Маленькие люди

Он думал только о том, что хочет ее коснуться. Где-то там они все о чем-то пошутили, и он сверкнул зубами, и даже что-то прошипел, поддерживая разговор. Она сегодня говорила меньше, чем обычно, но всегда улыбалась в такт и упорно, слишком упорно игнорировала его взгляды. Сколько их уже пролетело, так и не встретив ответа? Он сбился со счета. Но она чувствовала их все. Он мог сказать это по тому, какой неестественно напряженной становилась жилка на ее шее, какой вымученной становилась ее светская улыбка, как каменели черты. Наверное, ей было тяжело, даже невыносимо. Не стоило им видеться вот так, при остальных. Но разве он мог заявиться к ней сразу после того, как отверг? Нет, им еще как стоило и даже определенно нужно было встретиться вот так, чтобы это не носило характер каких-то официальных начал или концов, чтобы все прошло в беспечности, пусть и притворной, чтобы он мог поглядывать на нее и спрашивать себя раз пятьдесят за вечер: «Ты это серьезно, да, дружище?» Но все это в прошлом. Она отпила коктейль. Отличный вышел вопрос. Не в бровь а в глаз. Он знал, предчувствовал, что это для нее такое — кто-то, кто младше нее. Это не просто несуразность, это моветон. Он подумывал, что ей, возможно, нравятся исключительно те, кто ее старше, причем даже значительно старше. Наверняка этот вопрос, заданный в такой форме, только лишний раз задевал ее гордость. Напоминал, что рядом с ней не галантный дядя из ее грез, а желторотый мальчик. И все-таки она отпила коктейль. И он тоже. И теперь они сидели перпендикулярно друг другу, и едва уловимый суховатый цветочный запах доносился до него через стол. Ему до помутнения хотелось остаться вдвоем, хотелось ее коснуться, желательно губами до яремной впадины, открытой сегодня для любых желающих на нее взглянуть. Но вечер все продолжался, и они все говорили, и она прятала от него глаза. Ничего, вот останутся они одни, и она уже ничего от него не спрячет. Даже теперь ей ничего от него не спрятать за этими опущенными ресницами, ничего, чего он бы не понимал и на что, к его великому удивлению, не рвался бы ответить. Игра давно закончилась, и теперь все они просто болтали ни о чем. Игра, которую она затеяла, чтобы впоследствии сдаться ему в руки. Влюблялась, говорит. Прямая, как штык, даже теперь блестяще сохраняющая самообладание. И не смотрящая на него, ни на секундочку. Посмотри же на меня — проиграй окончательно. Я-то не прочь сделать то же самое. Я проигрываю прямо сейчас, что ж ты не отвечаешь? Он вбросил слово туда, вбросил слово сюда и всякий раз неизменно возвращался глазами вправо, где восседала она, огороженная прозрачной стеной невнимания к его измучившейся персоне. Может, это наказание ему за то, что был подлецом? Что ж, хорошо, он потерпит. Только бы вечер кончился. Только бы они остались вдвоем. Только бы она наконец на него посмотрела, и все это стало совсем реальностью, новой реальностью, упоительной реальностью. Что «это»? Что «все это»? Он сам не знал. У него от ломки по таблеткам туговато работала соображалка, даже учеба давалась значительно хуже обычного. Но это было другое. С ней у него соображалка не работала в ином, приятном смысле — и ладно, пускай отдыхает. Он был не прочь потарахтеть на топливе несколько иного рода. На этом костре в груди, к примеру. На электрическом напряжении, исходящем от кожи. На этом мучительном желании коснуться. Хоть как-нибудь — скажем, коснуться плеча, чтобы убедиться, что она здесь и осязаема, а не вот-вот рассеется разноцветной пыльцой и окажется всего лишь плодом его нездорового воображения. «Ну ты даешь… так влипнуть, бразза». Ну, допустим? Что с того? Что такого? Она же тоже. Она же выпила коктейль. Причем первая, а это гораздо страшнее, смелее, безрассуднее. Так что завались, тоже мне, недоделанный восемнадцатилетний холостяк. Ты не посмотришь на меня с тем трепетным сочувствием, с которым она смотрела. Ты не будешь так смущенно и по-девичьи засыпать со своей ладонью в моей. Не твои шепотки я хочу у своего уха. Заткнись и больше не заговаривай. За столом посмеялись, к его удивлению, с его шутки. И — о боже, о боже, — стали наконец собираться. Его тело воспроизвело какое-то шевеление. Кровь прилила к голове, а ноги предательски ослабели, стали совсем ватные. Горячо, туманно, тяжело. Она куда-то потянулась. Достала телефон, бросила в сторону, что вызовет такси. Да, такси, такси для них, для него и для нее. Он не запомнил, как это вся четверка очутилась в прихожей. Проклятье, да он же пьян в стельку. Он аккуратно шепнул, что поедет с ней. Все умолкли и смущенно на него уставились. Упс. Он это не шепнул, он заявил это на всю прихожую. Она молчит. Она недовольно поджимает губы. Она на него по-прежнему не смотрит. Хуже и быть не может. — Я с тобой поеду, дорогуша, — ан-нет, оказывается, может; его несло дальше, — только не отказывай, у… гу? Заткнись. — Ну, хватит молчать, — его несвязный голос поражал пространство точно так же, как червь стыда поражал чрево, — посмотри на меня хоть разок за вечер. Черта с два я тебя отпущу. Од… ну… Пьяно хихикая, Рюджин и Чимин улетучились, кажется, в кухню. И это наконец случается. Вот он, взмах ресниц, и ее взгляд, острый, раскаленный, удивительно трезвый в сравнении с его собственным, врезается в него. Будь он вампиром, кол бы ей не понадобился. — Куда ты так надрался, — ее голос разлился несуразно мягко в сравнении с тем, как сурово выглядело ее лицо, — а ну-ка, сколько пальцев я показываю? Он нашел это ужасно забавным и захихикал, как младенец, перед которым потрясли погремушкой. Господи, что она делает? Реально, что ли, пальцы показывает? Он бесшумно хохотал. — Ты слышала… вообще? — черт, только бы слова давались чуточку легче. — Я-с-тобой… еду… в такси! — Я слышала тебя и слышу, как и те, кто ушел из-за тебя в другую комнату. Прекрати орать на весь дом. Хорошо, поехали. Стоп. Как это, поехали? Что, вот так просто? А как же старое доброе — послать его куда подальше, хотя бы ради приличия? Он был настроен на пьяный махач, а не на это добродушное приглашение. И поплыл в развязкой ухмылке — гнусная привычка, серьезно. Можно же иногда для разнообразия сделать личико поприятнее, шут гороховый. Но нет, не тут-то было. Он вдобавок еще и похихикал. — Тебе для этого понадобится надеть куртку, — она говорила медленно, внятно, излишне членораздельно, словно с четырехлетним, — и обуть ботинки. Помнишь? — Ты меня за кого держишь? — он поплелся исполнять поручение. — Хватит тут включать этот воспитательский тон. Куртка — в шкафу. Ботинки — в преддверии. Только бы ничего не забыть. Он добрел до шкафа и понял, что забыл что-то очень важное. Черт побери. Его шатало на слабых ногах и одолевало желание прилечь. Ах, да, куртка. Она сказала ему надеть куртку когда-то очень давно, в прошлой жизни. Сколько он простоял вот так, вспоминая? Где она? Он оглянулся, и тревога мгновенно выбила воздух из легких. Куда она подевалась? Уехала без него, пока он был в забытьи? Обманула, да? Хотя и влюбилась, успела возненавидеть за все, что он натворил? Сбежала, как и мечтала весь вечер? — Хочешь умыться? — она образовалась рядом с его плечом, больным плечом, и бережно его коснулась. — И давай-ка оставайся у себя, ты никакой. Он прикрыл глаза. Проглотил ком. Вздохнул — такой неожиданно легкой грудью, словно вот-вот взлетит. — Давай умоемся, да. А ты поможешь? Черт, я совсем не соображаю, извини. — Я вижу. Ничего. Пойдем. Их путь в ванную утонул в омуте глухого беспамятства. Его сонный разум покоробил только шум резко ударившей из-под крана струи, а чуть погодя лед холодной воды наконец вернул его дух в тело. Он сначала сделался удивительно тяжелым, а потом все сделалось колюче четким и мятно свежим, а потом он стал чуточку больше самим собой. Так, пока есть этот шмоток рассудка, надо примерно прикинуть, что да как. Не угробить все. Не дать ей уйти. Он приподнялся, взглянул на свое отражение. Пьяный в зюзю, но зернышко разума все-таки снова блестит в глазах. Он посмотрел и на нее. Опять эти опущенные ресницы, опущенные от… усталости? печали? смущения? — Почисть зубы, раз уж ты у себя в ванной, — попросила она, — от тебя виски несет. Он послушался. Надавил пасту на щетку левой рукой, после чего сунул и щетку тоже в левую руку и принялся надирать зубы, не отрывая настороженных глаз от нее. Она не смотрела. Она глядела в пол. Да что происходит? Признается ему во влюбленности, но не смотрит. Приглашает его к себе, но не смотрит. Помогает ему оклематься, но не смотрит. Он сполоснул рот, сполоснул щетку, бросил в стакан и двинулся к ней. Мгновенный, молниеносный опасливый взгляд — прямиком ему в душу. Он притормозил на секунду, всего лишь на секунду, и продолжил путь. Коснулся ее запястья — ноль сопротивления, переместил собственную ладонь ниже, к ее ладони — ноль сопротивления, переплел их пальцы — ноль сопротивления. Она сжала его ладонь в ответ. Он любовался этой загадочной хмуростью, уставившейся на него, вроде и печальной, а вроде и не враждебной, и опустил глаза к ее губам, ощущая давление странной застенчивости в районе солнечного сплетения. Она больше не отводила взгляда. Она смотрела в ответ, грустная и нечеловечески красивая. Она опустила глаза к его губам, как и он чуть ранее. Все было хорошо. Нечего опасаться. Он медленно приблизился и едва ощутимо коснулся губами ее губ — скромно, невинно, оставляя ей право на отказ. Она пошевелила губами навстречу. Все было сброшено позади, все тяжеленные вопросительные знаки, все кусачие сомнения. Ему теперь все это было совсем нипочем. Он поцеловал ее смелее. Она очень, очень беззаветно поддалась — словно и она трепетала на расстоянии вытянутой руки все эти мучительные часы, словно и она ждала. Он толкнулся языком вперед — она коснулась холодной ладонью его шеи и притянула к себе. Они тихо целовались в ванной его дома, держась за руки. Они не дождались такси. — Ты нравишься мне, — шепнул он ей в лицо, — ты мне нравишься, очень. Как это не в его духе. Он не ожидал от себя этих слов. Теперь он млел над ними от страха, как над осколками разбитой вдребезги вазы. Она ответила застенчивым взглядом. Значит, смущение. Весь этот вечер это было смущение? Какое облегчение. — Я поеду с тобой. Ладно? Она зачарованно кивнула. Секунда на какое-то его невнятное чувство. Другая — это нехорошее чувство. Третья — это подозрение. Что-то было не так. Это был все-таки грустный кивок. Так, словно она капитулировала, но не добровольно, а с сожалением. Словно ее позорно разбили на поле боя и заставили свернуть войска. Почему? Потому что он был таким негодяем? Потому что он был бы таким и впредь? — Я правда, — шепнул он в воспаленном отчаянии, — буду стараться. Поверь в меня хоть немного. Вот увидишь, я… — Не надо, — перебила она, — ты пьян. Поговорим об этом, когда ты будешь трезвый. Ах, вот оно что. — Почему тогда ты разрешаешь мне пойти с тобой? — он нахмурился и чуть отстранился, чтобы рассмотреть ее лицо. — Если не уверена, что я это всерьез. — Потому что ты тоже нравишься мне. Не глядя в глаза. Капитулируя. С сожалением. — Давай я сегодня останусь здесь, раз сегодня ты мне не веришь. А завтра мы встретимся. — Ну уж нет. Если ты проснешься рядом, нам придется поговорить. Если ты останешься здесь, ты сможешь просто не написать, а я писать первая ни за что не стану. Я решу, что это знак, что все решено и кончено, и захочу жить дальше, сначала понарошку, а потом и взаправду. И тогда ты снова появишься из ниоткуда. И все снова станет неясно. И снова мучиться. Не хочу. Он словно только что наглотался булыжников. Вернее, это она пихнула их ему в глотку. Нет. Не надо так. Не обманывай. Ты же напугала меня этим своим предложением. Это был читерский ход. Как ты там хотела? «Иди ко мне в руки, чтобы я скорее тебя выбросила. Ты будешь плох. Я это знаю, ты это знаешь — давай ускорим события и дадим мне наконец проникнуться к тебе отвращением. Иди сюда, поцелуй меня и натвори дичь, потому что по-другому ты не умеешь». Зачем теперь обставлять все так, будто это был душевный жест? Это нечестно. Ну да, теперь-то он понял, что она говорила так из трусости. Из стеснения, из страха быть уязвленной, из самой обыкновенной гордости. Но тогда-то он это откуда знал? Он скотина? — скотина. Он бы все испортил? — испортил. Выбросила бы она его с отвращением? — выбросила бы. Все логично. Так на кой черт ему было соглашаться? — Хорошо, поехали, — решительно скрипнул он, — поехали, и завтра посмотришь. Они вернулись назад в прихожую. Это было похоже на возвращение в место, в котором не был где-то с прошлой жизни. Страшная штука нетрезвость. Отрывки он, может, помнил, но не передвижения по этому самому коридору от пункта А в пункт Б. Возможно, она права, и он нетрезв, оттого и смелый. Если так, ему не хотелось трезветь. Не хотелось становиться обратно трусом. Все было просто и ясно вот так. Пусть бы так все и оставалось. Рюджин выбралась с ними в морозную ночь, она вызвала отдельное такси. На предложение поехать с ними одной машиной она только озорно похихикала, маленькая лиса. Нет, что вы, мне одной удобнее, иначе придется сделать круг — угу. Она все прекраснейше понимала. Это она задала вопрос, благодаря которому он сейчас тоже покидал Скворечник. Теперь она явно гордилась собой, эдакая сводница. Они с ее мгновенно повеселевшей подружкой мигали друг другу бровями, кажется, просто так, пьяно дурачась. Когда они, если так рассудить, успели настолько сдружиться? Рюджин со всеми могла подружиться, всем непременно начинала нравиться, у нее к этому был настоящий талант, который она совершенно не умела использовать и о котором даже не знала. В этом они были немыслимо похожи с Ким Тэхёном. Милая пара замечательных людей, от которых нельзя ждать подвоха, от которых веет искренностью и сердечностью. Он подумал, как сегодня был и к Рюджин тоже гадок, и с сожалением это озвучил. И, к своему удивлению, услышал, что заговаривает об этом раз сотый за вечер. Его со смехом заверили, что первых ста извинений оказалось достаточно, и можно на этом остановиться. У нее было слишком хорошее настроение, и ему снова все сошло с рук. Они ждали такси на морозе, юркий холодный ветерок здорово освежал голову. На безоблачном черном небе в этой части города даже можно было рассмотреть парочку тусклых блестков. Когда приехала их машина, он по своим ощущениям был уже почти трезв. И потому решил сходу начать проверять себя. Передумал или не передумал? Он покосился туда, где стояла она. Она бездумно схватила его ладонь, словно он все еще был неимоверно пьян и не мог за себя отвечать, и спокойно двинулась к автомобилю. Он опять переплелся с ее пальцами — удивленными пальцами, несмело подавшимися навстречу и завязавшимися в узел с его собственными. Не-а. Он не передумал. Они оба сели сзади и всю дорогу держались за руки. Его не-передумывание крепчало с каждой секундой. Какая-то восторженная радость взрывалась в груди маленькими конфетти. Вот так, почти на трезвую, ему все нравилось еще больше. «Серьезно, да? — вопрошал он. — Ты это действительно серьезно?» Еще утром он об этом и помыслить не мог. Как приятно знать. Как приятно, когда и про тебя знают. Ехать ночью по пустому проспекту к ней домой, держась за руки — приятно. Да. Это серьезно. Теперь уже официально. Они вывались в пустой проулок и двинулись к ее дому, тихие, как тени. — Немного протрезвел? — спросила она, пока вводила код у двери подъезда. — Кажется, да. Смотри. Чересчур ясная ночь, да? Она безо всякого интереса взглянула на небо. Оно было просто бездонно черным. В этой части города никаких звезд было не разглядеть. — Надеюсь, эта погода продержится до самого моего уезда, — она распахнула дверь, и он проскользнул в подъезд за ней следом. Они кивнули сонному консьержу и спокойно свернули в сторону лифтов. Это было небольшое гулкое помещение. Она нажала на кнопку и отскочила чуть назад, переступая с ноги на ногу. Ей было холодно. И она, кажется, уже хотела спать. — Ты не говорила, что скоро уезжаешь. Лифт звякнул. Они двинулись внутрь. — Ты не спрашивал. — И куда ты двинешь? — Наверное, в Индию. Пока что не знаю. Куда направят. Ненавижу это чувство. Всегда грустно перед отъездом куда бы то ни было, откуда бы то ни было. Двери лифта захлопнулись, и они постояли в тишине. Качнувшись, он направился к ней. Ехать им было высоко, а лифт был медленный. Она не обернулась навстречу. Она рассматривала себя в зеркале. Поправила свои и без того безупречные локоны, но в целом была довольна зрелищем. Он наклонился к ней и зарылся лицом ей в волосы. Выплыл у ее щеки и поцеловал. Она беспечно наблюдала за этим через отражение. Чуть повернула к нему лицо, не отрывая глаз от зеркала. Как бы вот — целуй, а я посмотрю. Он хрипло рассмеялся и повиновался, развозя поцелуи по ее лицу, по уголку губ. Все было до одурения просто, так что аж ныло под ложечкой от удовольствия. Он оторвался от нее и попятился, успокаиваясь. Пока что. — Ты совсем другой человек, когда выпьешь, — равнодушно хмыкнула она. — Дело не в этом, гений. Если помнишь, в ночь нашего первого свидания я тоже пил. Это не помешало мне послать тебя далеко и надолго. — Но это было шампанское, а сейчас виски. Виски оказывает на тебя другое действие. Он глухо хохотнул: — Если тебе легче находить сторонние объяснения, то валяй. А мне этим заниматься как-то поднадоело. Ну, нет. Давай-ка начистоту. Это и правда слишком смелые слова. Без алкоголя тут все же не обошлось. — И какое тогда у тебя объяснение? Ох уж этот скептицизм в каждой буковке. — Я тебе уже сказал. Она недоверчиво на него покосилась. Пробежалась глазами по каждой его черте, как будто спрашивая себя, серьезно у нее это или, может, это было минутное помешательство. С отчаянной надеждой на второе, разумеется. Обессиленно выдохнула, забываясь в его глазах. Первое все-таки победило. Она обернулась к нему и сделала осторожный шаг. Он молча за ней наблюдал. Опустил глаза к ее лицу, когда она оказалась совсем близко. Чуть склонился навстречу, когда она встала на носочки и потянулась к нему. И встретил ее поцелуй. Она чуть отстранилась, рассматривая его вблизи. Он потянулся и поцеловал ее сам, зарываясь пальцами в волосы на загривке, наступая, наступая и наступая, и в конце концов впечатывая ее в стену. Переплетаясь языками, кусая губу, целуя шею и яремную впадину, как и хотел… Звякнул лифт. Она из-под него ускользнула. Он двинулся следом и оказался в уже знакомом ему полутемном коридоре. Том коридоре, по которому он спешил к ней в прошлый раз с самыми дерзкими надеждами и по которому после убирался в трусости перед мерцающими теплыми огоньками в груди. Она двигалась уверенным, спокойным, неслышным шагом. Подошла к двери и устало выдохнула — рада наконец оказаться дома. Как вдруг застыла с занесенным над электронным замком пальцем и отчего-то помедлила с кодом. Он наблюдал за ее озадаченным затылком и невозмутимо гадал, в чем дело. Что там опять творится в твоей голове? Почему засомневалась в последний момент? Задумалась над чем-то, что упустила? Он молча наблюдал, послушно стоя позади. Ну, что бы там ни было, теперь-то уж он точно не собирался уходить. Он намеревался зайти и… и… его осенило. Мальчик. Девочка. Признания, такие приятные, такие очаровательные, и поцелуй в ванной комнате. Их сцепленные ладони в такси. Еще один поцелуй, ее собственный поцелуй, уже в лифте ее дома всего минутой ранее. А теперь — эти же персонажи и эти же их чувства друг к другу, но уже иная локация. Пустая квартира. Что за сумма получается из этих слагаемых? Ага. Секс. Она развернулась спиной к двери и лицом к нему. Какая ожидаемая немая паника. Обороняла от него свой клочок безопасности. Нет. Не выйдет. — Чонгук… — она редко обращалась к нему по имени, — я знаю, это ужасно глупо, но я передумала. Я тебя не пущу. Поздно спохватилась. Он намеревался пройти через эту дверь сейчас же, и его не остановила бы и рота вот таких, как она, а то и рота кого покрепче. И сексом они бы здесь обязательно занялись, да. И сегодня, и завтра, и послезавтра — и… сколько там еще ей оставаться в Корее? Дальше он бы мог чухнуть за ней куда угодно — ему вообще не принципиально, где заниматься с ней сексом. Он и другим заниматься хотел. Лежать вот так рука в руке, как они уже лежали, и мучить ее щекоткой до слез, и делать все, что они делали той ночью и что он с мучительным трепетом потом ворошил в памяти. А еще ходить куда-нибудь. На гору, что он ей показывал. Или в этот проклятый зоопарк. На каток, потому что они оба как-то раз упомянули, что любят коньки. Да, он этого хотел, очень хотел, ужасно хотел. И не с кем-то, а с ней. Если бы кто-то другой хохотал вот так, как она хохотала от его пальцев на ее ребрах, это было бы совсем не то. До чего славно без обиняков себе в этом признаться. — Еще как пустишь. Он двинулся вперед и встретил грудью ее упершиеся ладони. — Прекрати, — он сварливо заухмылялся, что за идиотская привычка, — давай оставим это позади. — А впереди тогда что? — Впусти меня, и посмотрим. Она покачала головой, сонно глядя перед собой. Устала. От всего, что случилось днем. От их непоняток. — Нет, Чонгук. Чонгук? Опять Чонгук? Вот это официозность. — Да, Момо. — Ты неимоверно горяч, без шуток. Не спорю, ты умеешь оборачивать это в свою пользу. Даже сейчас ты опять это делаешь, этот твой голос, но прекрати. На одном этом не выплывешь. — Если не впустишь меня, я буду ночевать под твоей дверью. Она скептично двинула бровью. О, нет, зачем он это сказал? Опять эти Слабо не Слабо — только не это. Ему не хотелось ночевать под ее дверью. Черта с два он бы стал ночевать под ее дверью. Он не стал бы ночевать под ее дверью — ни за что. — Не испытывай меня. И правда же брошу тут. — Нет, — прошипел он, обрывая вот это, что бы там ни начиналось, на корню. — Попробуй зайти без меня, посмотрим, как у тебя выйдет. — Силой вломишься? — М-г-м. Она рассмеялась. Ее ладони все еще лежали на его груди. Она провела ими в стороны и аккуратно взяла его за плечи. Подняла веселые глаза. — Можем оба тут остаться. Не будем заходить. Так будет честно? Он оглянулся по сторонам. Пустой коридор с дверьми справа. Окошко с видом на город слева. — Странное место для секса, — хмыкнул он, — но раз у тебя такие предпочтения… Она мгновенно посуровела. Отдернула руки. — Вот поэтому я тебя и не пущу. — Почему? Потому что хочу тебя сейчас, стоя у двери твоей квартиры? Реально. За такое сразу на электрический стул. Или, может, стоило сказать «для занятия любовью» вместо «секса»… — Все, хватит включать клоуна, меня аж трясти начинает. — А ты выключай вот эту свою мурятину. — Когда надо подумать головой, я буду думать головой — и обзывай это, как хочешь. — Поздно уже думать головой. Я уже тут, возбужденный просто оттого, что у тебя от нашего поцелуя до сих пор потемневшие губы, и я никуда отсюда не уйду. Надо было думать до того, как разрешила мне поехать с тобой, до того, как мы держались за ручки всю дорогу сюда, до того, как набросилась на меня в лифте… — на последних словах он похихикал во все тридцать два зуба. Черт. Он не собирался, честное слово. Клоун включился сам. Она ожидаемо не оценила шутку. — Наутро… — тихо шепнула она, потупившись. — Я-то отлично знаю, что будет наутро. Это ты у нас сомневающаяся. Новая волна холода, до того резкая, что его чуть не унесло к стене. Уоу. — Так уж ты знаешь? — хмыкнула она. — Не спросив меня, да? — А что тут спрашивать? Я с гордостью предложу свою шикарную кандидатуру тебе в бойфренды. Ты великодушно примешь мое предложение. Никаких неожиданных сюжетных поворотов. Никаких экшнов. — То есть, вариант, что откажу я, мы даже не рассматриваем… — Ну, если хочешь, можем рассмотреть. Допустим, ты отказываешь. Тогда я прошу еще раз, уже убедительнее. Если и тогда отказываешь, я прошу еще раз. И еще раз. И еще раз, пока ты не сдашься. В случае, если обычные просьбы не сработает, придется задействовать тяжелую артиллерию. Сначала в ход будут пущены пряники. Прилечу на розовом воздушном шаре к твоему балкону. Усыплю лепестками роз вот этот коридор и лично сыграю на контрабасе в холле на первом этаже, прям на глазах у консьержа, я немного умею, кстати. Найму сто пятьдесят подготовленных профессионалов, и они устроят тебе неожиданный флешмоб посреди города. Если и это не сработает, перейду на кнуты. Буду писать слезливые смс-ки о том, что у меня лезвие уже у вены в случае твоего отказа. Присылать тебе локоны своих волос и свои зубные щетки. Еще какой-нибудь накидаю жути. В конце концов тебе придется либо сдаться, либо подать заявление в полицию и ждать суда. И тогда я либо уломаю тебя пламенной речью прямо в зале заседания, стоя в кандалах и за решеткой, и сам судья расчувствуется, а адвокат будет в слезах обниматься с прокурором, либо меня заставят выплатить тебе огромную компенсацию за моральный ущерб и запретят приближаться к тебе на расстояние ближе тридцати метров. Но у моих родителей в суде друзья, а им позарез важна моя репутация, так что шансов выиграть дело у тебя, мягко говоря, маловато. Я выйду на свободу и буду изводить тебя до тех пор, пока ты не согласишься быть со мной, просто чтобы я дал тебе чуть-чуть от меня отдохнуть. Воцарилась тишина. Она сжала губы в осудительной улыбке. — Ты закончил? — А что, понравилось? — он хмыкнул. — Я так хоть всю ночь могу. Она рассмеялась и развернулась к замку. И, к его великому облегчению, стала вводить код. Они оказались в квартире, темной, просторной, пустой и пригласительной. Скинули с себя верхнюю одежду, прошли внутрь. Никакого Бу, вьющегося за ними хвостиком. Она дала ему напиться воды и заново умыться в кухне, а сама сходила в ванную, чтобы избавиться от макияжа. Поделилась, что дико устала и хочет лечь спать. Он ждал ее в темной гостиной, в тупом стуке сердца. Он знал, что они не лягут спать. Прикидывал, в какую секунду лучше начать. Сейчас? Или дать ей переодеться? Или пойти с ней вместе в постель, а уж потом? Он знал, что она тоже обо всем этом думает. Ему казалось, он слышит, как их сердца барабанят в унисон. В конце концов она появилась на пороге гостиной. — Ты чего тут сидишь в темноте? И прошла к нему. Не стала включать свет. Села рядом. Он молчал. Он забыл обо всем, что там продумывал. Он хотел начать сейчас. — Я думала, может, найду для тебя чего надеть, какие-нибудь свободные шорты, но ничего не сыскалось, — отрапортовала она, — как ты обычно спишь с этой твоей штуковиной? — Я умею чуть-чуть расслабить ее, чтобы можно было снять рубашку. Она помолчала. — Футболок у меня для тебя тоже не нашлось. — Я сплю без футболки. Это же лишняя морока — переодеваться в нее и из нее. — То есть, ты будешь спать голый. — Получается, что так. Последовал ее короткий вздох. Она встала, развернулась в сторону выхода. — Принесу тебе сюда постельное белье, — и уже сделала шаг. Не вставая, он резко задержал ее ладонью за запястье. Она застыла, обернулась. Он завел ладонь за ей спину и потянул к себе. Ее причалило к нему короткими удивленными шажками. Удивленными, но не сопротивляющимися. Да и удивление тоже липовое. Он прильнул лбом к ее животу и шепнул: — Прекрати этот фарс, пожалуйста. Он чувствовал, как осторожно она дышала. Какое-то время ушло на нерешительное молчание, а после ее ладонь мягко опустилась ему на макушку. Ласковые пальцы зарылись в волосы, провели по ним. Коснулись дуги уха, аккуратно тронули мочку. Она послушала его. Она прекратила фарс. — Как у тебя дела? — зазвучал ее голос. — Уже сняли швы? — Позавчера. — Ты говорил, что у тебя была ужасная неделя. — Не переживай, душка, — он чуть отстранился, скользнул ладонью под ее ночную рубашку и слегка задрал ее, и теперь оказался напротив резинки спальных шорт, — я с этим справляюсь. Он потянулся вперед, осторожно зацепил резинку шорт зубами и чуть опустил их, после чего и коснулся губами и языком голой кожи ее живота. Она вздрогнула. Голова его теперь оказалась под рубашкой, так что ее не требовалось поддерживать, и он принялся за резинку шорт уже рукой. Потянул ее еще вниз. И губами тоже направился туда же. Она отпорхнула от него, бесшумно смеясь. Но подошла заново, смешно расставила ноги и забралась на его колени. Уселась, заведя собственные колени ему за бока, а руки опустив на его плечи. Их лица оказались друг напротив друга. Его — сонное от сводящего тело желания… нет, не просто желания, а предвкушения перед тем, что обязательно вот-вот случится. И ее — улыбающееся, как будто у них тут шуточки-прибауточки. — Ты уже второй раз смешно одет, — завела она какой-то дурацкий разговор, — не по погоде. И брюки какие-то легкие, из тонкой ткани, и рубашка с коротким рукавом. Тебе из-за этой штуки нужно такое носить, да? — Доктор посоветовал. Брюки такие легкие, потому что они у меня единственные на резинке. Не нужно возиться с пуговицей, молнией и ремнем. И рубашка с коротким рукавом тоже снимается легче, да. — А я-то думаю, как странно, — она хихикнула, — эта бледно-желтая рубашка, даже цвет летний, и совсем легкие брюки. Еще и бежал за мной по улице раздетый. Да ты и в зоопарк заявился вот так. Тогда рубашка, кажется, была розовая, да? Но тоже очень тонкая. И бомбер только на одной руке, с бултыхающимся вторым рукавом. И криво натянутая ушанка, — улыбаясь, она рассматривала его лицо. — Я помню. Ну и видок. Он застыл, сонно уставившись на нее. Она улыбалась ему, но, почувствовав паузу, мгновенно смутилась. Улыбка угасла. Ресницы снова опустились. Плечи — куда без них — распрямились до неестественности. Она не хотела разоблачать свою симпатию. Не хотела, чтобы он видел, что она может улыбаться вот так, говоря о нем. — Плечо сильно болит? — поинтересовалась она. Он думал о ее бедрах у него на коленях. — Я не уверен, оно ли это или что-то психическое. Бывает, оно начинает болеть, когда у меня плохое настроение. Мне кажется, так не должно быть. — Хочешь, наведаемся к лечащему врачу нашей семьи? Он не будет задавать никаких лишних вопросов. Наконец и его потянуло на улыбку. — Спасибо, не надо. Я справляюсь с этим. Впервые за много дней я наконец могу так сказать. — Ты не обязан справляться с этим в одиночку. Это походило на удар в грудь. Мягкий, разливающийся волнами тепла по всему телу. Как он ждал этих слов. От кого-нибудь. От кого угодно. — Как я ждал этих слов, — тихо брякнул он и тут же опешил сам с себя. Зачем он сказал это вслух? Конечно, она тут же ожила. Встрепенулась, словно собака, которой бросили кусок мяса. Теперь она непременно должна была включить на полную мощность свое мудреное анализирование, в котором на один процент истины будет девяносто девять процентов преисполненной драматизма выдумки. — Да? — прошептала она, взяла его лицо в ладони. — Почему не попросил? — Я уже исчерпал свой лимит, — он прикрыл глаза и гадал, слишком ли заметно, что он прильнул к ее ладони, — слишком много набалаболил, без конца просил давать мне шансы и помочь с этим. Это всегда заканчивалось тем, что я надирался таблеток. В конце концов слова потеряли ценность. Однажды настает момент, когда перестаешь давать обещания и идешь делать все молча. А словам уже никто не верит. Она гладила его по щеке, и он совсем теперь открыто подавался навстречу с прикрытыми глазами, как ластящаяся дворняга, никогда не знавшая ласки. — Ты молодец, — проговорила она, — я же видела в клинике, что творится с такими, как ты. Не представляю, каково это. «Знаешь, что мне помогало? Думать о тебе. Вспоминать ту ночь во всех подробностях. Вспоминать кожу твоего живота под моими губами, эти твои мурашки, эту твою дрожь. Вспоминать твою макушку, когда мы засыпали вместе. Вспоминать, как ты попросила меня раздеться наконец и лечь, будто мы женаты уже тридцать лет». Он хотел это сказать, но не мог. Язык как-то не поворачивался. Все же они пока не решили чего-то окончательно. — Давай-ка, я помогу тебе, — она коснулась пальцами фиксатора, — скажи, что надо делать. Как его правильно снимать? — Не терпится меня раздеть, да? — он исподлобья ей ухмыльнулся. К его удивлению, она помолчала в нерешительной паузе и вдруг выпалила почти шепотом: — Да. Кого я обманываю? Да, не терпится. Его сердце от таких заявлений решило сгонять кросс. Он тоже выпрямился. Невольно опустил руку ей на талию. — Давай, объясни мне. Вот этот ремешок, да? Для начала он велел ей расстегнуть пуговицы на рубашке. После под его диктовку она аккуратно отстегнула фиксатор так, чтобы он всего лишь стал свободнее болтаться на плече, а не снялся совсем. Тогда она высвободила из-под него рукав рубашки и тут же туго зацепила фиксатор обратно. Дальше дело оставалось за малым. Он уже сам мог отлично справиться. Он это знал. Но предоставлял ей самой всем заниматься. Она сидела перед ним, у него на коленях, и с видом обеспокоенной медсестры стянула рубашку и со второй его руки, после чего отбросила ее в сторону. Решительно вздохнула. Взглянула на его голую грудь. Едва заметно облизнула губу. Невесомо погладила ее ладонью. Проглотила ком в горле. Не двинулась с места — сидела у него на коленях. Он самозабвенно на нее уставился. Опустил глаза к ее собственной бежевой блузе — кажется, из вискозы. С глубоким вырезом, открывающим ключицы. Он коснулся верхней пуговицы пальцами здоровой руки и медленно расстегнул. Передвинулся ниже, к следующей пуговице. А затем к следующей. Она не шелохнулась. Она давала себя раздевать. Глядела на него молча, преисполненная темной решительности. Они сидели в темноте. Лунный свет пробирался через окно тусклым маревом. Он стянул блузу с ее плеч — ткань свободно проскользнула по намеренно выгибающимся рукам и покинула ее тело. Блуза бесшумно улетела прочь. Он потянулся и коснулся пальцами уже ее спины в зоне между лопаток, и расстегнул лиф. Переместил руку к плечу, к лямке, и мягко потянул ее вниз. Ее руки выполняли все необходимые движения, чтобы им было легче выскользнуть из одеяния под его предводительством. Он только сейчас заметил, как тяжело дышит. Взглянул на ее оголенную грудь. Взглянул ей в глаза — застланные поволокой глаза. Снова опустил взгляд. Потянулся вперед и медленно заключил в губы выступающий сосок. Она рвано вздохнула. — Держись за меня, — шепнул он ей в грудь, проталкивая здоровую руку ей под ягодицы, — ногами. — Ты с ума сошел… ты же не собираешься пытаться меня поднять?.. — Сейчас не успеешь, и тебе будет тяжело. Держись, быстро. Ее ноги обвили его бедра цепкой испуганной хваткой. Ладони вцепились в плечи. Поудобнее подставив под нее руку, он подхватил ее и в два счета поднялся на ноги. Она еще раз испуганно вздохнула. Он двинулся в ее спальню с ней на руках. По темному коридору, ведомый перламутровым чутьем. Распахнул дверь ногой. Тишина и темнота спальни были мягкими, пригласительными. Лунный свет струился косыми лучами, тоже пригласительный. В воздухе витало благоухание ее сиреневых духов, пригласительное благоухание. Он подошел к кровати, опустился на колено и наклонился, и выпустил ее, мягко упавшую на спину, но не оторвавшую рук от его плеч и ног от его бедер — и потянувшую его за собой. Они встретились в разгоряченном поцелуе. Из-за фиксатора одной руки у него считай что не было. Второй ему приходилось держаться над ней на локте. Так что она справлялась сама. Избавилась от его одежды, избавилась от своей одежды, попутно притягивая его ближе и целуя скулу, линию челюсти, шею, шею, шею. Она сама нащупала его член осторожными пальцами и сама приставила к влажной коже. Они посмотрели друг на друга, преисполненные сонного беспамятства. И он двинулся вперед. Их голоса прорезались в унисон в приглушенном, хриплом, словно бы несколько удивленном стоне друг другу в губы. Дальше ему помощь не требовалась. Нависнув над ней на одном локте, совсем неудобно, но он этого вообще не чувствовал; прислонившись щекой к щеке и горячо дыша ей в кожу, он яростно бился бедрами под ее тихие вздохи ему в ухо, смущенные вздохи, чувственные вздохи, влюбленные вздохи, совсем не такие, как прежде. Он и думать забыл о противоречиях, существовавших между ними. Он забыл и о столь неудобно стиснутой правой руке. Он забыл обо всем на свете. Задыхаясь, она хваталась ногами за его бедра и пальцами за его спину, за его волосы, хоть за что-нибудь. Она была здесь, она была с ним, она притягивала его к себе, как будто его от нее вот-вот могли оттащить какие-то неведомые силы, как будто он был уплывающим поутру сновидением, а ей отчаянно не хотелось пускать под веки солнечный свет. — Я скучала, — прошептала она. У него темнело перед глазами. Он прорычал нечто нечленораздельное и забыл подумать о том, что собственные бедра стремительно ускоряются. Она тоже забыла об этом подумать. Они опомнились только тогда, когда в такт его движениям она плотнее опоясала его ногами. Их лица оказались друг напротив друга. — Давай, — шепнула она. — Ты сбрендила. — Ничего не будет. Впоследствии она жалела об этих пророненных словах, хотя он никогда ее за них не высмеял. Он почти не помнил, как после с пустой головой пребывал в ванной, она велела ему идти первым. С такой же пустой головой он ожидал оттуда ее со вновь водружённым на плечо фиксатором, и в ушах ревело, подобно высоковольтным проводам, какое-то свирепое счастье. «Давай». «Ничего не будет». И этот исступленный взгляд. — Ты так кому-нибудь говорила? — спросил он позднее, когда она вернулась. Может, дело не в нем. Он не удовлетворил ее просьбу, кстати. Он успел выйти. На его вопрос она ответила уязвленным молчанием. Гудение высоковольтных проводов стихло в напряженном ожидании ответа. Она беззаботно сказала «нет». Сказала, как швырнула. Как будто это хлебная крошка, а он плавающая в пруду утка. Провода загудели опять, бодрые, словно по расписанию. Он улыбнулся уголком губ, глядя в пол. А вот его уже об этом просили. Одна его девица, Энни, которая предлагала ему пожениться. Ему тогда было шестнадцать, а ей восемнадцать, но она-то думала, что ему двадцать. Когда она узнала, сколько ему лет, она заявила «и плевать!». Говорила, что хочет брак, что хочет детей, что поедет за ним хоть на край света. Верная, святая и сумасшедшая. Под конец их отношений, кои продлились два месяца, он ее здорово побаивался. Больше его об этом не просили, скорее наоборот, этого боялись. Он вообще занимался сексом без защиты только три раза, включая этот случай. С двумя из трех девушек он состоял в отношениях, пусть и недолгосрочных, а третьей девушкой сегодня стала она. Та, что корила себя сейчас. Та, что даже не поняла, какой эффект воспроизвела. Та, на чьи слова он чуть было не повелся. Это уже реально страшно. Пока она была в душе, он полез читать женские форумы. Он обожал это дело, иногда даже сам задавал вопросы, представляясь «Джоанной», и с улыбкой читал ответы мудрых интернет-советчиц. На этот счет они писали «стопроцентное доверие». Черта с два, какое у них с ней может быть стопроцентное доверие? Были и те, кто утверждал, что им такое в кайф просто так. Вот это уже надо бы проверить, хотя это задевало его гордость. Ему показался разумным ответ еще одной, грешившей на биологичность всего и вся. Если ты такое позволяешь мужчине, значит, инстинктивно считаешь его достойным того, чтобы завести с ним потомство. Даже если никакой семьи ты не планируешь, на подсознательном уровне он кажется тебе привлекательным кандидатом на эту роль. В этом случае тебе должен нравиться его естественный запах тела, исходящие от него феромоны и так далее, и тому подобное. — А тебе нравится, как я пахну? — задал он позднее уже второй вопрос, пока она расстилала постель. На предыдущий она ответила «нет». Она никого об этом не просила. Возможно, даже того самого «единственного», который не хотел сделать ей приятно и который крупно ее подставил. Значит, вариант с тем, что ей это нравится само по себе, отпадал. — Что за идиотские вопросы? — Ну, так нравится или нет? — Не знаю. Не задумывалась об этом. Забирайся в постель. Он нырнул под одеяло, и она тоже. Он придвинулся к ней на замученном локте здоровой руки. И выпятил грудь. — Вот, можешь сказать, нравится или не нравится? Она рассмеялась. — Что за чертовщина у тебя на уме! Тоже приподнялась, опутала пальцами шею и ткнулась носом к точке под мочкой его уха. Осторожно сделала вдох. Он блаженно прикрыл глаза и бездумно коснулся ладонью ее волос. Даже жаль стало, что в мужских интернет-сообществах такое не обсуждают. Ему было интересно, что значит это его отсутствие привычного панического страха случайно стать молодым папашей, это желание продолжать до конца. — Ну, да, — заключила она с лукавой полуулыбкой, — нормально. А что? — Что значит «нормально»? «Нормально» — мне пофиг? Или «нормально» — я схожу от тебя с ума? — Закатай губу, пожалуйста. — Я просто не понимаю, — протараторил он, — то, что ты попросила… Она мгновенно похолодела. — Ты же не просишь такое у первого встречного, обычно девчонки этого боятся, разве нет? — продолжал он. — Да что ты на меня так смотришь? Я на такое тоже обычно не грешу, а сейчас еле сдержался. Все, эго спокойно? А теперь скажи, что это значит-то? Он наблюдал, как холод на ее лице медленно оттаивал. Вместо него проступила улыбка. Улыбка, которую она безуспешно пыталась спрятать. Насмешливая, озорная, снисходительная улыбка человека постарше. — А зачем ты меня себя нюхать заставил? — голос дрогнул из-за рвущейся смешинки. — Я почитал форумы, там сказали, что ты хочешь, чтоб я заделал тебе пятерых детей. Что тебя прикалывают мои феромоны, даже если мы не встречаемся. Она расхохоталась и откинулась на подушки. — Да что? — отчаянно воскликнул он. — Я не хочу детей! Мне восемнадцать! Она хохотала на своих птичьих нотах. Резко потянулась к светильнику и одним махом выключила его. — Да, тебе восемнадцать, — вздохнула она, укладываясь на подушках, — сколько бы там случайных партнеров у тебя ни было, сколько бы ты ни объездил точек планеты. Иногда все же видно, что тебе восемнадцать. Это приятно. — Я так понял, детей ты от меня не хочешь… Он все еще сидел рядом с ней, уже в темноте. — Очень хочу. Желательно, чтобы у них были твои брови. И твоя тупая ухмылка, ах! — Ладно, издевайся, сколько влезет, — вздохнул он и тоже стал укладываться. Она еще похихикала. — Не могу поверить, что ты читаешь форумы. — Я их обожаю. Там столько всякой чепухологии. Темнота топила пространство. Он лежал на спине и с каким-то смутным чувством смотрел в потолок. Она лежала рядом и делала то же самое. Тем же серьезным взором вперилась перед собой, так же пыталась собрать в кучку мысли, улетающие, рассыпающиеся, тающие, и так же лелеяла в груди некое смутное чувство, идентичное его собственному. Он был уверен. — Чонгук, — прозвучал ее голос где-то в отдалении спустя время, когда реальность уже размылась до неразборчивых темных бликов, а разум затягивало в дремоту, — ты прав, таким лучше не баловаться, и это действительно пугает. Но это значит всего лишь, что я влюблена в тебя гораздо сильнее, чем полагала. Только когда совсем проваливался в сон, он краешком сознания понял, что это было за чувство. Он был рад, рад, рад. Неимоверно рад. Наверное, прежде чем он проснулся, прошла целая вечность. Не могли разделять его вчерашнего с его сегодняшним какие-то вшивые несколько часов. Прошлый день, когда он бежал за ней по улице в одной рубашке, прошлый вечер, когда они играли и вдвоем отпили свои коктейли, прошлая ночь, когда они целовались, шептали друг другу признания и «занимались любовью» — все казалось таким далеким, словно смотришь на луну в телескоп. Утро нового дня выдалось столь же ясным, сколько утро предыдущего. Он проснулся первый и с присущей ему утренней подозрительностью стал нащупывать свои ощущения. Сел на кровати, оглянулся на ее макушку, утонувшую в подушке. Все случившееся бесновалось вихрем в отяжелевшем и более четком, более приземленном трезвом уме, затягивалось в тугой узел, в прочный и непоколебимый. Он потянулся к ней ладонью и осторожно, словно вор, отодвинул прядь волос за ухо. Ему не хотелось уходить. И ей не хотелось, чтобы он ушел. Он мог и желал остаться. Ее опасения не сбылись. Он только осторожно коснулся ладонью ее плеча, просто так, продолжая игру в «что я чувствую», а она вскочила на постели. До чего же чуткий сон. И ведь это не в первый раз. Они повторили в реверсе вчерашние процедуры. Заправить кровать, натянуть одежду, умыться. Сухо, молча, без прикосновений, без поцелуев, безо всяких игривых словечек. Он сам надел рубашку под фиксатор, она ему теперь не помогала и тактично удалилась в ванную комнату. Он воспользовался этой комнатой после нее. Плеснул по лицу холодной водой ладонью здоровой руки. Почистил зубы одной из кучи одноразовых щеток, что у нее имелись. Посмотрел на себя в зеркало и недоумевал, что с каждой секундой решимости у него только больше. Вышвырнулся в коридор, брел на шум готовящегося завтрака в кухне, заметил ее у плиты и настиг широкими шагами. Она вздрогнула, когда он коснулся плеча, развернул к себе и впился в ее губы. — Что ты… — она попыталась отстраниться. Он притянул ее к себе за талию и мягко надавил, и она сдалась. И они снова целовались — как хорошо, как хорошо. Он целовал одними губами ее щеки, скулы и мочки ушей, ее мгновенно покрывшуюся мурашками шею. — Дурак… — хихикала она, — да подожди ты, у меня тут омлет… — еле как дотянулась до плиты и выключила ее, — погоди же! Он отстранился, выпалил ей в лицо: — Утро наступило. Мои намерения ясны, как сегодняшнее небо, дорогуша, — и, набрав побольше воздуха, добавил, — остальное за тобой. Будешь встречаться со мной? — Ну ты даешь! Виски еще не выветрился, что ли? — Дурь у тебя из башки не выветрилась. Отвечай — будешь встречаться или мне пойти готовить розовый воздушный шар? Она все никак не могла нахихикаться всласть. — Нам надо о многом поговорить, — заключила она с улыбкой, — давай сначала поедим. Что скажешь? Он поколебался. Чуть ли не до хруста зубов сжал челюсти. Впился в нее воспаленным взглядом. Он не хотел оттягивать, не хотел есть, не хотел говорить. То есть, конечно, это все можно, но для начала нужно кое-что закрепить для галочки. Кое-что… он громко дышал, как бык перед нападением. И она заметила. Заметила, что он хочет что-то сказать. Заметила, что медлит с этим. — Что? — спросила она. — Мои чувства со вчерашнего дня не изменились. Веселая широкая улыбка на ее лице медленно угасла до едва ощутимой, бледной… до смущенной. Глаза заблестели, знакомо заблестели, так же как заблестели вчера, в момент перед первым их поцелуем после признаний, поцелуем в ванной Скворечника. — Мои тоже, — кротко бросила она. Он облегченно выдохнул. Вот теперь можно было и поесть, и подождать, да. Они все это сделали, вернувшись к тому самому молчанию, с которого начали день. Вернее, нет. Не тому же самому, а более уверенному, спокойному, умиротворенному. Молчанию, в котором не кололись противные вопросы насчет вчерашнего. Взаправду это все было или не считается? Как приятно глотать яичницу, когда ответы известны. Тем не менее, что-то все-таки было не так. Он видел это по хмурой складке, прорезавшейся иногда между ее бровей. Она что-то там обдумывала. Собиралась толкнуть речь, причем грандиозную такую, чуть ли не предвыборную. Он видел, как слова кипят у нее на уме. От этой строгой хмурости он сам растерял былую легкость. Что она хотела сказать? Что ее беспокоило? Что ей мешало? Если это были сомнения в нем как в человеке, то они были весьма и весьма разумны. Да, он был вот такой, какой есть, прожженный забияка. Но он же это признавал. Он не хотел таким быть с ней. Он же уже попросил помощи в преодолении собственного гадства. Раз она все еще не пнула его за шкирку, значит, согласилась ее оказать. Правильно же? Или все-таки передумала? Или ее вообще беспокоило что-то еще? — Пошли в гостиную, — позвала она, сложив посуду в машину, и они переместились туда. Во всем чувствовался какой-то комичный формализм. Вот, он встал в одном углу. Вот, она встала напротив. Оба прямые, руки по швам, плечи опущены, мины серьезнейшие, как у двух солдат на рапорте. Она все еще переставляла в уме словечки, но уже была ближе к тому, что хотела сказать. — Это касается, — ее ладони нервно прошлись по швам рубашки, — того, чем ты занимаешься. В своей жизни. Уоу! «То-то же. А ты думал, тебя уже ничем не взять, да?» Как обухом по голове. Он чуть было не выкатил глаза на метр вперед и не разинул челюсть до пола, как персонаж «Тома и Джерри». Но тут же удивился с себя. А действительно, как он это не учел, как упустил? Ему отлично помнилось, что с ней сталось, когда она впервые услышала его историю. Вот это ее: «Хана меня убьет». Опасение в ее глазах. Ее излишне прямая поза. Естественно, вся его свистопляска была совершенно не по ней. Почему-то он об этом забыл, с какого-то перепугу решил, что она все это проглотит, и вуаля. Оно вылезло, где не ждали. Но что она ему теперь предлагала? — Что ты предлагаешь? — Уходи из этой своей банды. И сверни «Алмаз». — Нет. Они встретились глазами. В животе у него словно что-то противно перевернулось. Ладони стали потеть, почти как у нее, когда она волновалась перед речью. Вот оно. Между ними существовало какое-то «нет». Что-то, что стирало его приятное чувство, то милое светлое чувство, когда они ехали сюда в такси за ручку друг с другом, в пыль. Что-то, что делало эту картину в оранжевом блике фонарей несбыточной. Это был размытый ночной мираж, исчезающий с первым лучом солнца. Нет, нет, пожалуйста, не смотри на меня так. Этим нисколечко не удивленным печальным взглядом. Будто ожидала это услышать. Давай закончим этот разговор и снова окажемся в том такси. Давай будем ехать в нем вечно и держаться за руки. Давай снова будем так же уверены. И все будет так же просто и ясно. — Пожалуйста, — он рвано выдохнул, прикрыл глаза, — только не это, только не это… проси что угодно. — Прекрати свои похождения — это все, что мне нужно. И начни с «Алмаза». — Да не могу же я уже, не могу! Друзья к нему всю эту неделю не приходили, но кое-кто все-таки захаживал. Это был старина Дэнни. Он посмотрел на его агонию с насмешливым сочувствием, блестящий и лоснящийся в их пыльном Скворечнике, и настоятельно рекомендовал выплатить аванс до последней копейки. И это был жест, действительно жест. Брошенный, как кость изголодавшейся собаке. Кость, которую Пак Чимин выбил для него черт пойми какими чудесами и ухищрениями. Нет, нельзя было теперь сворачивать «Алмаз». Ему нужна была диадема. — Я задолжал своему начальнику за эту операцию, — протараторил он, — крупно задолжал, очень крупно. Мне нужны деньги. Она стояла прямо, пораженная. Заново посмотрела на него уже другим, чужим и опасающимся взглядом. Отказывалась. Она сейчас от него отказывалась. Не нужен ей был погрязший в криминальных делишках по гроб жизни компаньон. Нет, нет, нет… — А если не получится? — спросила она. — Если у тебя ничего не выйдет с этим «Алмазом»? Если тебя попросту застанут с поличным и упекут за решетку? — Все с ним выйдет. — Ты слышишь себя? Ты говоришь, как задолжавший дом и семью игрок, который обещает вернуть все это еще одним походом в казино. — Да кто меня упечет? Папаша? Если Тэхён не явится, я сам пойду. В дом, который по документам всегда принадлежал мне с сестрицей. Это и ограблением толком не назовешь, так, побаловаться. Очередная проделка неугомонного прохвоста. Мама и папа привыкли, ничего мне за это ограбление не будет — ни мне, ни моим друзьям. Она деловито причмокнула губами, твердая, непоколебимая и злая. Тщательно думала. Искала лазейки в этой ахинее, лазейки к уничижительной истине, ясной для них обоих, несмотря на всю его блистательную риторику. — И что, в диадеме вся сумма долга? Он яростно скрипнул челюстью. Все-таки нашла. — Нет. Остальное я буду выплачивать частями и постепенно. — А, ну то есть, ты будешь у него на коротком поводке. — Что ты предлагаешь? — мгновенно взъерепенился он. — Проси помощи у родителей. Нет. — Нет. Нет. Вот оно, то, чего он боялся. Только она появилась, а уже предлагала спеться с родителями. Он представлял, как на одном из званых ужинов она и его мама обсуждали бы за бокалами розового вина, какой он жутко неуправляемый. Его передернуло. Она вписывалась в этот мир пугающе хорошо. — О чем ты сейчас думаешь? — послышался ее тихий настороженный голос. — У тебя стало жесткое лицо. — Ни о чем. — Если что-то есть, лучше говори. Рано или поздно оно все равно между нами встанет. Что ты смотришь на меня, как на прокаженную? Он не хотел говорить. Не хотел опять обижать ее этими словам. Не хотел все портить. — Я думаю о том, что ты бы с ними подружилась, — едва слышно произнес он, — меня это пугает. Они бы просто влюбились в тебя. И вы бы вместе строили планы, как вам «со мной совладать». Она была удивлена. Пялилась в пустоту, наверное, тоже воображая себе эту картину. Неслышно посмеялась. Вздохнула. Медленно приблизилась — он невольно поплыл навстречу. Ближе, чтобы их не разделяло это бесповоротное «нет». Но они снова плавно застыли, просто уже не так далеко друг от друга. Она взглянула на него с обиженной серьезностью, в которой мелькала доля признания — признания, что у его опасений были весомые поводы. — Я не предлагаю тебе начать каждые выходные устраивать с ними пикники и есть всем вместе мороженое, — строго клацнула она, — ты решил не поддерживать с ними отношения — это твое право. С чего ты взял, что я буду на этом настаивать? Моя семья мне важна, а до твоей мне нет дела. Я хочу тебя, не их, — у него глухо ухнуло в груди от того, как легко она это сказала. — Просто стань их должником вместо того, чтобы быть должником своего бандитского начальника. Боже, как это звучит, как грязно и отвратительно! Ну, запихнут они тебя за это в качестве платы в какое-нибудь совсем уж глухое захолустье, тебе не привыкать, нашел кого бояться. А деньги отдашь им частями, как своему начальнику. Чонгук, — она взяла в ладони его лицо, — я не могу быть с кем-то, кто ведет такой образ жизни. Не могу. Если Хана узнает, она будет права относительно того, что я со своими похождениями обречена однажды оказаться в страшной истории, которая перечеркнет мое будущее. Я не позволю ей быть правой. Да и не только из-за нее, а из-за того, что сама не хочу. Это ниже меня, недостойно меня. — Зачем тогда… — он ответил ей тем же жестом, провел ладонью по щеке, зарылся пальцами в волосы, — сама предлагала мне встречаться? Я же и тогда таких условий не обещал. Она поколебалась с секунду, и он тут же смекнул, какого рода была эта пауза. Она думала, как ответить хитрее. Бесовка, вот кто это такая. А то он не знал. — Я не думала в тот момент. Это было импульсивно. Поверь, я бы все равно пришла к этой мысли на следующий же день, даже если бы ты согласился. Вить из него веревки — вот что она хотела. Сначала заарканить, потом наводить порядки. А то он не знал. — Что, я такой секси, да? — он блеснул зубами. — Голова отключилась? — Прекрати сейчас же. Побудь серьезным минутку. — Что ты мне предлагаешь, душка? Каковы твои условия в конечном итоге? — Все очень просто. Бросай свои сумасшествия и возвращайся в нормальные люди. Я тебе с этим непременно помогу, а это с моей стороны огромная щедрость. От тебя требуется только смелость принять это решение. Ты меня неплохо оседлал, красавчик, вот только ты забылся. Я не Шин Рюджин. Я норовистая кобылица, понимаешь? Где потянешь за вожжи, там я тебя и скину, ясно тебе, секси недоделанный? Я не дам увести себя в паутину твоей бардачной жизни — вместо этого предпочитаю тебя самого вызволить из нее. И это огромная доброта с моей стороны, вот что это такое. Это жест широкой души. Спасибо говори. Он шипел смешки себе в зубы. — Ультиматумы, да? — теперь он хохотал себе в грудь. — Мы еще встречаться не начали, а у тебя уже ультиматумы. Давай-ка выбрасывай все, выбрасывай к черту все свои идеи, они не подходят к моему платью. Прическу, наверное, тоже поменять придется? Какая тебе нравится, маллет какой-нибудь? Стало быть, придется мне маллет таскать? Смех пробирал его до костей. — Ну и что? — шепнула она, вдруг приблизившись, соприкоснувшись лбами, погладив его по щеке. — Поменяешь кое-что, что с того? Я маллет могу кому угодно забацать, понимаешь? Но я хочу тебя. И ты хочешь меня, так что походишь с маллетом. Почему бы и нет? Я тебя прошу отказаться только от этих безумств, от того, что тебя самого губит и может меня погубить за тобой следом. И ты от этого откажешься, Чонгук, — выдохнула она в самые его губы; он яростно замотал головой, — откажешься ради меня, потому что я тебе нравлюсь, да? Очень нравлюсь? — он все еще мотал головой; как бессовестно с ее стороны вот так делать, так говорить. — Ты мне тоже нравишься, — смущенно протараторила она и торопливо припала к его губам, и он невольно поддался, но почти тут же оторвался, мотая головой, — очень нравишься, — повторила она, и их снова затянуло в поцелуй. Он попятился от нее — она шла на него, и они то целовались, то отрывались, и он шипел «нет», и она шептала «да», и снова к нему припадала, и сплетались их языки, и ее руки шарили по его телу, и его рука подтягивала ее ближе, и их стремительно несло по комнате, пока не прибило к комоду, где она взглянула на него с каким-то распалившимся лицом, с распахнутыми в немом трепетном признании глазами, с подрагивающими алыми губами. Она успела забыть, о чем они говорили? Он тоже начинал забывать. Он вцепился ей в талию скованной ладонью больной руки и подхватил за бедро ладонью здоровой, круто развернул и подсадил вот так на комод. Она придвинула его к себе ногами и с чувственной нежностью поцеловала, пока он избавлялся от всех помех, до того ловко, словно был почти одноруким всю свою жизнь, словно он таким родился: развернувшись к ней чуть полубоком, чтобы не мешать фиксатором и смочь схватить ее ограниченной в действиях ладонью за талию, а другой рукой разделаться с брюками и отодвинуть помеху в виде ее белья. Расцеловывая его скулу, она, не видевшая ровным счетом ничего из происходившего внизу, тем не менее удивительно вовремя скользнула бедрами ему навстречу, и он наконец вошел в нее. Яростно прибив ее к себе руками, ликуя и теряя остатки рассудка, и где-то там, очень, очень далеко неистово рыча. Опустив подбородок на ее плечо и обхватив ее здоровой рукой за талию с зафиксированной на ягодице ладонью, он вбивался в нее с остервенелой яростью. «Что ты творишь со мной», — услышал он скрежет собственного голоса через зубы в ее солоноватую кожу. Пока она не то стонала, не то хныкала в его больное плечо. «Это ты что твори…» — ее слова оборвались очередным бессвязным негромким возгласом, когда он особенно яро ударился в нее бедрами и продолжил в прежнем ритме. Ему просто необходимо было увидеть ее лицо, заглянуть ей в глаза, срочно, сейчас же. Он переместил голову, и они смотрели друг на друга, ошалелые, дикие, пьяные и потерянные. У него намертво окаменела нижняя челюсть. У нее был темный, топящий, мерцающий взгляд, молчаливо и откровенно высказывающий все утаенное. Так вручают душу, так сдаются, так капитулируют — добровольно, охотно, без сожалений. С мольбой принять и не разбивать. Вот бы этот момент никогда не заканчивался. Вот бы быть в ней всегда. Он услышал звон домофона далеко не с первого раза. Точно так же будильник врывается громовыми трещинами в солнечные небосводы сладостного сновидения. Даже когда услышал, он продолжил его игнорировать. Что ему это назойливое дребезжание?.. — Погоди, погоди же, — шептала она не то со вздохом, не то со смехом, — пришли… — Кто?! — прорычал он. — Плевать! Будь у него с собой пистолет, и он с огромной радостью застрелил бы любого, кто посмел явиться в эту комнату. Она продолжала тихо смеяться, тяжело дыша, стараясь высвободиться, шепча «да погоди же ты». В конце концов ей удалось, и все упало, рухнуло замертво. Она ускользнула. Ему же, согнувшемуся над комодом на одном локте и еле дышащему, пришлось медленно, затяжно приходить в себя. Трещины в небосводе победили. Он постепенно проснулся. Он снова был здесь, в комнате, у комода, и солнце едко сочилось через шторы. Он рухнул лбом на столешницу, прикрыл глаза. По виску ползла капелька пота. Дыхание было неровным. Черт побери, кого там принесло? Куда она упорхала? Он вышел в прихожую и с мрачной серьезностью прошествовал к коридору, в конце которого она общалась с кем-то через дверь, что-то хихикнула, невнятно поблагодарила и наконец закрылась изнутри. Нарушитель, этот ненавистный ему силуэт, даже не подозревавший, что находится на волосок от возмездия за свое бесчеловечное вторжение, исчез за спасительной дверью. А она развернулась назад уже с тремя букетами цветов. Рассматривала их с видом хлопотливой домохозяйки, едва удерживая их в руках и при этом стараясь поправить какой-то лепесточек. Придвинулась к ним лицом и понюхала. Довольно улыбалась. Какого черта? Что это за клочки травы? Из-за этого их прервали? Она прошла с ними по коридору в прихожую. Он пока что не находил слов. Он хотел продолжить, его еще не до конца отпустило. — Это мои пятничные гортензии, — чирикнула она, проходя мимо него и даря ему такую беспечную улыбку, словно их застали за чем-нибудь совсем невинным, вроде распития чая, словно темп их времени не скакнул из нормального в бешеную турбулентность и обратно минутой ранее, словно они не трахались буквально только что на комоде в ее гостиной, — я их ставлю в комнатах, обновляю каждую пятницу, их привозит курьер. Совсем забыла, что они должны приехать! Гортензии. Он следил глазами, как она проходит в кухню и направляется к стоящей там вазе с уже увядшими гортензиями. Она разложила букеты на столе и принялась копаться с вазой, вынимать цветки. Ее беспечный затылок был обманчивым, слишком очевидно обманчивым. Он чувствовал исходящее от нее волнение даже из другой комнаты. Видел мелкую дрожь, приставшую к ее рукам. Он гадал, на кого хочет наброситься в первую очередь: на нее или на эти проклятые гортензии. Она выбросила старый букет и принялась за мытье вазы. Букетики покоились на столе, его маленькие цветастые враги, бесята, разорвать их в клочки, потоптаться по ним ногами. Он шумно втянул воздух через нос и медленно выдохнул, прикрывая глаза. Поплелся за ней как ни в чем не бывало. Встал на пороге в кухню. Она вымыла вазу, наполнила ее водой, срезала ленту на бумажной обертке одного из букетов, вызволила из нее цветы и опустила их в воду. Принялась их поправлять, чтобы они правильно встали. Одернула пальчики, любуясь результатом. И круто обернулась к нему. Их взгляды врезались друг в друга. Он уже улыбался. Улыбка эта была непривычно тяжелой, словно ему свело челюсть судорогой. Она заразилась его настроением и тоже просияла. — Ты смерти хочешь, — констатировал он, — мучительной и долгой, да? — Я не виновата, что приехали цветы! — хохотнула она. — Совсем забыла, что они должны приехать. — Я их сейчас сброшу с балкона. — Только попробуй. Он двинулся к ней. Она попятилась. Он застыл на месте. — Нет, — хлестнула она. — И хорошо, что они приехали. Мы не будем продолжать. — Еще как будем. Она глубоко вздохнула. Набиралась смелости, значит. Твердо взглянула на него. — Ты слышал мои условия, — пропечатала она… бы, если бы не дрогнул голос, — подумай и тогда приходи. — Манипуляция через секс? — хмыкнул он с веселой усмешкой. — Ты в курсе, что за десять минут успела собрать все клише бешеной тиранши? Поберегись, вот такие становятся обрюзгшие каждой своей чертой к тридцати пяти. У них заплывают веки, искривляются губы и обвисает злой подбородок. Их порочные черты проявляются у них на лице, дорогуша. Это закон природы, все исторические личности-женщины с подобным характером заканчивали тем, что становились обрюзгшие, с бешеными глазками. Она откровенно над ним потешалась. Впрочем, смех был все-таки смущенный. Задорный, девичий. Он хотел ее в непосредственной близости, как же он хотел ее, он хотел продолжить… — Я не пыталась специально тобой вот так манипулировать, честное слово, — улыбаясь, она нервно протерла ладони о швы ночной рубашки и даже не заметила этого, и так он понял, что это действительно было честное слово, — я не планировала того… что было. Того, что было. Было там, в нескольких метрах отсюда. Было всего минутой назад. Было и есть сейчас — перед его глазами. — Не хочу я вот так, — она зарылась лицом в ладонь, не прекращая улыбаться, — это же не просто так, это что-то большее, чем просто… во всяком случае, для меня. — Для меня тоже, — скороговоркой выпалил он. Она оторвала ладонь от лица. Взглянула на него воодушевленно. Помолчала, дыша полной грудью. — Но то, о чем я говорила, — добавила она, — никуда не делось. Оно все еще там. Нельзя, чтобы мы об этом забывали, чтобы закрывали на это глаза и доходили… до такого. — До того, что мы трахаемся на комоде. Она посуровела. — Что? — мотнул плечом он. — Я называю вещи своими именами. — Как тебе угодно, — строго клацнула она. — Называй, как хочешь, а это все-таки недопустимо. — Почему? — отчаянно выпалил он, плюнул на невидимую стену, которую она поставила, и приблизился к ней в жалкую пару широких шагов; она напряглась всем телом. — Почему недопустимо? Тебе не понравилось? Мне понравилось, и я хочу продолжить, хочу продолжить прямо сейчас. — Дело не в том, что мне не понравилось, — она все еще была напряжена, его это убивало, — а в том, что… Чонгук, если в конце концов мы так и не придем к компромиссу, придется просто разойтись. И будет еще больнее, что все это было, но ничего из этого так и не вышло. Мне будет больно это вспоминать. А так… — она потупилась, — да, конечно, мне понравилось. Безумно понравилось. В этом и суть. Наверное, она была права. Решения у них все еще не было, а значит, и права забываться друг в друге — тоже. Это могло помешать мыслить трезво. Он ни за что не дошел бы до этого головой, если бы не она. Наверное, он все-таки был недостаточно опытен. А вот она — другое дело. Они бы стали Шин Рюджин и Ким Тэхёном. Пытались бы закрывать глаза на то, на что нельзя закрывать глаза. Предвидя это, она его остановила. Не дала себя опутать, не дала и ему опутаться в этих лозах, в которых он с радостью утонул бы добровольно. Значило ли это, что она однажды уже была Шин Рюджин? Наверняка. Он ушел от нее чуть погодя, пронаблюдав, как она поменяла букеты в комнатах. Решил пройтись и добраться до Скворечника пешком, проветрить голову, проветрить душу от их с ней горячки. Это было отличное решение, дорога заняла целую вечность. Он шел вперед, и ветер хлестал по лицу, резвый, веселый ветер, носящийся по пустому куполу неба. У него бултыхался один рукав, как она и сказала раньше, его новая подруга, его любовница, его возможная будущая девушка. Они прервались, потому что ей по расписанию привезли цветы. Свежие, пышные, ровно три букета гортензий: в кухню, в гостиную и в спальню. В комнаты, в которых бардак. Как это хорошо ее отображало! Вот что такое была ее душа — цветы и беспорядок. Красивая бестия, «норовистая кобылица», как она назвалась. Нет уж, он хотел ее обуздать. Ему подумалось, что это, в общем-то, отличный шаг вперед. Возможно, ему даже следует мечтать об этом. О чем мечтают в двадцать три? Женщина, семья, дети? Дело жизни, приносящее удовольствие и доход? Вероятно, если ты тщеславен или талантлив, даже какие-нибудь значительные свершения? Суть в том, что ему не мешало бы мечтать о том же, потому что ему уже восемнадцать, а он должен на голову обходить тех, кому столько же, сколько ему. Ему нравилось быть безбашенным маленьким гением, ему нравилось быть восемнадцатилетним в тринадцать. Сверстники всегда казались ему несусветными сосунками, они отставали от него непреодолимо и решительно по всем параметрам. Как так вышло, что достигнув восемнадцатилетия, он так и остался восемнадцатилетним? Почему его рост, такой стремительный и безудержный, вдруг столь резко замедлился, как вошедшая в дерево стрела, и отныне потек в том же русле, что и у остальных? Почему он был теперь самый обыкновенный мальчишка, ничем не отличающийся от других мальчишек его возраста? Почему он был сосунок? Здесь что-то было не так. Он застрял, застопорился в развитии и как-то совсем внезапно отупел с бесшабашного гения до бесшабашного дурака, покалечившегося в восемнадцать, задолжавшего кучу денег в восемнадцать, зависимого от опиоидов в восемнадцать. Целый букет пороков, словно у настоящего прожженного бандита, причем неумелого, тупоголового. Что с ним сталось? Смерть сестры? Месть родителям? Вероятно, она была права кое в чем той ночью, когда они разговаривали о сестре. Сестра действительно была бы в ужасе. Мир ковром у твоих ног сложится, когда ты вырастешь, братишка — смеясь, говорила сестра. Она была далеко не так умна, но она была бойкой, пышущей жизнью и верящей в него всем сердцем. Она была бы в ужасе с того, на что он растрачивает время и потенциал, в особенности ей было бы грустно, что это ее вина. Ему было стыдно перед ней. Но он ничего не мог с собой поделать. Его жажда мести иссушила его вкус к существованию. Он не мог жить, радоваться и быть счастливым ни дня с ее смерти, зная, что в мирах этих холодных малодушных истуканов все по-прежнему. Отец по-прежнему механически теребит манжеты, когда глядит в пустоту сидя за столом в кабинете и размышляет обо всех тех бесчисленных интригах, что плетет в своей политической жизни. Мать по-прежнему вертит бокал вина на узловатых пальцах и бродит по пространству водянистыми глазами, слепыми для всего, кроме ее собственных душевных потрясений. Он пробовал убраться на другой континент, но ему все равно не дышалось свободно, и он продолжал какой-то звериный бунт даже там, за океаном, где никому из его мира до этого бунта не было дела. Это всегда было весело только поначалу. Организация торговли для его австралийских приятелей, не смыслящих в продажах, особенно нелегальных, ни черта. Из уличных торгашей он превратил их в маленьких бизнесменов, его добрых друзей, что были старше его лет на пять. Проделал он это играючи. Но ему быстро наскучило, потому что это не действовало на нервы им, убийцам сестры, что жили в своем отполированном мире и в ус не дули. Его безбашенная деятельность отсюда, из-за океана, никак не могла их затронуть. Ему нужно было вернуться поближе, нужно было бесчинствовать у них под боком. Нужно было нарушать тот безукоризненный порядок, над которым они так трепетали. Они молча звали его назад, их мраморные безжизненные лица. Сестра была бы просто разбита. Не этого она для него хотела, да, но она была мертва. Ее желания уже не котировались, зато котировались его. А он мечтал разрушить их жизни так же, как они разрушили ее. За то, что она была такой неряшливой и неповоротливой, хохочущей во весь голос, лепящей жвачки ко дну стульев и задирающей ноги на стол, и плохо выглядящей в платьях со своей угловатой фигурой мальчишки, и показывающей язык репортерам, и болтавшей без перебоя, и в целом бывшей дикой, плутоватой, веселой, живой — непохожей на них каждой своей чертой. Разве она заслуживала такой трагической смерти? Разве они заслуживали теперь такой спокойной жизни? Ее грустный призрак звал его назад. Он требовал отмщения. И ему было плевать, что это никакой не призрак, что это всего лишь пыль его воображения с ее лицом, с тем лицом, что он помнил и трепетно любил. Однако было одно «но». При всех своих способностях он и в подметки не годился отцу. У отца были холодный расчетливый ум, дисциплина, отлаженная система и куча подчиненных — то, чего у его сына не было и близко. Оттого получалось, что он, сын, бесновался, вихрился, кружился, но был при этом бурей в стакане, которым отец небрежно потряхивал в воздухе, даже не замечая того. Конечно, он знал, что ему не потягаться с папашей. Слишком многие пытались, причем это были не его сиднейские приятели, а вполне себе зловещие фигуры и структуры. Он в это не лез, он никогда не заглядывал в эту черную коробку, коробку делишек отца, но все равно чувствовал исходящий от нее холод. Он знал, что в войне, которую он затевал, надо действовать осторожно. Начать с мелочей вроде кражи диадемы. По прислуге поползут колючие слухи, а по шее матери — колючие мурашки, она всегда была чутка к зловещим предчувствиям. После ему нужно было натворить уже что-нибудь погромче, вроде организованных пожарищ на их частных владениях, чтобы сплетни вышли за пределы стен дома. И наконец — широкая гласность, что-нибудь грандиозное, зрелищное, грязное, чистейше криминальное, о чем при всем желании нельзя будет молчать. Конечно, он мог в любой момент просто пообщаться с прессой, но это все детский лепет. Отец откупился бы от любого вшивого журнальчика, и каждое сказанное слово кануло бы в лету. Нет, словами с этими людьми бороться бесполезно. Нужны были события, настоящие события, такие, которые замазать не получится, сколько ни угрохай людей и денег. Он мечтал разбить эту семью в пух и прах, семью, которой никогда не существовало. Вот только он был мал и далеко не так удал, как думал. Как здорово ему помог бы старина Дэнни, в каком ужасе был бы отец, когда, наступая по пяткам сына, обнаружил бы, на какую пасеку того занесло. И всего-то надо кататься с пушкой на старой тачке, воротить морды воротил и чинить беспорядки. Просто картинка. И вот он здесь. Должник, калека и наркоман. В восемнадцать. «Такие, как ты, милый дружок, очень удивляются, когда в своих же играх оказываются игровыми фигурами, не так ли?» Неужели он ошибся? Оступился и шагнул в неумолимое торможение роста, в деградацию, наконец в падение. Стал не то что посредственным, а хуже, чем посредственным — ничтожным. Возможно, она была права в ту ночь. Он погубит себя, так ничего и не добившись. Он прежде этого не боялся, он думал, что готов, он решительно настроился на любые последствия. Но вот последствия наступили, и он млел перед ними от ужаса. Может, и правда не стоила его жизнь, яркая жизнь, та, что должна была сложиться ковром у его ног, этой проклятой мести? Странно было думать об этом, он слишком привык ходить с этой местью под сердцем. Странно. Он бодро доскакал до знакомого тупика и стал подниматься по склону. Ладони у него горели, и неровные толчки сердца сотрясали грудь. Он не понимал, отчего так взволнован. Неужели в самом деле таскать маллет? Вот так, для нее? Она была такая бардачная, а он и того хуже, неужели вот это и было его спасение? Странно, очень странно. «Я не допущу такого конца, — вспомнил он слова, которых она от него ждала, — я буду стараться». Г-м. Она хотела быть с ним. Она, такая же злая и гневливая, хотела протянуть к нему руки милосердия и вызволить из пучин мстительной ярости, словно какая-нибудь Шин Рюджин. Она стояла перед ним, полностью уязвимая, это стоило ей гордости, которой она очень дорожила. И он, как ни странно, вдруг чувствовал, что заслуживает этого, заслуживает ее интереса и ее влечения, и ее желания помочь; чувствовал, что он интересный, он талантливый и он способен на большее, чем вот это идиотство; что ему невыносимо хочется свободы, свободы и ее рук, ее губ, ее тепла. Ему вдруг захотелось возвращать ей и жизни в помноженном количестве нечто светлое, что сам он получает от нее и жизни — подобное чувство не посещало его с тех пор, как умерла сестра. Склон становился круче, сердце еще ускорило темп, теперь отдавалось в висках, в ушах, под прикрытыми веками. Может, не так все для них безнадежно? Может, он мог совладать с ее злом? Может, он мог совладать со своим собственным? Он мог постараться. Он мог не допустить плохого конца. Скворечник показался вдали, и он ускорил шаг, но не из желания оказаться дома, а из-за стремительного хода мыслей, из-за которого невольно ускорялись и ноги. К двери он почти подбежал, дернул за ручку, влетел в дом и захлопнул за собой. Уселся на полу, опираясь на нее спиной. Голова у него гудела. Нужно было решать. Нужно было что-то решать.