Маленькие люди

Мы точно знали, что Чонгук снова принимает лекарства. Перемена была слишком разительной. Как бы ни хотелось мне верить в обратное, отрицать очевидные факты было невозможно. К его чести, он постарался. Проделка старшего товарища подействовала на него странно благотворно (они с Чимином даже примирились): он без конца твердил, как плутоватый двоечник, словно бы делающий всему миру огромное одолжение — что отныне возьмётся за ум. Несколько дней он ходил сам не свой: волосы взлохмачены, брови сведены друг к дружке, верхняя губа вечно искривлена от недовольства, глаза то ни на чём не задерживались подолгу, то вдруг прилипали к одной точке на добрых полчаса. То он был зол безо всякого повода, то пугающе апатичен, то обидчив до брюзгливости. А в тот день вдруг светился каким-то лихорадочным счастьем. Даже согласился на ещё одну встречу с японкой, хотя и с капризами. Когда он ушёл в комнату мало-мальски одеться (верх ему было менять нельзя, но с низом он справлялся), и я, и Тэхён уже наверняка знали, что он сорвался. Мы были так поражены, что воздержались от комментариев. Может, хотелось верить, что всё это нам просто мерещится, а может, мы просто заранее знали, что тема неизбежно ведёт в тупик. Встречу с японкой, кстати, запросила я, но об этом я расскажу чуть позже. В гостиной мы с Тэхёном были вдвоём. Я помню эти дни — пустые календарные листы: из недалёкого будущего веяло солёным бризом приближающегося побега. Мы мотались по всяким кафе, собирали листья во дворе Скворечника или сидели в кухне за чашкой кофе, или забирались в какие-нибудь кладовки с помощью отмычек — и с колотящимися от волнения сердцами тратили впустую неохотно тянущееся время. Без работы я была достаточно свободна, чтобы самозабвенно отдаться карусели невнятных тревог и сомнений. Однако в тот день нас занимала вполне конкретная проблема: Тэхёна отправляли на задание. Впервые за много дней. Пока мы не знали, что это за работа, и это тоже был своего рода признак — что-то необычное. К работе было назначено приступить уже после вечеринки Многорукого Дэнни. Сама эта вечеринка должна была пройти чуть больше, чем через неделю. — Это будет в компании Чимина, — тихо говорила я, — значит, не о чем переживать. — Я не знаю, Рюджин, — шептал Тэхён, — я не верю Чимину, и хоть ты тресни. — Ну, хватит тебе. Ты его демонизируешь. «Правда же?» Бюро… что это за бюро? — А ты его недооцениваешь. Разговор с моим учителем танцев до сих пор не укладывался в голове. Совет, что он дал: бежать и затаиться вдали от бандитских сует — разве так мог когда-нибудь сказать враг? Нет, он определённо не был нашим врагом… пока. Однако стоило учитывать и моё небольшое открытие о бюро. Если Дэнни Многорукий планировал предать своих последователей, а Пак Чимин не собирался открыто этому противостоять, то и дру́гом нам он тоже не был. Он предостерёг, как нам не превратиться во врагов. Но будучи непосредственно меж двух огней, в какую сторону он бы склонился? Я чувствовала его заботу и ответственность за своих сожителей из Скворечника: такую братскую теплоту обычно питают старшие ребята к младшим товарищам. Но что была эта симпатия рядом с его безропотной, восхищённой верностью Многорукому Дэнни? «Он обещал мне, что им ничего не угрожает», — старалась убеждать себя я. Но это обещание находилось в прямой зависимости от воли Дэнни, в то время как воля этого мерзавца — штука непредсказуемая. Тэхён отказывался от всех этих тонкостей. Ненадёжный друг был для него сродни врагу — такова была его бесхитростная философия. Подобное поведение понятно, но, на мой взгляд, слишком категорично. Не мне судить об их отношениях, и всё-таки мне упорно верилось, что мальчишеская гордость и, я бы даже сказала, неуклюжесть в вопросах сантиментов — мешали им достучаться друг до друга и превратиться в настоящих товарищей. Они чурались борьбы за взаимопонимание и безрассудно рубили с плеча. Обнажать свои обиды для них было всё равно, что расхаживать по улицам голяком. Это считалось делом унизительным и недостойным. — Послушай… — вздохнула я. — Не хочу разговаривать о нём, — отрезал Тэхён. — Вам вместе идти на задание: как ни крути, а придётся действовать сообща. Вечно притворяться, что его не существует, тоже не вариант. — Мне не нравится эта нежность в твоём голосе. — Даже не начинай, — потемнела я. В этот момент нас перебил Чонгук. Он ворвался в гостиную с разбегу и, используя здоровую руку, перепрыгнул через спинку дивана. Пальто развевалось вслед за ним, как в киношном спецэффекте. В глазах играла весёлая пустота — печальное свидетельство его срыва, на которое невозможно было смотреть без сожаления и обиды. — Народ, чего поделываем? Вы ещё не одеты?! Мы с Тэхёном мрачно переглянулись и поднялись, расцепляя крепко сжатые ладони. Веселье Чон Чонгука было гораздо страшнее его угрюмой раздражительности и внезапных истерик. Потому как с истериками он проходил через тернистый путь боли и немощности к восстановлению, а пребывая в блаженной эйфории — опускался до состояния зависимости. Что-то подсказывало мне, что финт Пак Чимина с воровством лекарств не возымеет столь ошеломительный успех дважды. Свидание тоже обернулось провалом, а значит, «Алмаз» всё ещё стоял на повестке дня. Я понятия не имела, что делать. — Давайте, шевелитесь, я умираю с голоду! — Чонгук нетерпеливо махал головой в сторону выхода. — Не терпится увидеть японку? — съехидничал Тэхён; он был раздражён и очень плохо это скрывал. Чонгук притворился, что не заметил холодка в наших лицах. — Я предпочёл бы, чтобы она вообще не приходила, — он бросил на меня укоризненный взгляд, — но кое-кто оказался достаточно глуп, чтобы дать ей свой номер. Все вместе мы двинулись перекусить на нашей новенькой Киа. Моросил мелкий дождик, суливший вскоре превратиться в шумную непогоду, однако в целом день был светлый. Все попытки Чонгука завязать разговор во время поездки ударились о стену нашего с Тэхёном разочарования и неприятия: мы чувствовали, как он весел, как расслаблен и бодр; обессиленно морщили лица и оба едва сдерживались, чтобы не попросить его заткнуться. Эти несколько дней Чон Чонгук был невыносим. Как-то на наших глазах он в ярости смахнул тарелку с хлопьями со стола, потому что то и дело проливал молоко себе на подбородок. И осколки, и оказавшиеся на полу хлопья пришлось убирать мне, а Тэхён пошёл за Чонгуком, чтобы успокоить; Чимина не было дома. Ещё, буквально на днях, когда застал меня и Тэхёна уходящими гулять, Чонгук решил докопаться до того, что считал краеугольным камнем отношений мужчины и женщины. Опираясь на перила лестницы, он торчал в прихожей и наблюдал, как мы обуваемся, когда вдруг выдал: — Слушайте, у вас уже было? В смысле, того. Тэхён молча уставился на него, а я потупилась в жутком смущении. — Совсем с тормозов слетел? — купольным баритоном прогудел Тэхён и невесомо коснулся ладонью моей спины в знак защиты. — Не твоё дело. — Ну, было и было, подумаешь, — фыркнул Чонгук, — фарисейская секта какая-то, честное слово. — Извини, — тихо и мягко обратился Тэхён ко мне, — это именно то, о чём я говорил… Я коротко покачала головой, наказав тем самым не переживать, и кивнула Чонгуку: — Тебе всё-таки нужно хотя бы иногда гулять. Поднимись в гору, только накинь мою шаль под пальто, не иди в одной футболке. Не вздумай снимать фиксатор и пробовать переодеться. Помнишь, чем это в прошлый раз кончилось? — Я не гуляю там, где обитают только пухлые аджосси. — Ты сам рискуешь превратиться в пухлого аджосси. — Там дождь. — Дождь сейчас приятный, и в горах свежо. — Ты о чём угодно готова говорить, лишь бы не поднимать постельные темы, да? Какие же вы, корейцы, невыносимо зажатые ребята. Я взяла с полки зонт и бросила на не-корейца строгий взгляд из-под нахмуренных бровей. — Сходи погуляй, Чонгук. Мы тоже скоро вернёмся. Купить тебе чего-нибудь? — Новое плечо. Были и другие случаи из ряда вон. Внезапные комментарии внешности, которых никто не просил; упрямые и капризные «нет, не будет!» в ответ на «всё будет хорошо»; сбивающее с толку игнорирование на непосредственное прямое обращение. Однако мы не жаловались. За подобным поведением мы усматривали ломку по лекарствам, постоянную боль и неприятие собственной немощи. Пусть он был невыносим, но он двигался к выздоровлению. А теперь всё, что мы терпели со стиснутыми зубами, официально было впустую. Его внезапное, явно пьяное от лекарств веселье значило, что мы вернулись к началу. В выбранной забегаловке подавали крохотные бургеры и американо; мы сидели у широченного витринного окна, испещрённого проворными капельками. В зале было тепло, сухо и приятно: отовсюду веяло духом чужих мест. Как мне нравилось в те времена всё непохожее, другое, далёкое от злободневного корейского колорита! С удовольствием в очередной раз я отметила про себя, что душа моя принадлежит всем этим бесконечным мирам с их цветастым разнообразием, и судьба моя — наконец обрести дом, став бездомной. Беседы за столом тем временем вертелись около японки. — Она просила ей помочь, — вяло оправдывалась я. — Я пыталась отказать до последнего… — Сама виновата, — твердил Чонгук, — зачем ты дала ей номер телефона? — А что мне было делать?.. Сказать «нет»? — Научись произносить это слово, — с видом премудрого старца прокряхтел наш калека. — Не умничай. — Ответила бы, что очень занята. — Она написала «как будешь свободна», — смущённо пробормотала я, — а одна я с ней видеться не хочу. Хватит хныкать, не убудет с тебя от одной встречи! На самом деле всё обстояло не совсем так. Японка позвонила мне пару дней назад и сходу выпалила, что страдает от одиночества и скуки, что я показалась ей милейшим созданием и что мы с ней непременно должны подружиться. Разумеется, это показалось мне странным и даже несколько нелепым, но я ничего не возразила. Сказать по правде, встреча с ней оставила на душе странное смятение, и я не то чтобы рвалась повторить эти ощущения. Но она оказалась удивительно настойчивой, и, хотя мне этого мучительно не хотелось, я всё-таки согласилась составить ей компанию. Тогда-то и началось самое интересное. Она спросила, каковы мои планы на вечер. Я незамедлительно ответила, что нынешнем вечером свободна и могу встретиться. Тогда Момо поинтересовалась, каковы мои планы на завтра. «Завтра я весь день с Тэхёном», — скомкано извинилась я. «Только с ним?» — уточнила она. И на этот весьма подозрительный вопрос она получила утвердительный ответ. После чего выдала: «А послезавтра?..» В эту секунду я ещё не совсем понимала, к чему это всё ведёт. И, как ни в чём не бывало, поделилась, что мы подумывали выбраться в город с Тэхёном и Чонгуком. Именно тогда эта смешная японка, вдруг радостная и крайне возбуждённая, принялась рьяно тараторить, что нам всем вместе непременно стоит встретиться именно в этот день и никак иначе. С ума сойти! Можете себе представить, каким лопухом мне виделась после собственная персона? Ясно как день, что ни мой номер, ни я сама не нужны были Момо Хираи для связи со мной. Она выискала имя «Чонгук» в моём расписании и собиралась выйти на него как бы естественным ненавязчивым образом через меня, единственную ниточку, которую успела сорвать с его рукава. Всё это упиралось в то, что случилось между ними двумя в ресторане. Ошибки быть не могло. Однако и в этом случае я не наскребла в себе дерзости, чтобы отказать. Уже позднее Чон Чонгуку я выдала немного иную версию случившегося, поскольку он даже слышать не хотел об этой девушке и точно взбесился бы. — Не надо было давать ей свой телефон, — назидательно цокнул он в сотый раз. — Она мне не очень понравилась, — призналась я, — её совсем не смущало моё присутствие, когда она клеилась к тебе, — я кивнула в сторону Тэхёна. — Ты была удивительно спокойна, — хмыкнул мой спутник, — я даже надулся поначалу; думал, ты совсем не ревнуешь. — Я была вежлива. Что мне было сделать? Плеснуть вином ей в лицо? Я не из таких, к сожалению. Чонгук усмехнулся: — Вот именно, что «к сожалению». В следующий раз именно так и поступи. Во-первых, чтобы постоять за себя; во-вторых, на счастье твоего безутешного приятеля-калеки, единственной забавой для которого остались вот такие представления. Нам принесли наши бургеры, и мы поступили к трапезе. Воцарилась приятная тишина, нарушаемая только шуршанием бумаги и звоном посуды. Момо опять опаздывала, и на этот раз мы не стали её ждать. «Если будет слишком поздно, скажи, что у нас появились дела», — нагло заявил Чонгук. Вообще-то, у меня действительно оставалось не так много времени. Скоро с работы обещал вернуться Пак Чимин, у нас было запланировано занятие. — И всё-таки, что у вас с ней случилось? — хмыкнул Тэхён. Каждый раз, когда слышал этот вопрос, Чон Чонгук принимался хихикать, как гиена, и всё-таки с деланной обречённостью качал головой и упрямо хранил молчание. Нужно отдать ему должное: для человека, который в принципе не умеет держать язык за зубами, он продержался очень долго. Дело, конечно, не в уважении к девушке (как он уверял), а в этом упоительном чувстве собственной загадочности. Я видела, как он плывёт от восторга всякий раз, когда Тэхён разражался внезапным «да скажи уже!». — Серьёзно, хватит разыгрывать комедию, — сделав глоток кофе, подала голос я, — я же вижу, что тебя так и прёт. — Увы, — театрально вздыхал Чонгук, — это история не для детских ушей… сами молчите, как рыбы, вот и я посрамлюсь. Мы уламывали его минут десять, прежде чем он сдался. — Ладно… хе-хе… — его всё дёргало от внезапных приступов хихиканья, — короче говоря… хе-хе-хе… она как бы сказала мне «да». — Какое ещё «да»? — недоумённо свела брови я. Чонгук сделал глубокий вдох: — Ну, вы сами напросились… — и, всё ещё хихикая, выдал свой рассказ. — Когда я прогнал Тэхёна и стал танцевать с ней этот идиотский танец, я включился по полной программе. Ну, вы понимаете… Давненько не приходилось так раскорячиваться ради девчонки. Она спрашивает, не лишился ли я последнего самообладания и стоит ли ей меня бояться. Самодовольная расфуфыренная павлиниха! А я стою перед ней, весь такой хозяин мира, с ладонями у неё на талии, и убийственно, с лёгким снисхождением молчу. Мы вот так и танцевали молча; для неё это было ой какое тяжкое молчание. Она пробовала заговорить — как о стенку горохом, разумеется; я вам не лыком шитый. Вспомнить бы, что она там спрашивала… кажется, куда вы ушли, как мне стейк, как моё настроение — чем дальше, тем несуразнее. А я между тем разглядываю её так бессовестно, знаете; будто бы она уже моя, и никаких вопросов тут быть не может. Она вся аж раскраснелась. Может, звучит и странно; тут многое зависит от подачи, понимаете, да? Тэхён, ты не вздумай так делать, а то бедняжки побегут от тебя, как от чумы; в подобных вещах требуется тонкое мастерство. Так вот, только она немного размякает, как я наклоняюсь к ней и заявляю самым дерзким шёпотом: «Я сейчас ухожу». Но не абы как, а так, что становится понятно: я оставляю ей выбор последовать за мной. Мы таращились друг на друга на расстоянии какого-то вшивого сантиметра. Я видел, как в этой её чудесной головке шипит мозговая деятельность. Тэхён ей не светил, а я, вообще-то, секси. В конце концов она только спросила, должны ли мы предупредить вас. Я наклоняюсь к её уху и выдерживаю паузу, как будто сейчас что-то случится, — Чонгук бессовестно похихикал, — но ничего не делаю, конечно, не дай бог. У неё аж дыхание спёрло, и она уже таращилась на мои губы, как миленькая. Я отстраняюсь, значит, бесцеремонно беру её за руку, и мы уходим. Я был пьян, но она тоже, так что всё сработало на «ура». Мы забрали одежду в спешке и уже вышли в пролёт к лифту. Не буду врать, меня слегка потряхивало; я её хотел зверски. И всё-таки останавливаюсь и начинаю смеяться, как чёрт. Она оборачивается, хмурит эти свои дурацкие бровки и спрашивает, в чём дело. А я… — снова бесшумный, страшно зубастый смех, — в общем, осматриваю её с головы до ног, эдакий мишленовский инспектор перед блюдом школьной столовой, и объявляю: «Знаешь, что-то как-то не хочется», — и в придачу с сожалением поджимаю губы. Она на меня где-то минуту глупо моргала — точно её по голове огрели. Лепечет, мол, что не понимает. А я опять её разглядываю с головы до ног, жму плечами и заключаю: «Извини, не хочется; может, как-нибудь в другой раз», — и сам глазки в пол, давлю смех, зараза. Господи, как она взорвалась! Глазищи, как у ведьмы. Говорит — мы немедленно уходим вместе: у самой челюсти сжаты, указательный пальчик в пол. Эка командирша! А я ей с весельцой, нежно так: «Это вряд ли, дорогуша». Дальше она устроила спектакль и совсем уж себя унизила. Я всё это сожрал с превеликим удовольствием. Цокает туда-сюда каблучками и говорит, что мне, вообще-то, ничего и не светило. Я на всё киваю, мол, да-да, — тут Чонгук совсем уж заливисто рассмеялся, — а она только злее; даже до обзывательств дошло. Я там уже изображал неловкий скучающий вид, косился в сторону часов над лифтом и всё такое. Когда вы наконец подоспели, её драгоценный шанс значительно поубавился в цене. И этим бы всё и кончилось, если бы кое-кто не дал ей номер! — тут он снова цокнул, откинувшись на спинке. Я слушала эту историю с торжественным ужасом. Нет, большой ошибкой было посчитать, что этот человек пригоден для любви. Неужели я взаправду собиралась собственными руками обречь какую-нибудь бедняжку на подобную участь? Чон Чонгук обещал стать ужасным возлюбленным: манипулятивен, непостоянен и чересчур горд до уступок; в дружбе он был преданным, как собака, а в любви действовал беспощадно. — Я думал, ты ей что-то совсем плохое сказал, — почесал подбородок Тэхён, — нагрубил как-то… «Он и нагрубил», — я поморщилась. Не одной мне зарядили пощёчину в тот вечер, причём та, что отошла японке, была гораздо более унизительной. — Чонгук, мне кажется, — подала голос я, — что она хочет мести. Эти слова его немало повеселили — он совершенно не воспринял их всерьёз. — Она точно хочет тебя заполучить, — всё-таки покачала головой я, — я тебе не говорила, но она искала встречи с тобой. Тэхён, знавший, как на самом деле обстоял мой разговор с японкой, участливо кивнул: — Я ещё удивился, что ей это надо. Из того, что я видел, ты её не особо зацепил, а под конец так и вовсе выбесил. Но теперь понимаю. Я подхватила: — Она, может быть, хочет поставить тебя на место или черкнуть галочку напротив твоего имени, или что-то в этом духе, а? Мне думается, она как раз из тех, кто выплёскивают вино в лицо… — Послушайте, я не испугаюсь одной крохотной японки, — лениво отмахнулся Чонгук, — что она сделает, затычет в меня пальчиком до смерти? Что до тебя, Рюджин, ты какой-то плюшевый медведь — глаза-пуговки! Взяла и любезно ей всё организовала. Она к твоему парню клеилась, в конце концов, а ты ей предоставляешь дружественные услуги? — Я растерялась! — воскликнула я, ткнув себя ладонью в грудь; именно чтобы избежать этого позорного укора, я и скрыла правду. — Меня совершенно сбило с толку, что человек может вот так в лицо использовать в своих целях! Примерно в это время явила себя опоздавшая — в самый разгар сплетен о ней. Как и в прошлый раз, она очутилась рядом буквально из воздуха, и за столом тут же образовалась страшная суета. Все мы опасались и вместе с тем были почти уверены, что она подслушала нас. Однако Момо Хираи, если и слышала что-то, не подала виду. — Молодцы, что приступили к еде, — заявила она, усаживаясь рядом с Чонгуком напротив меня и Тэхёна, — честное слово, мне ужасно стыдно… Последовала сбивчивая, преисполненная драматизма история опоздания. Виновником выступил очаровательный норвич-терьер старшей сестры по имени Бу, которого Момо взяла с собой в путешествие. Японка уже собиралась выходить из дома, как вдруг совершенно неожиданно псу приспичило выйти на прогулку, и он стал душераздирающе тявкать. В просьбе ему всё равно было отказано. Но тогда этот хитрец состроил настолько трогательную моську, что у Момо просто не осталось выбора. Опоздавшую выслушивали в скованном, игольчатом молчании; с тем же успехом она могла бы разговаривать с тремя камнями. Мы с Тэхёном умирали от неловкости, уверенные, что японка слышала наш разговор о ней с первого и до последнего слова, а Чон Чонгук, эта задница, состроил страшно чванливую гримасу и глядел себе на россыпь капелек на окне. Наконец Момо замолчала и, как бы за неимением альтернатив, погрузилась в общее настроение стола. Тогда я заставила себя подать голос: — Закажи что-нибудь тоже. Извини, что не стали ждать. Мы ужасно проголодались, а ещё мне скоро нужно будет уйти. Момо заторможено взглянула на меня и сквозь меня одновременно. Это был невидящий и светлый, словно слабый луч солнца, взгляд в пустоту, по которому сразу стало понятно, что мысленно она пребывает не здесь. Не могу передать, до чего же она красива! На этот раз вместо платья на ней были обычная кремовая блуза с глубоким вырезом, из-под которой выглядывал белый топ, и вельветовые тёмно-бежевые брюки клеш; по открытой шее тоненьким ручейком струилась серебряная цепочка с такой же серебряной подвеской на груди в виде обычного камушка. Её черты воплощали собой такую невинную чистоту, что, несмотря на всё, что она сделала, мне стало перед ней стыдно. — Что ты, не переживай, я, наверное, сама не смогу остаться надолго, — по-кошачьи расплылась она и вдруг решительно развернулась к Чонгуку, сделалась предельно серьёзной и даже взвинченной, — извини, можно тебя на минуту?.. Чонгук нехотя обернулся и бросил на нашу японку такой взгляд, словно вообще только что заметил, что она сидит рядом. Вид у него был до неприличного надменный, хотя он и старался это скрыть. — Что?.. — пролепетал он со слабым намёком на улыбку. — Зачем?.. Это были первые его слова, обращённые к ней. Прежде он даже не поздоровался. Момо поднялась из-за стола и мягко промурчала: — Буквально на минуту, — после чего, вежливо и по-светски улыбнувшись нам, удалилась к вешалке, на которой оставила свой бежевый плащ. Покряхтев, Чонгук вылез из-за стола, нарочито закатил перед нами весёлые глаза, с осуждением покачал мне головой и удалился к ней. Я видела всё, что между ними случилось: с первого и до последнего жеста. Чонгук приблизился к ней вразвалочку, спокойный, развязный и равнодушный — это было зловещее сочетание триумфа и лекарств. Момо же, напротив, была далека от своей привычной невозмутимости; в ту секунду она казалась влюблённой в него по уши — это, конечно, была игра, но игра превосходная. Она долго не решалась заговорить, мяла полы блузы, сделала глубокий вдох, даже прикрыла глаза, после чего решительно и серьёзно взглянула на него и что-то коротко произнесла. Усмешка с лица Чон Чонгука моментально исчезла. Тогда, словно по возникшему вдруг наитию, японка стала что-то ретиво тараторить, уставившись нашему младшему товарищу в грудь — ни миллиметром выше. По мере того, как она произносила своё откровение, лицо Чонгука распалялось и темнело до состояния некоего помутнения, о природе которого, впрочем, я догадывалась. Наконец, осторожно, словно боясь собственных действий, Момо потянулась к нему на носочках и, прикрывшись ладонью, что-то шепнула ему на ухо. Чонгук горячо прикрыл глаза и остервенело пошевелил челюстью. Японка отстранилась, стеснительно заправила прядь волос за уши и нервно облизнула губу. Тогда Чонгук наконец что-то ответил ей. Она кротко кивнула и торопливо схватила плащ, а он засеменил в нашу сторону. — Ну-с, ребятки… — глухо прокряхтел он, кисло улыбаясь, — я, пожалуй, пойду… Мы с Тэхёном наблюдали за этим актом опутывания с разинутыми ртами. — Серьёзно? — прошипела я, наклоняясь над столом. — Да ты только что попрекал меня ею! — Ей даже дыхание не нужно было переводить, — негромко прогудел Тэхён, — что она тебе сказала, чёрт побери? Чонгук зашёлся не то смехом, не то кашлем, и схватил с кушетки пальто. — Слушайте, я получил победу и девчонку. Всё путём, окей? Ну, это самое, я пошёл… — голос у него был растерянный и бурливый; он был на взводе, как закипающий чайник. — Ты идиот, — рассеянно рявкнула я. Но они с японкой улетучились со скоростью ветра. Мы с Тэхёном тоже поспешили убраться оттуда, чувствуя себя одураченными. Всю дорогу до Скворечника мы бесперебойно хаили Чон Чонгука на чём свет стоит. — Я не знаю, что говорить, что делать, — прорычала я в очередной раз после молчаливой паузы, — я собираюсь просто вручить это Пак Чимину, и пусть разбирается по-своему! — Он неадекватен, — соглашался Тэхён, — я не знаю, чего от него ждать. — Всё же шло хорошо!.. — Не так уж хорошо, — возразил он, — его же шатало постоянно. — Мы исполняли все его капризы! Кен поделился, что таблетки освобождают не только от физической боли, но и от всяческих гнетущих настроений. Пациенту, по его словам, становится легко, возвышенно и беспечно. Как могли, мы старались работать вместо таблеток: отвлекать, веселить и утешать его, но это не помогло. Рассказал Кен, и какие последствия бывают от подобной зависимости в долгосрочной перспективе. Преждевременное старение, разрушение волос, зубов, ногтей, нарушения памяти, внимания, сна. Тяжело было поверить во все эти мрачные перспективы, а между тем ничто не мешало им воплотиться в жизнь. — Неплохо японка его раскрутила, а? — злобно продолжила я. — Лол, — пропечатал Тэхён без тени улыбки, — нет слов. Зато сколько он ныл, что ему придётся с ней увидеться. — Что-то тут нечисто, тебе не кажется? Она, наверное, тоже ведёт счёт. — И плевать, если так. Пусть играются себе, сколько влезет — они друг друга стоят, раз уж на то пошло. Я печально вздохнула. — Какой же он всё-таки… — Эгоист, — отрезал Тэхён. — Ну, нет, он же старался… — Он старался недостаточно. Не зная, как на это ответить, я молча подобрала поближе к себе колени и уставилась в окно, в бело-серую дымку дня. Небо заволокло тонкой, почти прозрачной пеленой облаков, однако нигде не находилось и близкого намёка на солнце. Белесый полдень, казалось, сам по себе сиял каким-то грязноватым свечением. Воздух был приятно разряжен и свеж, но улицы виделись мне низкорослыми и уродливо нескладными. Мне вдруг до тошноты опротивел Сеул. На днях дядя напомнил о поездке (не забыв ещё раз пригласить туда мою псевдо-подружку Сору), и, если честно, хотя я и не любила деревню, я была рада убраться куда-нибудь из города хотя бы ненадолго. Жаль только, вместо Соры нельзя было взять Ким Тэхёна: теперь он явно убивался, отправляя меня куда-то в компании татуировщика. «А если бы Тэхён согласился на совет Пак Чимина, то проблемы бы не было… и можно было бы больше не скрывать наши отношения от дяди», — в последнее время сердце от этой мысли начинало гулко выстукивать громоподобные удары. Всё не шёл этот совет у меня из головы. Если подумать, мы могли путешествовать и другими способами: как Момо Хираи, к примеру; перепробовать разные занятия, переезжать с места на место по воле сиюминутного каприза, теряться в незнакомых проулках и при этом не разрывать отношений с близкими, не рисковать быть разлученными, не бежать. Единственной существенной потерей при таком раскладе было химерическое богатство. Однако… я призналась этому человеку в любви, и он уверенно ответил мне тем же. Как-то он сказал, что богатство даже не было его собственной мечтой. Не значило ли это, что он смог бы променять своих химер на пошарпанную реальность в моей компании? Думать об этом мне было тяжело и неприятно, и всё-таки где-то в чёрных закутках сознания брезжил бронзовый луч надежды. В Скворечнике уже поджидал Чимин. Он был чист, свеж, хорошо выбрит и белёхонек, как день за окном. На широких чёрных одеждах ни крохотной складки. Я обратила внимание на очередную мешковатую рубашку ниже пояса, под которой наверняка прятался пистолет. Тем не менее, его лицо выражало спокойную, гармоничную серьёзность; в чертах не проглядывалось усталости; даже взгляд казался бодрее обычного. — Пришли, — бесцветно объявил он, стоявший столбом в прихожей, когда мы появились на пороге. Мы в ступоре поглядели на него: руки сложены за спиной, лицо без единого признака эмоций, поза величественно прямая. Нужно ли говорить, насколько несуразно это выглядело? Обычно лидер Скворечника забивался в свой угол и проводил там всё свободное время. Он мог открыть гостю дверь, когда никого другого не было дома, но в целом крайне редко чтил нас своим угрюмым присутствием. А тут он встречал нас прямо в прихожей, причём выглядел так, будто стоит здесь уже давно. — Ты что, у двери всё это время вертелся? — пасмурно пробурчал Тэхён, снимая пальто. — А где Чонгук? — спросил Чимин вместо ответа. — Он на свидании, — бросила я, стягивая шарф и вешая зонт на вешалку рядом, — с той самой японкой. Ни я, ни Тэхён не решились сказать, что наш непутёвый младший товарищ снова взялся за старое. Момент был явно неподходящий, да и настроения обсуждать эту тему совсем не осталось. Пока мы пребывали в состоянии потрясения и обессиленной злости, все обсуждения сводились к бессмысленному гавканью и брызгам слюной. Может, позднее и свалились бы какие идеи на голову… а пока Чон Чонгук вызывал во мне только шипящее раздражение и зубовный скрежет. Не знаю, как передать, почему так взорвались мы именно тогда, когда он ушёл с японкой — это тяжело объяснить; понимаете, в каждом его жесте, в каждой усмешке, в постоянно рассредоточенном движении глаз и даже в манере говорить мне мерещилась разнузданная до безобразия, беспредельная безалаберность. Он без конца упрекал меня в предстоящей встрече с девушкой, которую проучил, от которой избавился и отряхнул ладошки; он говорил о ней без интереса и брезгливо; как вдруг, смотрите-ка — неловкое кряхтение, пока-пока, и он смылся с нею же за ручку. Играючи он отказывался от самых категоричных и броских своих утверждений, и в словах его было до того мало цены, что это решительно невозможно было терпеть. Только одно его устремление оставалось непоколебимым — «Алмаз». И это было хуже всего. В ту секунду у меня не было сил о нём беспокоиться: он бесил меня до трясучки. — Ты делала упражнения? — тихо осведомился мой учитель танцев, окидывая меня оценивающим взглядом. — В этот раз ты одета лучше. Я довольно просияла. Одежда на нынешнее занятие подбиралась мною с тщательным усердием. Я облачилась в приталенную водолазку из тончайшего эластичного хлопка и в брюки крайне свободного кроя. Всё было чёрным, прямо как у моего учителя танцев, и в сочетании друг с другом наши одеяния даже походили на некое подобие униформы. Мне это нравилось; к этому я и стремилась. Это придавало нашему незатейливому кружку ореол серьёзного учреждения. — Чего ты до неё докопался? — Тэхён вешал пальто в шкаф. — Она не собирается представлять твоё имя на олимпиаде, так что расслабься. — Вообще-то, я занималась, — с важностью задрала подбородок я, — теперь эти упражнения для меня не сложнее, чем таблица умножения для доктора математических наук. Тэхён бесшумно рассмеялся и забрал у меня пальто, чтобы и его повесить. Чимин же только скептически повёл бровью. Не без изумления я отметила, что наши персоны как будто вызывают у него меньше отвращения, чем обычно. — Посмотрим, — отрубил мой учитель танцев и, сделав торжественный кружок, направился прочь. Тэхён проводил недоумённым взглядом неестественно прямой силуэт, неторопливо уплывающий по лестнице; после чего уставился на меня с саркастичным испугом. — Я сегодня не выспался, или всё какое-то чокнутое? — Это же Пак Чимин. Чему ты удивляешься? Он нарочито задумчиво помычал. — Он другой при тебе. Ждёт тебя у двери, как пёсик. Ты у него на хорошем счету… — У тебя голова пухнет от безделья, вот что. Тут вообще не было никакого Пак Чимина — это была игра твоего воспалённого воображения. — Не прибедняйся, — с ласковой издёвкой протянул Тэхён, — ты покорила его чёрное-чёрное сердечко. Я мгновенно ощетинилась. — Мне не нравится твоя ревность к нему, — холодно пропечатала я, — ни шуточная, ни серьёзная. Он фыркнул некое подобие смешка себе под нос, вальяжно приблизился, взял в ладони моё лицо и собрал губами морщинки с моих нахмуренных бровей. — Ну, улыбнись, — шептал он, — улыбнись, давай. Улыбнись… Собственные губы против воли дрогнули; я ткнула своего спутника пальцем в живот, в вязаный жилет, в котором он в тот день был. Он отхлынул, бесшумно хохоча. — Я хочу с вами, — заявил он. — Нет. — Ну, Рюджин… — Нет! Кое-как отделавшись от него, я всё-таки направилась в танцевальную комнату одна. Обветшалый коридор на втором этаже Скворечника всегда казался мне удивительно умиротворённым, почти заброшенным. В нём таилась своя особенная, древняя красота. Невысокие стены с бледно-салатовыми обоями в мелкий цветочек, казалось, всё ещё помнили пыльные истории давно минувшего. Пол скрипел под моими осторожными шагами, пока становилась всё ближе старенькая дверь. В конце пути я невесомо коснулась ручки и почему-то замерла в появившейся словно из воздуха тревоге. Вообще-то, мне было что сказать Пак Чимину. Я прятала за пазухой вопрос, который мог оказаться ничем, а мог и выстрелить. Если со стороны организации существовала реальная угроза… насколько она велика? И что тогда делать? Я открыла дверь. С самого порога меня встретили холодные глаза Пак Чимина, застывшего посреди комнаты без движения. Робот, без шуток. — Что с тобой сегодня? — простодушно бросила я, аккуратно прикрывая за собой дверь. — Не понимаю, о чём ты. Мы молча уставились друг на друга. Немое вопрошание и непробиваемая стена. — Ты ждал нас в прихожей… — пояснила я. — С чего ты это взяла? — На это было похоже. — Я вас не ждал, — Чимин двинулся к магнитофону; застыл, снова развернулся ко мне, — вообще-то, мне не терпелось начать занятие. После мне нужно будет уйти. — Вот оно что, — пробубнила я, озадаченно хмурясь. Мой учитель танцев вглядывался в меня какое-то время с внимательностью учёного. Когда он наконец открыл рот, я уж было решила, что он собирается сказать нечто важное, однако он прошелестел лишь: — Покажи, чему научилась. Чтобы вы понимали, я действительно исправно работала над своим треклятым домашним заданием. Каждое упражнение я проделывала везде, где это было возможно, и всегда, как только выдавался случай — довела все движения до состояния безупречности и давно уже тренировалась в туфлях, а не босиком, чтобы было сложнее. Так что мой учитель был весьма приятно удивлён, если не сказать ошарашен. Он обескураженно таращился на моё тело, как на заведомо гиблый эксперимент, неожиданно бахнувший успехом. — Ты всё ещё выглядишь, как мартышка, — пробормотал он; спасибо ему огромное, — но прогресс просто удивителен. — Я была отличницей, забыл? — гордо ухмыльнулась я. — В моих школьных тетрадях ты не найдёшь ни одной помарки. В школе я действительно слыла отличницей, но всегда выполняла ровно столько, сколько с меня требовали, и ни граммом больше. — Я не знаю, как такая, как ты, — хмыкнул Чимин, — могла спутаться с коллектором. — А ты вообще мало что знаешь о таких, как я. Слабая тень улыбки появилась на его лице. — Есть одно существенное «но», — негромко проговорил он, — в твоих упражнениях. — Что?.. Как? — охнула я. — Не может быть! Ты придираешься! — Ты согнулась в три погибели, как горбатая старуха. Спохватившись, я резко выпрямила спину. «О, проклятье!..» — Видишь ли, — сухо отметил мой учитель, — осанка — это фундамент всего. Я точно помню, что говорил: это упражнение ты должна выполнять перманентно. Когда становишься в позицию, ты, конечно, выпрямляешься, но всё остальное время упрямо продолжаешь горбиться… — Не так уж я и горблюсь!.. — вставила я. — И, раз уж ты не уяснила такую простую истину, боюсь, сегодня мы не можем перейти непосредственно к программе «Алмаза»… Я выслушивала это с разинутым ртом, с выражением крайней разбитости на лице. — Конечно, программа бала у меня есть, — невозмутимо продолжал мой учитель, — она достаточно простенькая, я бы сказал, даже чересчур; но забыть её не составит труда, если не ознакомиться с элементарными фигурами медленного вальса, скажем, класса «E»… Последовали перечисления на пальцах. «Natural Turn», «Reverse Turn», «Whisk», «Back Whisk» и т.д. — эти страшные слова на ломанном английском громом прокатились по моим ушам, как оглашения смертного приговора. Пак Чимину не понравились уныние и отчаяние, в которые упёрся его энтузиазм. — Что ты хнычешь? — раздражённо сопел он. — Мы переходим к самому интересному. — Ты обещал, что мы будем танцевать! — воскликнула я. — Под музыку! А мы опять занимаемся абы чем! — Это фигуры медленного вальса, — с ледяной обидой за свои несчастные поворотики отчеканил мой учитель, — это основа основ. Я не сдержала не то изумлённый, не то отчаянный смешок. Чимин молча смотрел на меня, как на невменяемую. — Послушай, — тяжело вздохнул он, — раз уж тебя учу я, ты будешь танцевать. Знаю, глядя на тебя, в это тяжело поверить, но я попытаюсь сотворить чудо. Ты будешь танцевать, а не махать ногами, как лопастями, в дьявольских конвульсиях, которые иной раз имеют наглости обозвать танцем. Сказать по правде, я сильно замешкалась. Вообще-то, такие слова можно счесть за некую искажённую форму дружелюбия… если очень постараться. — Да разве я смогу красиво? — пролепетала я. У меня не было иллюзий относительно собственной «грациозности». — Просто продолжай упражняться с тем же рвением. В прошлый раз я бы и в твой нынешний прогресс не поверил. — Я просто не понимаю, — скомкано пробормотала я, — почему ты вообще так хочешь меня научить? Для «Алмаза»? Всё погрузилось в прохладный омут молчания. Через мансардное окно пустую танцевальную комнату озарял грязно-белый ноябрьский свет. На улице поднялся слабый ветерок, было слышно, как он расхлёстывал маленькие капельки дождя по крыше. Мой учитель танцев не спешил с ответом, будто стараясь понять по моему лицу, стоит ли игра свеч. — Ладно, — бесцветно объявил он в конце концов, — думаю, ты имеешь право знать, раз уж это тебя касается. В конце концов, у тебя должно быть право отказаться. — Ага, — оживлённо подхватила я, — я так и знала, что бал тут ни при чём. Чимин умолк ещё на какое-то время. — Помнишь тест, — прошелестел он, — который Карлик устраивает всем своим новым знакомым? Я кивнула. Поделиться знанием, полученным не из книг, а из жизни — такова была суть теста. Кстати сказать, вместе с девятью миллионами вон за работу ребята передали мне пламенный привет от Карлика и его обещание преподнести мне некий «огромный подарок» на вечеринке Многорукого Дэнни. Ещё когда мы уходили на обмен, Пиль Ютэк посулил, что щедро наградит меня, если я умудрюсь помочь ребятам в их непростом деле, и теперь он намеревался сдержать слово. — В моём случае, — тем временем негромко продолжал Чимин, оглядывая свою комнатку, — ответом был танец. Если честно, танец — моё единственное хоть сколько-нибудь достойное умение. Нечто приятное и красивое, что я могу кому-нибудь передать. Иными словами, это единственное, что я в состоянии сделать, — мы встретились взглядами, — чтобы быть достойным зваться… человеком. Если можно так выразиться. Дождик шелестел по крыше, время от времени подгоняемый ветром. Меня снедали робость и замешательство. Я настолько не ожидала от лица напротив подобного представления о том, что значит быть человеком, что на какое-то время словно онемела. Казалось, вершится нечто значительное, нечто, что ни в коем случае нельзя упустить, но что я, как бы ни старалась, всё-таки упускала. — С каких пор для тебя важно быть человеком, Чимин? Вид у него сделался донельзя печальный, древний, как у коридоров Скворечника… хотя он никак и не изменился в лице. — С тех пор, как понял, — глухо отозвался он, — что давным-давно перестал им быть. Я волнительно сжала рукава водолазки. — То есть, ты хочешь научить меня, — сбивчиво пролепетала я, глядя в неопределённую точку, — просто чтобы безвозмездно принести для кого-то пользу. Он пожал плечами. — Даже самый законченный преступник должен иметь за душой какое-нибудь достойное дело. — Что тебя надоумило? Долгая пауза. — Последние события. Я невольно затаила дыхание. Бюро. Доносчик. Пистолет за пазухой. Как оказалось, Пак Чимин действительно не верил, что его можно спасти. Это было откровение человека, который хочет сделать нечто хорошее напоследок. Значило ли это, что Намджун побеждает? — Хорошо, — наконец решительным голосом произнесла я и изобразила лёгкий поклон, — я постараюсь тебя не подвести. Чимин качнулся на месте и ещё раз прошёлся любовным взглядом по белым стенам, по блестящему паркету, по бережно начищенным зеркалам, задержал глаза на окошке в мансардном потолке, на хлещущей по стеклу дождевой воде. Наконец он удостоил смиренным взглядом и меня. Помолчав, он вымолвил: — Ты очень добрый человек, — после чего встал прямо, сложил ладони за спиной и прозрачно провозгласил, — приступим? Если брать откуда-нибудь отсчёт, думаю, именно в тот сонливый белесый день между мной и моим учителем танцев зародилось то, что можно шёпотом назвать взаимопониманием. Никогда больше я не получала от него злого взгляда, а если и получала, то это было совсем иное, лишённое прежней суровой враждебности зло. Чем лучше я танцевала, тем больше коротких улыбок и слов одобрения он себе позволял; натуго оплетённая шипастыми лозами, раз за разом мне всё больше обнаруживала себя одинокая, недоверчивая, изувеченная постоянным страхом личность. Я и правда напрасно расстроилась, что мы не приступили сходу к вальсу по программе «Алмаза». Так как именно с фигур Пак Чимина мне впервые открыл свои двери восхитительный мир изящных искусств. В первое же занятие я разучила сразу семь фигур — под шипение и зубовный скрежет своего учителя; после пыталась проделать их в разной очерёдности под его диктовку. Гораздо больше работы приходилось делать дома, но результат стоил того. Никогда не забуду своё окрыление в те моменты, когда спустя все провальные попытки, усталость и борьбу с собственным телом, вдруг, словно повинуясь невидимой нити, ведущей меня по пространству, я начинала выкруживать правильные фигуры под тихое раз-два-три и с замиранием сердца обнаруживала себя частью прекрасного. Когда мы наконец устроили перерыв, я была измождена, но взвинчена от восторга. Чимин молча прошёл к мансардному окну и, опираясь на стену, уставился на струящиеся линии. Дождь его гипнотизировал. Недолго думая, я схватила с пола одну из двух бутылок с водой, отпила из неё и присоединилась к своему учителю. — Сегодня приятная погода, да? — и тоже уставилась на пустое белое окно. — Вроде и дождь, и ветер, но при этом тепло и светло. — Ненавижу дождь, — отрезал мой учитель. Я неловко притихла. Но надолго меня не хватило. — Почему? Некоторые находят дождь поэтичным. У унылых явлений есть свой таинственный шарм… — Я уроженец Ахёна. До этих мест таинственные шармы не долетают. Изо всех сил я постаралась сделать вид, что отнеслась к этим неожиданным сведениям спокойно, и не наброситься с расспросами. Однако Чимин вдруг разразился сам: — Для меня дожди — это расставленные по всему дому вёдра, кастрюли и тазы. У нас с потолка вечно лило; ещё были сырость, плесень и… — он сделал паузу, — на то немногое, что удавалось накопить, приходилось бронировать отель для бабки. У неё от холода развивалась пневмония. — Ну, если вы пережидали дожди в отелях, то это ещё не так страшно… — Она пережидала. Было одно местечко, сорок минут на автобусе: там делали хорошую скидку старикам. Я отвозил её и возвращался домой. Всё равно нужно было периодически сливать из вёдер набегавшую воду. Я пребывала в волнительном тупике и панически пыталась придумать, что сказать, чтобы не испортить разговор какой-нибудь глупостью. — Ты что, один ночевал? Чимин покосился на меня со снисходительной полуулыбкой и снова уставился в окно. — Я уже, кажется, говорил: одиночество меня не коробит. — И всё-таки ты ненавидишь дождь. Он бесшумно посмеялся. — Не из-за одиночества. Возможно, было не очень удобно засыпать под мокрым одеялом под звон капель о дно ведра. Не буду скрывать, восторга от таких условий я не испытывал. Было влажно, меня постоянно знобило, и к утру я непременно просыпался простывшим. До сих пор я остаюсь очень чувствителен к холоду. Но одиночество, вообще-то, было единственной приятной деталью таких ночей. Бабушка немного ослабла умом к концу жизни. Иной раз она звала меня к себе посреди ночи в слезах, потому что забывала, кто она и где находится; я приходил, утешал её, уходил спать — и через десять минут всё повторялось; бывало, она путала события, имена, годы. Иногда она и меня забывала и звала именем отца. Я её любил, но в её обществе мне было невыносимо. Благодаря дождю у меня была достойная причина избавиться от неё хотя бы ненадолго. — Сколько тебе было лет? — Когда бабушка окончательно перестала видеть, кажется, около девяти. Примерно спустя год у неё начались проблемы с рассудком. — И сколько вот так ты прожил с ней? — До четырнадцати лет. «Пять лет». — Какой ужас, — в сердцах выпалила я. — Это ерунда, — фыркнул мой учитель. — Я бы не стал придавать столь мистическое значение дождю из-за каких-то там несчастных неудобств. — Из-за чего тогда? Он помолчал с какое-то время. Но всё-таки продолжил: — Когда начинались дожди, и я её сбагривал, в голову лезли всякие навязчивые мысли. Я думал, какой лёгкой и свободной становится жизнь, когда не нужно заботиться о ней. По правде говоря, в такие моменты мне хотелось, чтобы она скорее умерла. Подобные мысли пугали настолько же, насколько привлекали. И можешь себе представить, — шелестящий смех, — как раз в один из таких ливней это свершилось. Всю неделю подготовки к похоронам я прожил, как в трансе, а на самих похоронах уверенно чувствовал, что это я её прикончил. Я желал ей смерти буквально на днях, и вот, она мертва. Но сами помыслы о свободе теперь казались чудовищными. С тех пор дождь стал для меня своеобразным символом… — Чимин задумчиво сверлил окно глазами, — я не особо суеверен, но дождливую погоду считаю предвестником своего провала. На похоронах мне было уже побольше лет, вполне себе подросток, но я ревел, как младенец, о потере того, от чего сам мечтал избавиться. Даже сейчас, когда вспоминаю об этом, становится гадко. Хотя Дэнни до сих пор со смехом припоминает мне эту сцену… Я резко обернулась на него, как ошпаренная. — Дэнни?.. — промямлила я. — Ты уже тогда был знаком с Дэнни? — Я знаком с Дэнни с двенадцати лет. Вообще-то, он входил в число организаторов похорон. — Но тогда Дэнни сам был подростком, разве нет?.. — Да, именно так. Можно сказать, эта звезда взошла на моих глазах. Он всегда был одержим своими идеями, сколько я его помню. Я сразу понял, что должен держаться его, если хочу чего-то добиться. Внутри словно что-то упало. Перспектива перетянуть Пак Чимина на свою сторону вдруг показалась мне решительно невозможной. Эти люди были не просто его коллегами, они были его семьёй. Он знал их с детства; они организовывали похороны его бабки, дали ему кров, считали за своего. Однако… — Я не понимаю. Если вы знакомы так давно, ты сейчас должен быть примерно уровня Карлика или Доктора, или Белого. Почему ты коллектор? Пак Чимин беззвучно посмеялся, но ничего не сказал. Как вдруг меня осенило. — Бюро, — тихо выпалила я, — ты выполняешь какую-то другую работу, но никому о ней не говоришь. — Знаешь, я, кажется, понял, в чём загвоздка, — выдал он, — ты лезешь во всё это не ради кого-то, а ради истинной сути истории. Ты могла бы быть одним из тех одухотворённых учёных, полицейских или журналистов-расследователей, которые вгрызаются в любое дело с одной-единственной целью — правда. Ради неё они пожертвуют сном, здоровьем, безопасностью себя и других — чем угодно. Не то чтобы я ненавидел таких людей. Просто вы до того бодрые, до того энергичные, что сам я от одного вашего присутствия делаюсь каким-то вялым и апатичным. Для вас, сыщиков, всё вокруг, включая людей — ресурс для ваших исследований. — Вообще-то, я хотела поговорить с тобой об этом, — не слыша его, строго пропечатала я, — об этом бюро. — Не ты ли убеждала Чон Чонгука, что даже думать об этом опасно? Надо же, запомнил. — Я и не думала, — возразила я, — ответ сам пришёл мне в голову. — Да что ты говоришь… — тонкая улыбка. — Я не знаю, чем это бюро будет заниматься. Но, кажется, понимаю, какой ценой будет обеспечиваться деятельность. Может, Дэнни хочет продавать людей в рабство; может, будет разбирать их на органы; может, он хочет приносить их в жертву Сатане — неважно. Суть в том, что он будет платить вами, участниками организации, — улыбка медленно сходила с лица Пак Чимина. — Эта догадка привела меня к ещё одному открытию. Птичник же умер при загадочных обстоятельствах, да? Очень может быть, что он как раз пал жертвой бюро. А поскольку бюро возглавляешь ты… — я затаила дыхание; Чимин стрельнул в меня суровым взглядом, — то и Птичника убил ты. — Он умер не при таких обстоятельствах, — выпалил он неожиданно быстро. — Я даже не знаю, льстит ли мне или меня оскорбляет, что ты так подумала. — Что, прямо-таки нигде не попала? Он устало вздохнул, отвернулся к окну и выпал из разговора на добрую пару минут, после чего вернул внимание ко мне и, к моему небывалому удивлению, заявил как ни в чём не бывало: — Может быть, самую малость. Отдельные лица могут попасть под раздачу, но только отдельные лица, и те по чистой случайности. — Наши с тобой общие друзья, — твёрдо отчеканила я, — они могут войти в число этих «отдельных лиц»? Сейчас, с высоты прошедших событий эти разговоры предстают в совсем ином свете. Я не понимала больше половины из того, о чём мы разговаривали. В такие моменты чернильные глаза Пак Чимина сверкали, как обсидианы, но этот блеск пролетал мимо меня. Я долго ещё вспоминала этот наш с ним разговор; мне до сих пор от него не по себе. — А если я скажу, что могут, — прозвучал его бестелесный мягкий голос, — что ты будешь делать? Прежде, чем я успела выдать какую-то сумятицу, он протараторил: — Вообще-то, у меня не идут из головы кое-какие твои слова. «Если тебя преследуют все те ужасы, что ты натворил, то я тебя за всё прощаю». Помнишь, ты говорила такое? — Да. — Меня это поражает. Как так можно? Да ты же, выходит, само воплощение святости. — Что ж, спасибо, — ответила я в том же саркастичном тоне, в котором получила комплимент. — Если бы завтра, скажем, я убил Чонгука и Тэхёна, а после пришёл к тебе в слезах и во всём раскаялся, — леденящее душу спокойствие; пристальный испытывающий взгляд, — ты бы меня простила? По шее пробежались мурашки. Мы молчали. Поначалу я попросту была сбита столку, но минуты всё утекали и утекали в бездну тишины. Я успела давно уже осмыслить вопрос, а ответ так и не появлялся. — Правда же, это легко, — задумчиво хмыкнул мой учитель танцев, отворачиваясь к окну, — попускать зло, которое тебя никак не коснулось? Лёгкой рукой ты стряхнула все так называемые ужасы и обратила каждый мой поступок, реальный или мифический, в пустой звук. Я никогда прежде не испытывал такого странного чувства. Скажи мне вот что, птичка, — снова прохлада масляных глаз; комната сделалась на несколько оттенков темнее; наверное, солнце заволокло более плотной гурьбой туч, — даже если бы я попросил у тебя прощения от всего сердца, хватило бы у тебя милосердия отпустить мне те ужасы, которые по моей вине приключились с тобой самой? «Как зарезанный встанет и обнимется с убившим его…» — ты бы так смогла? «Всем, кто имеет охоту посочувствовать преступнику, необходимо поставить себя на место жертвы и заново протянуть объятия уже собственному губителю, — говорил татуировщик — тот, кто не сможет сделать этого, лицемер». Знаком ли вам глухой звон разбивающихся убеждений? Когда привычные нравственные ориентиры — эти простые нетленные истины — вдруг испытываются на прочность. Когда мир вокруг перетряхивает, и всё застывает в пространстве жуткого хаоса совсем не там, где должно. Когда самое фундаментальное и несомненное вдруг трещит по швам, и ты обнаруживаешь, что никогда уже не сможешь ничего сказать наверняка. В моём мире всё имело логическую подоплёку. Не всем легко даётся правильный выбор. Татуировщику, выходцу из любящей семьи, гораздо проще было встать на путь общественного порядка, чем мальчишке, засыпающему в пустой квартире под оркестр бьющихся о жестяное дно капель. Тот, кто всем своим видом просит о помощи выбраться из ямы собственных злодеяний обратно в люди, заслуживает хотя бы шанс эту помощь получить. «А теперь я лишу тебя всего, — звучал тихий голос Пак Чимина, — и повтори свои слова». — Я не знаю, — поникла я, окончательно запутавшись. — Зато я знаю. Отныне и впредь вместо моего лица перед тобой будет лицо твоих несчастий, на которое ты не сможешь смотреть без отвращения. Ты не знаешь ничего об ужасах, к которым я причастен, Рюджин, а значит, и прощать меня за них не имеешь права. «О, Намджуну бы понравился ход твоих мыслей…» — Получается, вообще никто не имеет такого права? — хмурясь от негодования, возразила я. — Что-то в таком мировоззрении неправильно. Один раз оступился, и ты навеки изгой без шанса реабилитироваться? Да, возможно, одни не простят тебя, но другие смогут. Твои беспросветные речи меня удручают. Что с тобой творится? Он задумчиво помычал и произнёс самым монотонным голосом: — Я стою на пороге необратимого, и, говоря по правде, мне невыразимо страшно. — Я права, да? Это бюро всем угрожает? — Да, ты права. Это действительно так. Я открыла рот и тут же закрыла его, как рыба. Все слова вдруг выветрились из головы. Мы простояли молча, как мне показалось, с целый час. — Тебе оно тоже угрожает, — наконец догадалась я, — просто немного в другом смысле. Ты не хочешь делать то, на что Дэнни тебя обрекает. Он молчал. Лицо — как отполированный мрамор. — И всё-таки ты это сделаешь, — с ужасом прошептала я, отворачиваясь. — Я же дал тебе слово, — вздохнул Чимин, складывая за спиной ладони, — обычно я стараюсь их сдерживать. — А если на другой чаше весов будет воля Дэнни, — мрачно изрекла я, — что тогда перевесит? — Не переживай, этого не случится. Никакой чаши не будет, и ничего взвешивать не придётся. Я бы не стал давать слово, которое не могу сдержать. — Боюсь, если твоё слово зависит от Дэнни, то я не могу на него полагаться. — Послушай, перестань притворяться, что ты что-то решаешь. Такая иллюзия опасна. Говорю по себе. «Неужели никак нельзя остановить то, что происходит? — билось в голове. — Никак нельзя отобрать его из лап Многорукого Дэнни?» Как вдруг до меня дошло. — Ты постоянно носишь с собой оружие, — вспомнила я, — что-то… — лицо Ким Намджуна возникло перед глазами, — или кто-то может помешать организации, верно? Взгляд моего учителя становился глубже и, как мне привиделось, опаснее. — Ты говоришь о доносчике? — зловеще тихо произнёс Чимин. — Мне кажется, или я только что услышал восхищение в твоём голосе? Меня сковало ежовой рукавицей ужаса. Тем не менее, почти помимо воли я процедила: — Да. Я надеюсь, он оставит от Дэнни одни головешки; а ещё, что ты спасёшься. Даже не от доносчика, а от своего босса. Тогда ты был бы свободен. В какой-то момент мне померещилось, что он сейчас вцепится мне в глотку и придушит на месте, но этого не случилось. Отстранившись, мой учитель танцев, будто ни капельки и не удивившийся, невозмутимо проговорил: — Боюсь, у тебя расшалилось воображение. Я и сейчас не пребываю в неволе. Но мы с Дэнни всегда были вместе. Если он исчезнет, я тоже перестану существовать. — Понимаю, ты можешь так думать после всех тех лет, что провёл в его обществе, но это неправда. — Это правда. Это реальность. И это определённо не то, что ты можешь изменить. — Это мы ещё посмотрим. Он рассмеялся, уронив голову на грудь. А после резко вскинул её, оглянул комнату с задумчивой, я бы сказала, несколько шаловливой улыбкой, и проговорил, вдруг проходя мимо меня: — Хватит, пошли танцевать. Хочу показать кое-что, — в центре зала он плавно развернулся и жестом пригласил меня подойти поближе, — сейчас ты поведёшь под мою диктовку. Я его почти не слышала. Вообще-то, я была права. Единственным спасением Пак Чимина от бюро являлся доносчик, который покончил бы с деятельностью Дэнни Многорукого раз и навсегда. Всё сводилось к хмурой фигуре, всегда сидящей в углу комнаты. К Ким Намджуну. Я направилась к своему учителю танцев, параллельно опуская на пол бутылку и стараясь унять дрожь в коленях. Чимин тем временем продолжал: — Мы пока не создаём пару, но я встану в двух шагах напротив тебя и буду зеркально повторять каждое твоё движение. Я постараюсь соответствовать твоему темпу и индивидуальному характеру выполнения. В результате мы будем точным отражением друг друга. Хочу, чтобы у тебя был стимул разучить фигуры как следует. Тебе понравится. Готова? Я кивнула, хотя готова совсем не была. Сначала мы повторили все фигуры заново, потом я потренировалась станцевать их одна в разном порядке. Движения были кривые и неловкие, и меня всё время колотило — мой строгий учитель почему-то не обращал на это внимания. Наконец он возвысился напротив и произнёс неожиданно мягко: — Не волнуйся. Сейчас будет легче, — после чего встал в позицию, зеркальную моей собственной, — я называю фигуру, выщёлкиваю счёт, и мы повторяем её в такт. Периодически фигуры будут меняться. Слушай внимательно, поняла? Ещё один автоматический кивок с моей стороны. Танец всё ещё был последней моей заботой. Всё моё естество целиком обуяло бюро — теперь уже определённо достойная причина, чтобы не участвовать в «Алмазе» и бояться вообще любого дела организации. Однако всё играло против идеи исчезнуть. Чон Чонгук и его невменяемость. Ким Тэхён и его упрямая жажда жизни на широкую ногу. Ким Намджун и его безумные игры. Все эти переживания жужжали в ушах страшным роем, когда мой учитель танцев встал напротив в точную копию моей собственной позы. Мне было всё равно, как я танцую. Однако следом случилось это. Чимин назвал фигуру и начал выщёлкивать счёт, и нас словно волной понесло по пространству. Забывшись, я слушала диктовку и наблюдала, как в абсолютной синхронности друг с другом мы выделываем фигуры в такт щелчкам. Всё это происходило будто без моего ведома. Меня толкнуло в правильную сторону, как по волшебству. Словно сторонний наблюдатель, я завороженно следила за тем, что наконец отдалённо можно было назвать танцем. «Щёлк. Щёлк. Щёлк». Мы проносились мимо зеркала, в котором выглядели, как два лебедя, хотя даже не стояли в паре. Я понятия не имела, как это выходит, но была просто поражена. Только позднее выяснилось, что дело было в исключительном умении моего учителя синхронизироваться с партнёром. Он умудрялся и копировать меня, и вести меня по залу одновременно. И снисходить до меня, и в то же время подтягивать меня до своего уровня. Мы кружили по всей комнате, две точные копии друг друга, и чёрные одежды развевались вслед за нами. Когда он наконец проговорил «стоп», и мы застыли, реальность показалась мне оставленной где-то далеко внизу. Я подняла на своего учителя взгляд, преисполненный тихого восторженного ошеломления. — Неплохо отвлекает, не правда ли? — хмыкнул Чимин с лёгкой полуулыбкой, застывшей в уголках губ. — Так чувствуется танец. Он выбивает землю из-под ног. Теперь поняла? Наконец до меня дошло, почему в любую свободную секунду он убирался в эту комнату. Это был его способ хотя бы ненадолго сбежать от всего. Невесомое, пустое, возвышенное пространство танца служило ему убежищем. — Не могу поверить, что это я делала, — я выставила перед собой ладони и глядела на них, не узнавая, — я же так не умею! — Вообще-то, ты совершала ошибки. Но не замечала их, потому что вошла в ритм. Пока что я сжалился над тобой и продолжал, в будущем я не буду так милостив. Чтобы подобного не повторялось впредь, потребуется отточить знание фигур до совершенства. На следующем занятии я просто сразу назову очерёдность, и ты должна будешь выполнить всё без единой ошибки. Если захочешь, постепенно количество фигур будет увеличиваться; я добавлю более сложные. И ещё нам просто необходимо будет сделать что-то с твоей угловатостью — это абсолютно никуда не годится… Я слушала и осторожно кивала, когда он вдруг объявил: — На сегодня всё. Спасибо за занятие. Воцарилась тишина. Почему-то я не спешила уходить, и Пак Чимин, вопреки моим ожиданиям, тоже меня не гнал. — Неужели я действительно зря в тебя поверила? — наконец негромко и глухо заговорила я с пустотой. — И ты, и Чон Чонгук… было самонадеянно пытаться вытащить вас из организации? Ненадолго мне показалось, что мой учитель смотрит на меня почти с сочувствием. Тонкий намёк на врождённую мягкость темперамента прятался не то в форме его кукольных губ, не то в уголках детских глаз, не то в фарфоровом изгибе скул. Кротость, истёртая до состояния колючей холодной скованности. Он видел нечто страшное, он проживал нечто страшное в данный момент, он собирался совершить нечто ещё более страшное в будущем. Это был человек, в сердце которого не осталось ни сожалений, ни надежд, ни сомнений. — Знаешь, я не питаю иллюзий относительно своей персоны, — заговорил он, — я не очень умён и не то чтобы очень силён. От других меня отличает только осознание масштабов собственного несовершенства. По этой причине я всегда тянулся к тем, кто значительно превышает меня во всём; мне не хотелось пресмыкаться где-то внизу, даже будучи человеком посредственных способностей. Пожалуй, ты первый человек, который и более глуп, и более слаб, но при этом вызывает у меня некоторое восхищение. Рюджин, ты не в состоянии мне помочь, но я тебе помочь хочу. У тебя пока что есть возможность руководствоваться жизнью, а не безвольно вертеться в ней, как в центрифуге. Не позволяй Ким Тэхёну лишать тебя этой возможности. Не иди на поводу у его хотелок. Поверь, я говорю это ради вас обоих. Послушайся моего совета сейчас, иначе будет поздно… — он, конечно, имел в виду совет, который дал мне в прошлый раз. Однако Тэхён, который, как выяснилось, подслушивал нас последнюю пару минут, и который в следующую же секунду с разбегу влетел в комнату, про этот совет ничего не знал. Всё случилось так быстро, что я толком не успела ничего осознать. Вот, он с воплями «ублюдок» подлетел к старшему товарищу. Вот, он схватил его за грудки. Вот, они сцепились и покатились по паркету. Вот, прозвучал один удар. Вот, ещё один. В испуге я вздрагивала и вскрикивала что-то бессвязное вслед, едва догоняя умом до смысла происходящего. А когда наконец очнулась, подлетела сбоку в попытке их расцепить. Остервенелый в порыве драки, Тэхён случайно так двинул локтем мне по скуле, что меня отбросило в сторону. Боль колокольчиками зазвенела в ушах. На глаза невольно навернулись слёзы. Однако это подействовало. — Прости, боже, прости… — услышала я над собой сбивчивое бормотание, пока перед глазами всё ещё рассыпались звёздочки, — сильно болит? Открой лицо… Оказалось, я намертво прижала к щеке ладонь. На собственных щеках и под глазом у Тэхёна горели красные пятна; из носа шла кровь. С Пак Чимином, чуть поодаль поднимающимся на ноги, была почти та же история. Я долго таращилась на них осоловелым взглядом: выпучивший глаза в смертельном испуге Ким Тэхён, мнущийся поодаль злющий Пак Чимин — прежде чем разразиться такими яростными тирадами в сторону первого, что, честно говоря, даже не хочу это описывать. Ладонями я отталкивала его от себя, но он тут же подлетал снова и без конца умолял показать ссадину на щеке, к которой словно приварилась моя ладонь. — Он настраивает тебя против меня! — горлопанил он. — Пожалуйста, ну покажи лицо, Рюджин… — Ты дурак, дурак, ты просто дурак… — зажмурившись, хныкала я; ладошка оставалась на месте. — Хватит ревновать меня! Ко всему свету! Он меня совершенно! Совершенно! Не интересует! И я его тоже! Скажи ему, что не то имел в виду, — эту фразу я рявкнула уже Пак Чимину. — О, очень интересуешь, больше всех, — с вызовом прошипел мой учитель танцев и обратился к Тэхёну, — давай, влупи мне ещё. У Тэхёна на лице выступили желваки, но он всё ещё с волнением рассматривал мою ладонь, приложенную к собственной щеке. — Моя девушка больше не остаётся с тобой наедине, — сквозь зубы прошипел он через плечо, — это окончательное решение. — «Моя девушка»? — хохотнул Чимин, нащупывая разбитый уголок губы пальцами; в глазах-щёлочках плясали бесята. — У меня идея, Ви, повесь на неё такую табличку, чтоб точно все знали. — Завались. — Скажи-ка ему правду, — строго наказала я своему учителю, — хватит издеваться. Он фыркнул с отвращением и молча качнулся к выходу, по пути ворча: — Как тебе будет угодно. Я не интересуюсь возлюбленными друзей, идиот. — Ты мне не друг, — бросил Тэхён, даже не обернувшись. Я заметила, что на пару секунд Пак Чимин застыл на месте. Тогда мне показалось, что эти слова, должно быть, его ужасно задели. В конце концов, он снова советовал нам сбежать, причём на этот раз — настоятельно. Лишь позднее я поняла, что он нисколько не обиделся. Скорее, это было злорадство. — Я пытался быть за тебя, — бросил он, открывая дверь, — ты сам всё портишь. Дверь за ним захлопнулась.