеливое смятие губ, соприкосновение языков и их медленное переплетение, и едва слышный, сдавленный мужской вздох, оповещавший о чужих совсем не братских переживаниях, череда поцелуев на моих губах, на моей щеке, на уголке челюсти и на шее, собственное шумное дыхание и горячая истома — старые оболочки сходили легко и беспрепятственно, пласт за пластом. Мы знали друг друга целую вечность и узнавали друг друга только теперь. Когда я впервые встретила его, я была школьницей шестнадцати лет, а он — взрослым дядей с пометкой «есть двадцать». Какое-то время он был звездой в дядином кафе, в котором я в то время мечтала работать, угрюмый парень, похожий на бандита. Я наведалась к нему с заявлениями: «так-так, кто ты у нас?», «о тебе ходят плохие слухи», «я всё равно буду с тобой дружить, потому что я хорошая — считай меня своей спасительницей», — и с тех пор мы были лучшими друзьями. — Моя спасительница, — шепнул он мне в мочку уха, прежде чем поцеловать туда же. Это словно был ужасно пьяный, ужасно горячечный сон, в котором вся накалённая обстановка последних дней наконец взорвалась, подобно бомбе с конфетти — немыслимая пёстрая какофония калейдоскопных ажуров, бряцаний и громыханий. Всё в крохотных звёздочках, кудрявых ленточках, разноцветных пёрышках и в блёстках, в безвременье и в невесомости — мы целовали друг друга, как умалишенные. — Ты широкий, — я провела ладонями по его плечам, очерчивая его перед собой, словно старалась убедить себя, что это не обман воображения, и параллельно прижимаясь раскалённым лицом к его шее, покрытой поцелуями. Всюду окутывал омут густой дремоты, той самой, так хорошо знакомой мне, приятной, обезоруживающей. — Нравится? — хрипло усмехнулся он. Мои ладони прошлись по его рукам от плеча до локтя. Руки у него были объёмными. «Мой, мой, мой», — у этой новой меня язык был совсем без костей. Я переместила ладони к груди и прошлась ими по ней тоже, мне требовалось тактильно его запечатлеть. — Да. Ты мне любой нравишься. Он слегка отстранился — только на одну головокружительную секунду мы скользнули друг по другу взглядами, и в следующий миг снова целовались. Скользящими движениями его губы передвигались по моему лицу, словно собирали росинки; я отрешённо хихикала, когда он касался прикрытых век. Комната кружилась, размытая и недосягаемая. Захватывающе и немного страшно. Когда меня прибило спиной к углу между прикроватной тумбой и стоявшим рядом пеналом, стало ясно, что мы не стояли на месте. Мы вздрогнули, чуть отскочив в разные стороны, и посмотрели друг на друга, взбудораженные, переполошенные, разбуженные. И постепенно стали осознавать, чем занимались только что. Краем сознания обернувшись назад и взглянув на всё со стороны, я не поверила в происходящее. Должно быть, это была всего лишь та мысль, в которую иной раз я позволяла себе окунуться, словно в горячий источник, и теперь по неосторожности я в ней тонула. Мне столько думалось о нас, но то были мы воображаемые — здесь же, в реальности передо мной стоял не Ким Намджун, щёлкавший меня по носу, дразнивший и толкавший мне небылицы с важным видом, а этот смутный незнакомец с чёрными глазами и душой нараспашку, и сама я отныне была вполне себе любимой и вполне себе имеющей над ним власть женщиной. Тихое торжество омывало сердце прохладными волнами. Я была очарована нами — мне нравилось, какими мы были, и нравилось, какими мы стали. И я ничего не боялась — совсем ничего. Он пристально наблюдал за моими молчаливыми исследованиями, за тем, как я притираюсь к новым ощущениям, как их расцениваю, как они мне на вкус. До меня вдруг дошло, что он ждёт моего вердикта. — Ну что, можешь сейчас сказать, как гудят мои мысли? — буднично поинтересовалась я совершенно незнакомым, невесомым голосом. — Как думаешь, запустился уже в моём уме какой-нибудь процесс, который запустил другой процесс, а тот, в свою очередь, ещё один процесс? Ошеломлённо поморгав, он запнулся на какое-то время и наконец сдавленно прыснул. Приблизился и обвил руками мою талию. — Ты запоминаешь абсолютно всё, что я говорю? — весело прошелестел он. — Теперь будешь на мне отыгрываться? — Так ты слышишь или не слышишь? — улыбнулась я, касаясь его лба своим. — Как они гудят и о чём. — Нет. Могу только надеяться, чтобы всё обернулось в мою пользу. Но парочку предположений сделать не против. Ты подумала, до чего странно, что тебя целует Ким Намджун и что тебе это нравится — странно даже несмотря на то, что ни о чём другом ты в последнее время думать не могла, — под эти слова я возмущённо охнула, — и что тебе боязно и вместе с тем любопытно, каким же он теперь будет, когда будет с тобой встречаться, а не нести ахинею, как раньше. — Как ловко ты впихнул уже вынесенный вердикт в эти самодовольные речи, — хохотнула я ему в самые губы, потому что он не давал от себя отстраниться, — ну, а сам ты? Не чувствуешь себя странно? Он тихо посмеялся и обречённо упал лбом мне на плечо. — Рюджин, я мечтал об этом без перебоя, — гаркнул он мне в ключицу, — единственное, чего я сейчас боюсь — проснуться. — А как ты понял, — я за плечи отстранила его от себя и весело заглянула ему в глаза, — что я чувствую себя странно? Намджун уставился на меня, давя грудью мне на руки и упорно норовя свалиться на меня обратно. На его лице появилась знакомая до боли сварливая насмешка. Он даже умилительно задрал брови. — У твоего лица есть удивительное свойство, — изо всех сил давя смешки, проговорил он, — на нём написано буквально всё, о чём бы ты ни подумала. Я снова возмущённо охнула, а он отчаянно расхохотался, налегая грудью на мои отталкивающие его ладони. Объятья превратились почти в сражение. — Всё, я приняла решение, — пропыхтела я сквозь смех, — ничего у нас не выйдет. Забудь обо всём, что только что случилось. — Ни за что, — весело и гортанно прохрипел он, упорно стискивая меня, парализованную и яростно сопротивляющуюся, с крепко-накрепко прижатыми к его груди руками, и, когда я наконец устала и прекратила борьбу, повторил шёпотом мне в лицо, — ни за что на свете, — после чего снова прильнул к моим губам. Всё ещё в рамках игрушечной схватки, я резко оторвалась и ещё раз упрямо дёрнулась, но вдруг оказалась напротив него и невольно замерла. Туманная дрёма в глазах стёрла все признаки веселья, и брови были заломлены уже не в насмешке, а в кротком чаянии — во мраке этих глаз нет никакой загадки, этот мрак ясен вплоть до последней чёрной песчинки. Как странно, прошла же всего секунда. Его хватка ослабла — я высвободила руки и обвила ими его шею, внимательно рассматривая его лицо. Да, никаких сомнений, никаких подспудных мыслей, никаких препятствий на нашем пути друг к другу и друг с другом. Мягко надавив на шею сзади, я потянула его к себе. Он послушно, словно безвольная кукла, подался вперёд и обрушился на меня с новым поцелуем, на этот раз совсем бескостным, безудержным. «Как странно, что Ким Намджун целует тебя и что тебе это нравится». «Да, это так» — гулко думалось мне. Не отрывая губ, он переместился ниже и с таким пылким напором расцеловывал мне шею, что где-то на задворках сознания появились опасения о возможных видимых последствиях… его ладони блуждали по изгибам талии, перебирались на спину, чтобы плотнее прижать к себе, бродили по бокам, а следом за ними мурашки. Одна рука как будто случайно опустилась ближе к бедру и застыла едва касаясь ягодицы, а другая ещё более робкая и несмелая, проскользнула вверх по рёбрам и замерла пальцами на груди. «Мне нравится, нравится». Он чуть оторвался лицом от шеи, прошёлся горячим дыханием вверх по коже и мягко коснулся губами и языком точки под мочкой уха; вместе с тем хватка его ладоней осторожно крепчала. Хватко вцепившись скрещенными за его шеей руками в его чёрную рубашку и невольно отвернув голову, чтобы подставиться под поцелуи, только распалявшиеся от моей податливости, я выдохнула несмелый тихий стон. Россыпь бесшумных смешков прокатилась по коже шеи. Он отстранился и совсем пьяно, исступлённо уставился на моё тело. На собственную ладонь на моей груди, на другую на моём бедре — обе они от его взгляда только нетерпеливо усиливали хватку. Я чувствовала бы, до чего он возбуждён, и находись мы в разных углах комнаты, но здесь, в непосредственной близости меня обдавало таким жаром, исходившим от него, что впору было свалиться без чувств от теплового удара. — Я же продолжу, — как-то испуганно произнёс он в конце концов, отнимая руки, — если не остановишь. — Хорошо, — отозвалась я, снова не своим голосом, — делай, что хочешь. Останавливать тебя я не собираюсь. Он заглянул мне в глаза. Я тоже убрала руки от его шеи и отстранилась, насколько позволял крохотный кусочек пространства сзади, между мной и полками пенала, и отвечала ему странным, преисполненным несвойственной дерзости взглядом. На одну приятно долгую секунду он купился, поддался пленительной игре воображения, даже покосился на стоявшую справа от нас кровать, но после мгновенно пришёл в себя. — Издеваешься? — усмехнулся он, отворачиваясь. Я в самом деле издевалась. «Да? В самом деле? Честно?» Качнувшись в сторону кровати на одной ноге, я с притворным любопытством её оглядела. — Ты туда смотрел только что, — хмыкнула я, картинно озадаченная. — Что там такое? Намджун выдыхал смешки сквозь зубы, качая головой и отворачиваясь пуще, и принялся от волнения и смущения бродить по комнате. Я тут же направилась к нему, настигала его в несколько шагов и настойчиво развернула к себе. Он отвечал мне уязвлённой улыбкой, за завесой которой, тем не менее, по-прежнему пряталась всё та же истома, из которой он совсем недавно вынырнул. Опустив ладонь ему на плечо и глядя на него совершенно влюблённо, ни капли этого не стесняясь, но при этом сохраняя весёлый вид, я светло и едва слышно спросила: — Представлял когда-нибудь? — Что за вопросы? — выплюнул он шипящий смешок и снова двинулся было в сторону, чтобы отвернуться. — Хватит глумиться надо мной. Когда ты стала такой мстительной? Я упрямо задержала его за плечо и заставила обернуться обратно ко мне. Мы застыли, глядя друг на друга. Нас опутывала странная смесь щекочущегося смеха и густого исступления. — Представлял? — повторила я. — Да, представлял. Гулкое уханье в районе солнечного сплетения. Щёки мгновенно обожгло любопытством. Надо же, как приятно забираться вот так в чью-то душу, в чьё-то сердце, и открывать для себя, что там давно уже всё тебе подчинено. — Давай теперь я поиграю в предположения, — шаловливо улыбнулась я, — тебе боязно и любопытно, какой же Шин Рюджин будет теперь, когда знает, как она на тебя действует? Насколько ей полюбится это её новое положение? И как бессовестно сможет его использовать, когда будет с тобой встречаться? Он метнул в меня взволнованным взглядом. Тишина измерялась стуками сердца. — Это ответ, Рюджин? Улыбка не сходила с моих губ. — Ответ на что? — На вопрос. — Какой вопрос? — игриво хихикнула я. Намджун не пронимался моим напускным весельем — оно обтекало его, как ветер мог бы обтекать камень. Зачарованно глядя мне в глаза, мой твёрдый, угрюмый, непоколебимый друг мягко произнёс: — Давай встречаться? Я улыбнулась шире. И коротко бросила: — Хорошо. Он был расторможен, тяжело дышал и смотрел на меня наконец с тем же неверием, в ловушку которого совсем недавно попалась я сама. Подошёл ближе и встал напротив; к лицу приварилось смурное, драматичное, даже трагическое выражение. Как легко он сдавал позиции, вручал мне бразды преимущества, обнажал свою очаровательную беззащитность. — Что? — ласково поинтересовалась я. — Ничего. Просто я счастлив. — Нам надо многое обсудить, — я крутанулась в сторону единственного в моей комнате мягкого кресла, прошла к нему, развернулась и поманила Намджуна к себе рукой, — иди сюда, счастливчик. Он приплёлся к креслу, на лице расцветала хмурая улыбка. Три шага между нами, два, один — его ладони опустились на мою талию и бодро подхватили меня в воздух под мой испуганный вздох; одна его рука ускользнула мне под ноги, другая придерживала за спину, в таком положении он прокрутился вокруг своей оси и грузно уселся в кресло со мной вместе. Толком не успев ничего понять, я обнаружила себя сидящей боком у него на коленях; собственные ноги легли на мягкий подлокотник кресла. — Ты долго собираешься измываться надо мной? — Намджун откинулся на спинке и запрокинул на неё голову, косясь на меня с серьёзным спокойствием. — Я могу и устать тебе потакать. — Ненадолго же тебя хватило, — усмехнулась я, рывком подтянулась вперёд и села прямо, опуская ноги на сиденье между его ногой и подлокотником, — и что тогда будет? — Снова станешь возмущённо охать и ахать, — поплыл он в гаденькой ухмылочке, — и будешь краснеть, как я люблю. — Фу, какой самодовольный. — О чём ты хочешь говорить, малышка Рю? — он взял меня за руку и, спокойно наблюдая за этим жестом, переплёлся пальцами с моими. — Ну, во-первых… когда это началось? — спросила я скромно. — Когда ты понял? Как всё это вообще с тобой происходило? Он очень долго молчал, собираясь с мыслями. Я всегда знала, когда в его голове формируется болтовня, складываются слова. — Тяжело сказать, — Намджун покосился в сторону, как будто перебивая в голове воспоминания. — Всё это развивалось постепенно и временами без моего ведома. Я начал задумываться, не неравнодушен ли к тебе немного не так, как от себя ожидал, почти сразу, как появился кто-то другой. Но тогда всё это было ещё не то, это были только вопросы, недоумение и неверие самому себе. Думаю, после того, как ты у меня переночевала, я впервые смог открыто признаться себе, что именно влюблён. Мне понравилось, как ты изобличила моё псевдоблагородство — я решил хотя бы попытаться изменить свой подход к общению с Пак Чимином именно благодаря твоим словам. Конечно, и то, что ты бормотала во сне моё имя, тоже оставило определённый отпечаток — я начал тайком даже от самого себя верить, что у меня есть шанс. Ну, а совсем потерял голову я тогда, когда побывал у тебя дома… после того, как мы чуть не поцеловались на крыльце твоего подъезда. Начнём с того, что я вообще не должен был там появляться. Всё в те дни валилось из рук. Как я ни изгалялся, у меня не выходило уговорить Чимина не записываться в марионеточные палачи этого змеиного клубка политических авторитетов. Ещё была поразившая нас смерть Пак Чжибина, Птичника: он следил за всеми сетевыми передвижениями Чимина, он знал, что тот кривит душой, и умер за это, так как устал от убийств собственных товарищей из-за его доносов на них — только постфактум я вообще выяснил, до чего мы были близки к разоблачению. Далее, к планам относительно Ким Джеука меня больше не подпускали и на пушечный выстрел, несмотря на то, что только благодаря мне всё это вообще завязалось — я был им нужен, а они всё делали без меня, у меня отобрали собственную игру, в которой я, вообще-то, проявлял себя просто блестяще. Ещё и сам Ким Джеук стал откровенно побаливать головой и теперь чуть ли не открыто подозревал Чимина. Намджун сделал паузу и тяжело вздохнул. Я потянулась к нему и прильнула к его груди, устраиваясь ногами удобнее и держа перед собой наши сцепленные руки. Он вздохнул ещё раз, уже более расслабленно, и опустился щекой мне на макушку. — А во главе всего этого хаоса, — его большой палец гладил тыльную сторону моей ладони, — была ты. Мне ничего так не хотелось, как твоего общества, того спокойствия и ощущения дома, которое на меня нахлынивает, когда ты рядом. То моё появление у твоей двери было преступлением, и твой бойфренд предъявил мне обвинения вполне справедливо. Но ты не погнала меня. Я поступил неправильно, дошёл до того, что почти обнажил свои намерения, и ты поддалась этой неправильности, не оплевала меня за неё. Тогда, когда ушёл от тебя ночью, я окончательно перестал стесняться собственных мыслей, отбросил всякую скованность и беззаветно отдался на повеление фантазий о тебе. Я пролежал всю ночь, представляя, как по-другому всё могло бы обернуться… нет, даже не так — как по-другому всё должно было обернуться: как я должен был остаться, а не уйти, должен был сделать и сказать всё, что так хотелось делать и говорить, должен был не дать рассеяться этому появившемуся между нами… чему-то. Но я не мог, не имел права, и это сводило меня с ума. А на следующий день, уже совершенно обновлённый, коснувшийся тех представлений, которые прежде от себя гнал и за которые себя стыдил, я увиделся с тобой снова, и твоя японка плюнула мне в лицо моими ошибками, которыми я и без того успел истерзать себя за ночь, и ты сказала, что нам лучше прекратить общение. Из-за этого я был так зол, зол на себя, на тебя, на нас — мне казалось, мы находимся в каком-то вопиюще неправильном положении, мы любим друг друга, мы должны быть вместе. К чему было тогда это падение барьера нашего бартство-сестринства, эти ошалелые мучительные мысли о тебе, эти воспоминания о твоём лице напротив — снова и снова? Я был разбит, что всё кончено и что это моя вина, но всё равно не мог перестать мечтать, что у меня есть шанс — и злился на себя за это. Мне приходилось постоянно метаться между здравым смыслом и собственными надеждами, и я поражённо шёл на поводу у второго. Зачем я поехал за тобой, зачем искал какие-то знаки в твоём смущении, когда твой дядя дразнил тебя мной, зачем тешил себя тем, кем видят нас с тобой твои родственники? Зачем я изводился, когда ты прямо сказала, что всё кончено? Зачем я поехал? — он снова вздохнул; мне в макушку прилепился его поцелуй. — Вот так это происходило. В этом было мало радостного, потому что я медленно разгадывал в себе свои чувства к тебе уже тогда, когда было слишком поздно. Только и оставалось, что жалеть, сокрушаться и вопреки всему мучиться надеждой. — Ты не зря надеялся, — пролепетала я, потершись щекой о его грудь и прильнув к ней лицом, — я сказала тебе, что нам лучше перестать общаться, как раз поэтому. Потому что поняла, что влюблена в тебя. А у меня не было такого права. — Ты тоже всё поняла после того вечера? — Да. — А ты сама пробовала оглянуться назад и попытаться разобраться, когда это началось? — О, — отозвалась я, — ничем, кроме головной боли, это не оборачивалось. Если честно, думаю, я любила тебя вообще с самого начала, — свободная его рука легла мне на плечо и крепко его сжала. — Но мы до того увязли в наших ролях, что догадаться было невозможно. Я даже краем сознания не надеялась, что могу вызывать у тебя какие-то чувства, а потому и сама наглухо закрыла себе ход к мыслям подобного рода в твой адрес. Ты полюбил меня гораздо позже, это точно. — Мы встретились слишком рано. Я не воспринимал тебя всерьёз до тех пор, пока ты не окончила школу и не устроилась в кафе. Но тогда ты уже была «сестрёнкой», — Намджун раздражённо фыркнул, — и всё-таки я слишком долго был слепым олухом. Если вдуматься, то начиная с шестнадцати лет у меня было два статуса в жизни: или в отношениях, или в активном поиске таковых. У меня был некий пунктик на том, чтобы непременно иметь девушку — из-за этого и выходило, что я встречался с теми, кого в глубине души не любил, и очень их этим обижал. Но после того, как появилась ты… я напрочь забыл о том, что ни с кем не встречаюсь. Чем ближе мы начинали общаться, тем реже я ходил на свидания и беспокоился о том, чтобы с кем-нибудь познакомиться. Как я умудрился этого не заметить? Я отстранилась от него, опершись ладонью на его грудь, и посмотрела на него с улыбкой. — А я это помню, — торжественно изрекла я, — помню, как ты пришёл со свидания однажды, когда я училась в школе. Ты сказал, что она сочла тебя занудой и ушла раньше. А я ответила, что она чертовски права, но на самом деле была рада, что ты теперь свободен, потому что мне было скучно одной. Мы тогда пошли в наш маленький кинотеатр на «Расёмона». Намджун долго и пытливо всматривался в меня. Одна его нога подо мной вдруг нервно задёргалась. Он оторвался от спинки, выпрямился, надавил ладонью на мои лопатки и припечатал к себе. Нас затянуло в поцелуй до того неожиданно, что у меня закружилась голова. Чуть оторвавшись, я шумно хватала губами воздух, до тех пор пока он снова не прильнул к ним, прижимая к себе рукой за спину. — Я хочу, чтобы ты забыла об этом времени, — сбивчиво прошептал он мне в лицо, — о том глупом мне, который умудрялся проворонить, что слоняется бок о бок с любовью всей своей жизни. Он вызывает у меня отвращение. — А у меня нет, — хихикнула я, — в него я и влюбилась. — Теперь всё будет иначе, Рюджин. Ты будешь чувствовать себя самой любимой со мной, обещаю. — Хорошо, — я приложила ладонь к его щеке и мягко поцеловала его в губы, — я знаю. Я уже чувствую. — Что-нибудь ещё, о чём ты хочешь поговорить, или я могу продолжить целовать тебя? — Вообще-то, есть кое-что, — усмехнулась я, отстраняясь от его стремительно подплывающего ко мне лица. — Мы с тобой разъезжаемся минимум на полгода. — Да, твой дядя сказал, — Намджун замер и, зависнув так на какое-то время, снова откинулся на спинке, — ну и что? Полгода — это не так много. Я буду ждать от тебя открыток. — Полицейский университет, кажется, находится в Асане. А это аж в двух часах езды от Сеула. — Всего в двух часах, — нахмурился он, наглаживая ладонью моё бедро. — А казарменный режим? — улыбнулась я. Наконец Намджун посмотрел на меня как-то виновато. Ладонь застыла на голой ноге. Он вздохнул, отводя глаза. — Да, это проблема, — проговорил он сквозь едва разнимающиеся губы, совсем тускнея, — у меня будет возможность выезжать на выходных и один раз посередине недели. Всего три раза в неделю. И неизвестно, чем ты сама будешь в это время заниматься. Придумал, — вдруг он воззрился на меня в озарении, притянул к себе и уткнулся головой мне в грудь, параллельно обвивая руками и прижимая к себе, — никуда не поеду, вот и всё. К чёрту полицию. Я тихо рассмеялась. — Ещё чего, — ласково произнесла я, — я не отберу тебя у института полиции, страна мне этого не простит. — Но это же грустно, — пробубнил он, — мы только воссоединились, а совсем скоро снова прощаться. — Неужели ты не думал об этом, — хмыкнула я, — когда поступал? Если ты хотел со мной встречаться, ты должен был уже смириться, что мы будем на расстоянии. Намджун вдруг отшатнулся, уставившись на меня со смурным удивлением. Я недоумённо нахмурилась в ответ. Вдруг, к моему окончательному замешательству, он расхохотался на высоких нотах. — Рюджин, когда я шёл сегодня в этот дом, — сквозь смешки произнёс он и вдруг взглянул на меня с осоловелой теплотой, — я вообще ни на что не надеялся. Мои самые дерзкие надежды были связаны с тем, что ты очень обрадуешься моему успеху и скажешь, что всегда в меня верила. Что мы, может, всё-таки останемся в тёплых отношениях, а не разойдёмся холодно. Я и мечтать не мог… обо всём, что на самом деле случилось. Ты предельно ясно донесла в прошлый наш разговор, что отвергаешь меня. — Прекрати, пожалуйста, не мучай меня, — выпалила я, перебивая его, — не упоминай больше того, что я тогда сказала. Все эти дни я только и делаю, что прокручиваю в голове те свои слова и хочу провалиться под землю. Я тебя… не отвергала. — Что тогда это было? — Просьба дать мне время, — скомкано пробубнила я, кося глаза вниз, к своим ногам, — не заставлять давать ответ прямо сейчас. — Что? — хохотнул он. — Это было что угодно, только не это! — Знаю, — пробормотала я и вдруг потянулась к нему, заключила его лицо в ладони. — Извини за это, слышишь? Я так волновалась тогда, была смущена, сбита с толку. Я думала, что потеряла тебя из-за этих слов, — он бродил отрешённым, несколько удивлённым взглядом по моим чертам, — думала, что оттолкнула тебя, — очередная пауза, — но теперь ты здесь. Ничего, что всё так, ничего, что будут трудности. Я согласна так, Намджун. Его пальцы оплели запястье моей руки, оторвали от лица и переместили мою ладонь к его губам. Он целовал её тыльную сторону и шептал: — Главное, чтобы ты была согласна. Я согласен на всё что угодно. Мы вместе сейчас, и ты тоже хочешь быть со мной, — уголки его губ дрогнули в слабой улыбке, — это самое главное. Мы всё равно были бы вместе. По-другому быть не могло. Я молча за ним наблюдала. Комнату затопил тёплый свет, и за окном беззвучно падал снег. В груди беспокойно толкалось сердце. Мы сидели в моём широком белом кресле, в мягкой тишине дома: я поперёк него, у него на коленях — и он зачаровано целовал мои руки. Каждую костяшку, ладони и выше, до самого локтя — крепко сжав в своих пальцах. — Знаешь, — пробормотал он, заключив одну мою ладонь в свои, поглаживая её и глядя на неё почти с неверием, — у меня в какой-то момент появилось жуткое желание написать тебе посреди ночи. «Я скучаю по тебе». «Рюджин, давай не будем переставать общаться, если можно». «Ты не выходишь у меня из головы». Всякого подобного рода чушь. Мне дико хотелось всё исправить, но я понимал, что уже поздно. Что я сделаю хуже, поставлю тебя в неловкое положение, если попытаюсь. Тысячу раз я набирал эти сбивчивые признания: как мне тебя не хватает, какой я был дурак, как отчаянно не хочу тебя терять — но всё стирал, потому что это было эгоистично. Я же видел, как трепетно ты к нему относишься. Нет, мне не хотелось наводить эту смуту в твоём сердце, заставлять тебя выбирать, кого из нас обидеть. И посему я решил, что перегорю и успокоюсь. Только легче было сказать, чем сделать. Ты стала мне сниться — это были невозможно приятные, жестокие сны. Как-то мне приснилось, что я просыпаюсь ночью в своей постели, потому что от тебя пришло сообщение… видимо, это оттого, что я сам постоянно хотел тебе написать. Ты якобы написала нечто бессмысленное на совершенно отстранённую тему, но было очень поздно, так что в этом жесте всё же присутствовала некая особенная откровенность… и мы наконец просто разговаривали, как раньше — никакой злости, никаких обид, никаких проклятых интриг. Я был так счастлив. И, свихнувшись от радости, всё же завалил тебя признаниями, и ты, конечно, отвечала тем же. Но после я проснулся, кинулся проверять телефон, и никаких сообщений от тебя не было. Вся эта ситуация изводила меня без конца, — он вдруг неустойчиво обернулся в мою сторону, поводив глазами по моим ключицам, и, качнувшись, упал лицом мне на плечо. — Если бы прямо сейчас я проснулся в своей постели, я бы точно удавился. Я улыбнулась, зарывшись пальцами в его волосы и медленно гладя их. Прохладные, густые и жёсткие, отчего-то тактильно они были хорошо мне знакомы. Точнее, не мне, а моим представлениям. Они были такими, какими я их представляла. Я уже задумывалась об этом прежде, о том, какие должны быть на ощупь его волосы. То же странное чувство, знакомое чувство проснулось во мне, когда я коснулась его волос у него дома. Как будто это не первый раз, как будто прежде я уже это представляла. «Да, — удивлённо подумала я, — я и правда всегда его любила». — Извини, что так тебя мучила. Ты не удавился бы, — мягко произнесла я, — ты сильный. — Да? — его смешки пощекотали мне ключицу. — Да. — Хорошо, — зыбким шепотом в кожу, — я доверюсь тебе в таких вопросах. Чувствую себя всемогущим, — голос ему тяготила сонная улыбка, — когда ты мной восхищаешься. Он отстранился, и мы тепло посмотрели друг другу в глаза — как возлюбленные, как незнакомцы, как лучшие друзья. — Когда ты уезжаешь? — спросил он. — Ближе к двадцатым числам февраля. На День святого Валентина мы выступаем в театре, кстати. — У меня в марте начинаются занятия, но я должен буду заранее поехать туда, так что я отбуду примерно в то же время. День святого Валентина, говоришь? — он задумчиво посмотрел куда-то мимо меня; рука его снова словно бы сама собой опустилась к моей ноге и принялась её наглаживать. — А мне прийти можно? Мне говорили, ты делаешь успехи в танцах. — Да, конечно, можно! Мы как раз раздаём бесплатные билеты для наших пар… — я запнулась, потупилась и отчаянно прикусила губу, — о, нет, мои «несчастные одиночки» меня убьют! — Кто-кто? — хохотнул Намджун. — Это те из нас, кому не нужен бесплатный розовый билет для партнёра, — улыбаясь, пояснила я, — я только что официально предала свою общину. Кстати! Моя учительница, Ли Джиа, когда-то пересекалась с Пак Чимином. — Да ну. Когда? «Да ну, — грохнулась на голову его спокойная реплика. — Когда?» Мы невзначай заострили друг на друге взгляды, и по мере того, как я вспоминала кое о чём важном, о чём успела напрочь позабыть, моё лицо вытягивалось, словно по струнке. «Я решил изменить подход к общению с Чимином…» «Не выходило уговорить Чимина…» «Эх, сколько же Чимин и Намджун о тебе спорили…» Намджун, догадавшись, на какое поле ступили мои мысли, отвернулся, изо всех сил давя смех. — Кстати, об этом, — звонко клацнула я, — ничего рассказать не хочешь? Не в силах больше сдерживаться, он откинулся на спинку и совсем уж звонко расхохотался — ямочки на щеках, глаза-щёлки, ослепительная улыбка. Тот заливистый смех, который был настолько хорошо мне знаком. Казалось, я не видела его смеющимся целую вечность. — Опять-таки, — силясь отдышаться, произнёс он, — когда шёл сюда, я думал, ты буквально вгрызёшься в меня с расспросами об этом. А ты умудрилась забыть! — Дядя уже рассказал мне большую часть, — отмахнулась я, — не потрудишься объяснить, каким чудом вы, два ворчливых деда, умудрились спеться? Он снова безудержно расхохотался. И, всё ещё улыбаясь, чуть нагнулся вперёд, к одному из карманов на своих широких джоггеров. Оттуда он извлёк бумажник, который с довольной ухмылкой во всё лицо раскрыл и покопался между отделами. Добравшись до нужного, он достал из кожаного кармашка небольшую фотографию и вручил мне. Я хмуро приняла её, развернула к себе лицевой стороной и невольно затаила дыхание. На фотографии стояли Пак Чимин и Ким Намджун, они забросили руки друг другу на плечи и слабо, как-то смурно улыбались. В свободных руках у них было по бутылке виноградного соджу. — Это тогда, когда он вышел из своего проклятого инкогнито, — усмехнулся Намджун, — ты звонила мне в тот вечер, и на пьяную голову я чуть не начал тебе в любви признаваться. Честное слово, я был на волоске. — Ота рассказывал об этом, — я не отрывала глаз от фотографии, — ты и вправду показался мне в тот вечер странным. Я должна была понять, что ты пьян. И сопоставить, что неспроста следом же наткнулась на пьяного Пак Чимина, который, на секундочку, никогда не пьёт, — я подняла на Намджуна твёрдый взгляд. — Но ещё более показательно было то, что он посоветовал мне отговорить Ким Тэхёна от преступных делишек. Стоит передо мной Чимин, говорит со мной Чимин, а слова — сплошная намджуновщина. — Ох, сколько мы про тебя шутили, — довольно ухмыляясь и откидываясь на спинке, протянул Намджун, параллельно он забрал у меня фотографию и пихал её вместе с бумажником обратно в карман, — про твой исключительный нюх. И да, я ему неплохо присел на ушки. Я стал это делать благодаря тебе, кстати. Ты меня заразила своим святым благородством, и я решил протянуть к нему, что называется, руки помощи. Хотя первое время, если мне и хотелось протянуть к нему руки, то исключительно для того, чтобы его придушить. Он-то ко мне изначально заявился отнюдь не с дружескими намерениями. — Я так удивилась, что ты смолчал, — нахмурилась я, — о вашем самом первом разговоре. — Это потому, что он меня уделал. Как только он появился на пороге салона, я сразу заподозрил, что это бандюга, причём бандюга довольно зловещая. Видок у него был так себе — оно и неудивительно, тогда он только-только ступил на тропу предательства босса. Но было что-то такое в его лице, что с потрохами выдавало убийцу. Сидеть ему нужно было долго, поэтому я решил его немного разболтать — тем более, что это был не первый посетитель с такой татуировкой. Я подумал, как бы подступиться, чтобы и не спросить прямо, и, желательно, получить прямой ответ. Зашёл с того, что у меня нечто вроде чуйки на людей с тяжёлой работой. — А он что? — пробормотала я. Намджун сварливо посмеялся. — Он был не в настроении, — фыркнул он, — знаешь, что он сказал? «Сердечно за тебя рад». Ну, меня такими детсадовскими грубостями не обидеть, я простодушно продолжил. Сказал, вот, чуйка подсказывает, что у него как раз такая работа, тяжёленькая. Я поёрзала на месте, усаживаясь удобнее, и произнесла: — А он, а он? — А он мне: «А то, что с тобой разговаривать не особо рвутся, чуйка тебе не подсказывает?» — Намджун снова расхохотался. — Я ему: «Подсказывает, конечно, но, как видишь, меня это не особенно останавливает». Словом, я его всё-таки разболтал, причём разболтал до того, что он, хотя и не прямыми словами признавался, что он преступник, но уж точно достаточно дерзко этого не отрицал. Когда он спросил, за каким чёртом я к нему прицепился, я ответил, что мне всегда был интересен образ мышления как раз такой разновидности человеческих существ, яркий представитель которой сидит передо мной сейчас. На то, что это шибко светлые головы, я, конечно, не рассчитывал, но и в потёмках было бы неплохо хоть что-нибудь растолковать, перевести, так сказать, с их примитивного языка на такой, какой будет ясен цивилизованному человеку. Чтобы ты понимала, общались мы исключительно в манере взаимной пассивной агрессии, так что я, наверное, успел обозвать его тупым пятьюдесятью разными способами, если не больше. Он мне поначалу в самом деле показался туповатым. Когда услышал про образ мышления, он сказал: «Да, собственно, с ним ничего особенного. Такой же, как у всех, как у тебя». Я его спрашиваю: «Как же тогда вышло, что я живу добропорядочной жизнью, а ты существуешь паразитом на теле общества?» Ровно в эту секунду, — Намджун посмотрел на меня, улыбка у него стала какая-то грустная, — Чимин, наверное, впервые и включился в диалог по-настоящему. Как же он мне ответил? Как-то так, причём с подчёркнутой издёвкой: «Общество — не единый организм, а целая куча мультивселенных, некоторые из которых не взаимодействуют друг с другом и имеют настолько разные среды, что представители одной никогда не то, что не поймут, но и не узнают про существование образа жизнедеятельности представителей другой. То, что в твоей среде не является нормой, в моей есть обыкновенные выживальческие будни. Но такому узколобому молодчику, как ты, который за всё хорошее и против всего плохого, этого никогда не понять. Обитай в своём двухмерном мире и не суйся в мой трёхмерный, а мне с картонкой Подори проблемы общества обсуждать неинтересно». Наверное, после этого, — он усмехнулся, — огромный энтузиазм появился и у меня. Я пояснил ему, что мы, к его огромному сожалению, живём в обществе, согласно законам которого его драгоценная среда вместе с её выживальческими буднями, а заодно и всеми, кто эти будни проживает, должна подвергаться искоренению, поскольку вредит остальным, менее вредоносным «мультивселенным». — О, Господи, — пробормотала я, — вы нашли друг друга. Намджун отрешённо посмеялся. — Это был очень долгий разговор, Рюджин, — смущённо пробормотал он себе в подбородок, — и, наверное, один из самых интересных споров в моей жизни. Кроме тебя, я больше ни с кем не ударялся в такие демагогии. Чимин стоял при простительности преступлений в зависимости от обстоятельств, я стоял при безоговорочной непростительности. В конечном итоге я проиграл, когда он попросил представить, что в преступность ударишься ты. Не конкретно ты, он просто предложил вообразить самого дорогого человека, и я представил тебя. А ведь тогда я понятия не имел, что люблю тебя. Как бы там ни было, я проиграл спор. Тебе бы я простил что угодно, не смог бы остаться при своих принципах, если это ты. Когда он ушёл, я чувствовал себя обдуренным. «Своя рубаха ближе к телу, да? То-то и оно», — проклятая хрюшка, он был крайне собой доволен, даже поблагодарил за беседу и напоследок, к моему окончательному бешенству, посоветовал примерять свои принципы на себя самого, прежде чем так яростно их отстаивать. Я невесомо посмеялась, воображая эту картину. — Он и потом приходил, — продолжил Намджун, — в основном, из-за того, что ему на нервы действовала ты. Как я понимаю, он надеялся подключить Ким Тэхёна к своим делишкам против Ким Джеука, но из-за тебя тот ушёл в нокаут. А ещё Чимин получал какое-то порочное удовольствие от того, что действовал мне на нервы. «Упс, смотри, твоя драгоценная птичка сегодня пробралась с нами вместе в чужую квартиру. Так что ты там говорил о том, что все преступники — это поражённые неким особенным геном слабоволия, эгоизма и извращённого ума индивиды? Расскажи-ка мне ещё раз, я с удовольствием послушаю, что ж это за ген такой у нас с ней, ха-ха. И забери её с моих глаз долой, пока она ещё во что-нибудь не вляпалась или пока я вовсе её не грохнул — видит бог, мне очень хочется». Проклятье, я ненавидел этого человека. Как же я ждал возвращения Оты из деревни, чтобы написать заявление на весь их хвалёный Скворечник, а тебя сослать куда-нибудь подальше, ты себе не представляешь. Я знал, что ты мне этого не простишь, но был так зол на твоё идиотство, что решил: ну и ладно. Как бы там ни было, всё это круто развернулось на сто восемьдесят градусов, когда Чимин огорошил меня тем, что он доносит на свою организацию. Пришёл лепетать мне угрозы, хотел, чтобы я жизнью рисковал. А от самого так и смердит отчаянием. Он не просто так ко мне заявился, ему нужен был совет, но он бы в жизнь не признался в этом. Так, сам того не подозревая, он подвёл меня к дороге, которой я теперь хочу посвятить жизнь. Поначалу я был связан по рукам и ногам, вынужден был делать только то, что он говорит. Но с «Цезарией», о которой он мне проболтался, я поступил по-своему. В отместку он свозил тебя на обмен. Рюджин, — Намджун улыбнулся мне, — именно так я понял, что просто влюблён, и голова у меня не варит. У него не получилось бы манипулировать мной, если бы ты не шла у него на поводу и не ввязывалась в каждую чёртову заварушку, на которую он тебя любезно приглашал. Я был так зол тогда, что со мной самим жар случился. Пока старался вернуть тебе человеческий вид, сбить температуру, протереть от грязи, я только и думал, как по-идиотски ты отказываешься включить голову. Но ты вдруг начинала водить рукой, как будто в поисках чьего-то рукопожатия, и я подавал тебе руку. Ты хваталась за неё и называла меня по имени, и спрашивала, здесь ли я. Я отвечал, что я здесь, и ты передо мной извинялась. И пуф — злости как не бывало. Становилось плевать, сколько ещё ошибок ты совершишь, я не хотел от тебя отворачиваться, не мог — и понимал, что буду позволять Пак Чимину и дальше использовать это против меня. По этой причине, когда ты проснулась, я решил отчасти посвятить тебя в то, что со мной происходит. Надеялся отвадить тебя лезть в это пекло. Но ты сказала тогда кое-что, что заставило меня пересмотреть свои отношения с Чимином, приглядеться к нему получше. «Что, если бы ты дал шанс потенциально опасному человеку, выведал бы, что с ним случилось, и помог бы ему?» — помнишь, ты это говорила, Рюджин? «Ты спас бы не только судьбу потенциального преступника, но и судьбы потенциальных жертв, которых никогда не будет», — эти твои слова прочно впечатались мне в сознание. Сначала я думал об этом исключительно из корыстных побуждений. Что, если притвориться сочувствующим Пак Чимину? Притвориться, что мне есть дело до того, как он стал тем, кем стал? Что, если я прикинусь его другом? — он как-то глухо улыбнулся. — Если бы у меня вышло, он перестал бы мне угрожать, и мы занялись бы борьбой против его босса уже как команда — что было бы куда эффективнее. Вот я и стал расспрашивать его о нём самом. И чем больше узнавал, тем острее становился вопрос: а кем бы я сам был, окажись я на его месте, пройди я от начала и до конца тот же путь? Если бы я рос так, как он, если бы встретил в самом начале своего становления, будучи совсем желторотым, такого ублюдка, какого встретил он, транслировал бы я те же идеи, которые транслирую сейчас? Не слишком ли легко мне дались мои убеждения? Ведь даже когда просто дошло до тебя, я от них отклонился, а это и близко не то, через что пришлось пройти ему. Не успел я моргнуть, как моё ненастоящее сочувствие ему превратилось в настоящее. Мне захотелось помочь ему, и как только я недвусмысленно дал ему это понять, он живо отказался от оправданий своей преступности и стал интересоваться, как ему вернуться назад в люди. Вот и всё, что от меня требовалось, чтобы выиграть его у его мировоззрений — поверить, что путь назад ему не заказан. Я вышел за границы своих принципов, на зыбкую территорию враждебных идей, и не с целью растоптать и унизить, а искренне, по-человечески попытался его понять, и с этой секунды он был готов следовать каждому моему слову, за один только этот поступок. Он знал, что мне дорого стоило на это пойти, а потому верил: раз смог я, значит, и кто-то ещё сможет, и для него не всё потеряно. Я стал говорить ему: давай, выбирайся из этой воронки, в которой ты вертишься с самого рождения, мы тебя вытянем. Если честно, я и сам ужасно захотел верить, что так и будет. Но его воронка в конце концов его не отпустила, и он бросил попытки барахтаться. Ни моей, ни твоей, ни чьей угодно веры в него было недостаточно, чтобы вытащить его из пучин неверия в себя самого. Жаль. Он такой умный парень. Самое пугающее, что он об этом даже не догадывается, — Намджун презрительно цокнул, — этот ублюдок, Ким Джеук, с малых лет внушал ему, что он плавает где-то между посредственностью и убогостью, и в это Чимин, даже после решения удариться в предательство, свято верит до сих пор. С самым спокойным лицом он мог заявить, что у людей «его уровня» не так-то много вариантов, и быть таковым. Я просто недоумевал с этого. Да хоть танцы свои преподавай, у тебя же это отлично получается, чем тебе не вариант. Учитель танцев — это не ремесло, это пшик, говорил он. Ремесло — это то, что делает его начальник. Мне пришлось по полочкам разъяснять ему, что он ошибается. Что он, будучи учителем танцев, сделал бы миру большее одолжение, чем Ким Джеук со всеми его грандиозными преступлениями. Какая разница, чёрт побери, большой или маленький размах имеют наши жизни и наша деятельность? Не величина и значимость должна быть мерой, а польза, добро, помощь. И он, будучи самым заурядным, останется человеком, достойным человеком, хорошим человеком, в то время как его босс, будучи гением, останется ничтожеством, и ничем более. Он слушал меня с глазами-блюдцами, как детсадовец. Я был почти уверен, что выиграл его у Ким Джеука, но нет. Эта сволочь уже плотно засела у него в подкорке, следовала за ним неотступно, отбирала его веру в освобождение, и я ничего не смог с этим поделать. Если ты вынужден предать свои честные методы и прибегнуть к убийству, то ты проиграл, твои взгляды проиграли, твоя правда проиграла, — Намджун вздохнул, глядя в пол, — я проиграл, к сожалению. Я очень старался, но всё равно проиграл. Какое-то время мы молчали. Я накрутила на палец прядь его волос, оказавшуюся такой жёсткой, что та почти отказывалась крутиться. Он ещё раз забывчиво погладил мою ногу, не отрывая задумчивых глаз от пола. — Ты не проиграл, — произнесла я, — это он проиграл. Он давно смирился с поражением. То, что он вообще стал рассматривать происходящее, как поражение — это твоя заслуга. — Это какой-то утешительный приз для неудачников, — вздохнул Намджун, порываясь вперёд, усаживаясь прямее и обнимая меня одной рукой за спину, — интересно, мы его когда-нибудь увидим? Он, вообще-то, обещал мне соджу после всего. У меня за жизнь было много приятелей, но таких близких по духу, несмотря на то, что мы с ним совершенно разные, доводилось встречать редко. До сих пор приходится насилу заставлять себя мириться с исходом, это не укладывается в голове. — Чонгук говорил, что постарается вытрясти что-нибудь у своего отца, — с сомнением проговорила я, — но у них отношения так себе, и неясно, выйдет ли из этого что-нибудь. — Точно, ты же встречала этого павлина, Чон Сониля, — цокнул Намджун, — и как он тебе? Хотя бы отдалённо похож на надёжного человека? Чимину-то он промыл мозг, но у меня он не вызывает доверия. Чимин живенько за него хлопотал, рыскал для него, кто заказал его Ким Джеуку. — Вообще-то, по-моему, он достаточно надёжный. И его персонал говорит, что он человек слова. Хочется верить, что свою часть сделки он выполнил, как надо. — Если Чонгук что-то выяснит, дай мне знать. — Конечно. Возникла недолгая пауза. — Значит, прямо сейчас этот многострадальный эмо, — Намджун усмехнулся, — должен пребывать где-то за границей, вкалывая каким-нибудь чернорабочим и не владея языками ни на грош. Вдали от дома, от друзей, от дела жизни — вот она какая на вкус, свобода от Ким Джеука. — Ему была по душе хоть какая-нибудь, — поникла я, — в другую он не верил, да её, может, и правда не было. — Нет, не хочу в это верить. Просто мы забрели в тупик, но это не значит, что не было других, не тупиковых путей. А значит, надо было искать дальше. — Может, ты и прав. «А может и нет». Мы взглянули друг на друга. Он крепче стиснул меня одноруким объятьем и другой рукой увереннее сжал мою ногу. Я ответила ему слабой, доброй улыбкой. Мой Хэчи. — Я так тобой восхищаюсь, — тихо призналась я, — ты будешь выдающимся полицейским. Он робко потупился. — А ты? — поинтересовался он, смахивая с себя дымку разговора о Пак Чимине и возвращая себе бодрый вид. — Всё-таки отправишься путешествовать, как мечтала. Здорово, да? — Да, хочу посмотреть мир. Мультивселенные, как Чимин это называл. Столько культур, языков, ментальных отличий — мне это всё очень интересно, я поняла, что мне нравится всматриваться в человеческую природу. Момо постоянно об этом говорит, у меня аж дух захватывает. Я очень мало знаю о разнообразии мира и людей, которые в нём живут, а страницы книг — это совсем не то же самое, что живой организм общества, внутри которого ты оказываешься. Боюсь однажды стать закостенелой, начать судить о людях категориями. Путешествия — один из способов этого избежать, это сродни прививке. Намджун смотрел на меня, улыбаясь. — А потом? — спросил он. — Не уверена, — уклончиво ответила я и вздохнула, — знаешь, о чём я жалею? О потраченном времени. Я не понимала, чего хочу, и только от этого сдалась и перестала искать. Всё потому, что я так бездумно училась. Если получаемые знания ничего из тебя не лепят, если они забываются по окончании семестра, если вся их ценность сводится к отметке, то они не стоят ничего. И у самого тебя они тоже начнут вызывать ступор — а зачем мне это знать? Я не умела извлечь из них пользу, стать более разносторонним и подстёгнутым хоть в чём-либо человеком, не видела их настоящей ценности. Делать что-то для того, чтобы получать удовольствие, а не только для того, чтобы делать это правильно — я не владела этой простой инструкцией. И вместо того, чтобы попытаться разобраться, я всё бросила, стала тратить время и бунтовать. — Брось, — мягко возразил Намджун, — ты научилась вдумываться в смысл того, с чем сталкиваешься на своём жизненном пути. Переступила с дороги действия на дорогу осмысленного действия. Это достижение. — Ну, не знаю. — Я знаю. Так что, у тебя есть какие-то соображения? Я с сомнением покосилась на него. Он нахмурился недоумении. — Чтобы Шин Рюджин скромно отмалчивалась, — усмехнулся он, — что за внезапная замкнутость? — Из-за этого и не хочу говорить, — пробубнила я, отворачиваясь, — сколько раз я уже стреляла этими идеями-фикс. — Тогда всё это было бездумно, правда ведь? — Намджун широко улыбнулся, погладив меня ладонью по щеке. — В этом и отличие. Ты как-то раз заявила, что стала бы врачом, потому что тебе пошёл бы халатик. Я, конечно, согласен, но это уж точно странные критерии отбора профессии. Тоже вспомнив об этом, я негромко расхохоталась, согнувшись вперёд. Намджун таким образом оказался как раз сбоку, и, всё ещё придерживая моё лицо ладонью с противоположной стороны, он приблизил к меня себе и принялся целовать в ту щёку, что была обёрнута к нему. Я отрешённо хихикала. Он не упускал ни единой возможности для лобызаний — поцелуи щекотливо развозились по щеке, мочка уха оказалась заключена в его губы, а после губы спустились к шее, и к ним подключился язык. Я волнительно выдохнула, прикрывая глаза и уплывая в сладкую дремоту. Намджун заставил себя оторваться и посмотрел на меня вблизи. Зачем-то провёл пальцем вдоль моей брови, очертил им же губы, бродя сонным взглядом по моим чертам. — Как же я счастлив, — прошептал он, — голова пустеет, — он прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул; чуть отстранился, вновь посмотрел на меня новым, успокаивающимся взглядом и вернулся к старой теме. — Уверен, если сейчас ты к чему-то и присматриваешься, то для этого есть причины. Так что поделись, даже если это не окончательное решение. — Ну… — заикнулась я и тут же умолкла, однако заставила себя продолжить, — мы были на суде, когда ездили навестить Ким Тэхёна. И там выступал один адвокат, он мне очень понравился. Вернее, не он сам, а скорее то убеждение, с которым он разговаривал. Всех в зале не прельщала личность подсудимого, он казался каждому безоговорочным гадом, но адвоката это не коробило. Он всё равно отстаивал его права, причём вполне рьяно, несмотря на то, что он государственный служащий и вряд ли даже выбирал себе клиента сам, а ещё несмотря на то, что тот так или иначе совершил преступное деяние, — я заглянула в удивлённые глаза напротив. — Пока я ещё не решила этого точно, но мне кажется интересным участвовать вот в таких вот уголовных делах со стороны предполагаемого преступника, в независимости от его виновности или невиновности, и отстаивать его право на сохранение человечности, даже если весь зал суда готов наброситься на него с палками. Намджун помолчал с какое-то время. — Адвокаты всегда представлялись мне лжецами, — хмыкнул он, — которые помогают преступникам избежать наказания. — Вот видишь, — улыбнулась я, — это то самое мышление категориями, которого я изо всех сил стараюсь избегать. Он слабо посмеялся. — Такое мышление не во всех случаях оказывается несправедливым, иногда для него есть серьёзные поводы. — И всё-таки это не моё. Я считаю, что каждый случай лучше рассматривать индивидуально, а собственную точку зрения так вообще стоит тестировать на прочность постоянными попытками оспорить её же. Если только и будешь, что искать подтверждений, почему ты прав, вместо того чтобы искать подтверждения, почему можешь быть неправ, то закончишь тем, что будешь обо всём судить штампами. Это можно делать красноречиво, с прочной базой подоплёк и доказательств своей правоты, но это будет штампом. Если ты, превозмогая противоречия и признавая их справедливость, всё же верен мнению — это одно. Но если для тебя противоречий нет, то с тобой и говорить нечего. Тот, для кого не существует противоречий, либо заблуждается, либо просто занят слишком скучными вопросами. Мне интересно другое. Меня завораживают противоречия, мне хочется всматриваться в загадочную природу спорного, неоднозначного, не решённого наверняка. — Господи, ты уже бренчишь, как адвокатишка. — Вообще, я ещё не решила, — улыбнулась я, вальяжно откидываясь спиной на его руку; он мягко меня поддержал, — посмотрим, как пойдёт. Мы уставились друг на друга с улыбками. Он рассмеялся, качая головой. — Я буду наблюдать за тобой, — в конце концов изрёк он, — это будет интересно, что бы ты по итогу ни выбрала. Только будь рядом со мной. Ты мне нужна. — Ты мне тоже нужен, — опустив ладони к нему на грудь, я наклонилась к нему поближе, — и мне тоже интересен твой путь. Я тебя обязательно догоню. — Ты от меня не отставала, — усмехнулся он мне в губы, — напротив, ты меня опережаешь. — Да? — Да. — Значит, я выиграла? — улыбалась я. — Конечно, выиграла, — мягко ответил он, — я не прочь проигрывать тебе. Готов проигрывать тебе хоть до конца жизни. — И ты меня любишь? — я приложила ладонь к его лицу и застыла с пальцами на загривке. — Люблю, Рюджин. — И ты мой фанат? — Номер один. Я похихикала, и смешки оборвались его поцелуем. Он всё бормотал, что счастлив. Возможно, мы болтали ещё о какой-то чепухе, но всё это было совсем уж пустое. Спустя время вернулась та самая компания, которая недавно покинула дом, и мы спустились к ним. На их молчаливые вопросительные взгляды мы скромно взялись за руки. Овации были такие, как будто объявили Короля и Королеву выпускного. «Ещё бы этот настырный баран не добился своего», — хохотнул Чон Хосок, после чего «тайком» прочертил туда-сюда невидимую линию ладонью вдоль своей шеи, глядя на меня и рекомендуя тем самым одуматься. Я светло расхохоталась, и хватка чужой ладони, сжимавшей мою руку, усилилась. Бедный Ким Намджун, какой только фауной его в тот вечер не окрестили. А дядя только предприимчиво спросил: — Так, а кто кому признался первый? Я смущённо указала на человека рядом с собой. Дядя сварливо цокнул, он был здорово пьян. — Не подсобила ты своему дядьке, — ворчливо пробубнил он. — Вы мне должны, господин Хо, — поплыл в довольной ухмылке Ота, — надо будет завтра рассказать об этом в кафе. — Заведите жизни, — фыркнула я со сжатой улыбочкой, — дядя, найми наконец побольше молодого персонала, чтобы я не была единственной, над чьей любовной драмой можно пощёлкать семечки. — Сдалась ты мне. Вообще-то, у меня парочка новых официантов, — гордо заявил дядя, — и на них ставки уже тоже идут активно. А вы — это так, прошлое поколение. У нас там в сериале уже вовсю новый сезон. Ли Бёнхон поинтересовался, собираемся ли мы к ним присоединиться, но мы хотели выйти погулять, и гости, вообще-то, собравшиеся, чтобы поздравить поступившего, вернулись в гостиную без нас. Пока мы собирались, я написала Момо и вкратце изложила ей, что случилось. Мой несчастный низвергнутый друг был официально помилован. Той снежной ночью мы вышли из дома и побрели по знакомым улицам до самого нашего кинотеатра, где были двумя из пяти зрителей, и посмотрели ночной сеанс «Психо» в тысячный раз, потому что его очень любил владелец. Всё было, как раньше. Разве что по дороге Ким Намджун держал меня за руку, а в кинотеатре он меня целовал. И такими, какими были раньше, мы с тех пор не были уже никогда.