~
Фура сначала замечает Би, а потом уже переводит взгляд на Чэна. Он выбивается из общей атмосферы своим неприлично красивым лицом, зализанными черными волосами и острыми срезами глаз. В ушах у него полным-полно сережек, а зубы блестят, как акрил белоснежной ванной, в широкой акульей улыбке. В этом Фура похож на Ксинга — с первого взгляда никогда не поверишь, что он руководит бойцовским клубом. Скалится, заранее все понимая, и говорит искусственным тоном: — Надо же, Хэ Чэн, что вы, что вы. Как это вас угораздило спуститься из рая к нам, в преисподнюю? Чэн ведет глазами в сторону, намекая: без ушей. Фура кивает и скалится еще сильнее, как чеширский кот, по-джентльменски указывая рукой на небольшую дверь справа по коридору внутри Нивы, и они идут за ним. С тех пор, как Чэн в последний раз был здесь, ничего не поменялась. Нива все еще похожа на ухоженную помойку. В ней до отчаянного пахнет кровью. Неудивительно, что Рыжий работал здесь. Из всех клубов конкуренцию Арене по деньгам составляет только Нива — железобетонный питомник, где не спрашивают возраст, где каждый боец не ценнее расходного материала, где проигрыш и сломанные ребра любого новичка все равно будут вознаграждены. Фура не жадничает, деньги дает хорошие, просто каждый раз эти деньги могут стоить жизни. Здесь нет правил, морали и смысла. Здесь каждый дерется так, словно был рожден с анальгезией. Уничтожение человечности, жестокость инстинктов. Арена не платит за проигрыш первого боя, но обещает жизнь, стабильные бои и медиков. В Ниве деньги легкие, но пахнут кровью. — Ну и чем обязан? — хмыкает Фура, когда дверь за ними закрывается. — К тебе приходил рыжий парень? — спрашивает Чэн, пристально глядя в его лицо. — Приходил, — кивает. — Снова от тебя бегут сюда. Совсем ты их не ценишь. Это правда. Нива — начало и конец для большинства, пока Арена где-то в промежутке. Каждый из этих мальчишек начинает здесь, выхаркивая кровь от удара кастетом вместе со страхом смерти, а потом приходит к ним. Но в Арене их уличный норов не позволяет идти за поводком правил — и они возвращаются на новый круг. — Что с ним? — Ажиотаж, — фыркает Фура. — Слухи и лица, знаешь ли, быстро распространяются. — Он в одиночке? — спрашивает Чэн. — Нет, в препятствии. Чэн вопросительно вздергивает бровь, и Фура неприятно морщится. — Совсем забыл ты нашу систему, даже обидно. Псину-то хоть помнишь? Чэн слышит, как у Би, стоящего за его спиной, скрипят зубы, и сам едва успевает не выдать себя, не сжать челюсти с компрометирующим клацаньем. В комнате на троих учащается сердцебиение. Чэн знал, что Псина ушел сюда с концами, остался, как пригретый. Что Нива бесподобно удовлетворяет его истинно садистскую жажду крови, мести, голод к мясу. Псина был не первым из тех, кто пытался добить лежачего, но единственным разом, когда Би бил бойца. Два боя за раз, и Би еще несколько дней матерился из-за разбитой губы, а Ксинг отлеживался чуть ли не месяц. Единственный раз, когда Би срывает. Показатель его слабости к Ксингу, показатель ошибки Чэна с Псиной. — Помню, — отвечает Чэн. Фура коротко облизывает губы, и это смотрится пошло на его красивом лице. — Ну так вот. Препятствие — это три боя с фаворитом подряд. Только кулаки, без приколов. Вместе с Али, еще одним мальчиком, шесть боев за вечер. Оппоненты все так или иначе получают деньги, но вынести главного — джекпот. — Все новички? — Преимущественно, — кивает. — Когда? — Завтра. В девять начало. Чэн знает, что это опасно — прокол, уязвимость и собственные руки, приоткрывающие грудную клетку. И то, что Рыжий возвращается именно к Фуре, — чистое везение. Потому что тот лично повязан с Чэном парой раз, когда какой-нибудь безымянный мальчишка приходил к трагичному, но логическому финалу Нивы. Когда Фура просил помощи, связей — замни, я не обижу. Деньги пахнут кровью, но все еще остаются деньгами. Благодаря Фуре в Арене появились Крис и Сид — забирай, от сердца отрываю. И тот знает, когда нужно молча сделать, закрыв пасть. Знает, что может быть, если пасть откроется. — Каким выступает Рыжий? — спрашивает Чэн, вглядываясь в его глаза. Улыбка Фуры становится змеиной. — К третьему бою Псина обычно выдыхается. Бухает, что поделать. Он, знаешь, после вас размяк. Вы ему свои правила в башку вбили. А Рыжий выступает первым. Он же все-таки сильный боец. Не так ли? Чэн коротко выдыхает, пристально глядя ему в лицо. Он собирается совершить еще один шаг подошвой ровно в кровожадную сердцевину мины. Здесь уже нет правильных и неправильных вариантов, есть просто более и менее болезненные. Выбор меньшего из множества зол никогда еще не казался таким сложным. Потому что Чэну на уровне условно-безусловного рефлекса хочется найти мальчишку, схватить его за руку. Заставить, заставить, заставить его — послушайся, послушайся, послушайся, как и я в свое время. Хочется приказать Фуре отменить его бой или просто купить бойца, чтобы тот сопротивлялся слабо — все это решается за деньги по щелчку пальца, а они в этой ситуации дешевле всего, потому что в любом из исходов заплатить придется большим. Хочется заставить Рыжего остаться, просто потому что по-другому он не умеет. Заставить, сломаться, подчинить — схема, проверенная годами. Она работает безотказно. Она сработала на нем самом — и на всех остальных. На всех, кроме Тяня. На всех, кроме Линг — даже если бы он попытался. И она же — то, почему все это и происходит. То, что наверняка сделал бы Би, в итоге превратив хаос во взрыв. Сейчас, глядя в змеиное лицо Фуры, ситуация вдруг кажется почти комичной. Чэну практически не верится в то, что произошло, что происходит, что он собирается предпринять в попытке уже не исправить — просто не допустить худшего. Действительно хочется усмехнуться: и как тебе удалось это со мной сделать? Но смех — один из шрамов, и здесь он действительно мешает, действительно не вписывается в ситуацию. Чэн знает, что любое из решений окажется плохим. Что они все похожи, и его выбор — просто не выстрелом в лоб, а в обход. Но он не может бездействовать, если в состоянии не допустить. И готов столкнуться с последствиями лицом к лицу. Достает из портсигара сигарету и, подкуривая, коротко кивает Фуре: — Окажешь мне услугу?*
Рыжий рассчитывал, что Нива встретит его как родного, но она в ответ лишь скалится, шипит на него своими зубами с кровавой пеной. Старается укусить. Чувствует, что Рыжий теперь чужой, что он предатель, беглец, собака, которая вернулась обратно, как только ей наступили на хвост. Так и есть. Все чистая правда. Он затягивает черные бинты на сбитых кулаках до боли. Чувствует слабую резь в ребрах, в лице, тяжесть и растянутость мышц. Подсохшая кровавая корка на его костяшках постоянно слезает, плюясь сукровицей, и это охренеть как неприятно. Он знает, что проиграет с вероятностью в девяноста процентов, где десять — это чисто удача свойского новичка. Знает, кто такой Псина. Но Фура платит за проигрыш всем, в отличие от Арены. Рыжий готов проигрывать хоть шесть раз подряд, если будет знать, что получит за это деньги. Его тело и здоровье в этой мизансцене стоят далеко на втором плане, за границей режиссерского видения. Здесь, в закоулке рядом с раздевалкой Нивы, он полностью принимает положение дел, без остановки прокручивая в голове голос матери. Бой, смены на складе. Потом еще бой. До пятого числа — даты ежемесячных выплат по долгу — он не может позволить себе передышек, даже если будет терять сознание, совсем как Юи. Встанет. Не привыкать. Упасть, встать, упасть, встать. Долбаная взрослая говножизнь. — Эй, малой, — раздается сверху голос, и Рыжий дергается. — Я от Фуры. Ты пойдешь третьим. — Что? — хмурится. — Почему? — В рот не ебу, — и уходит. Он решает не задумываться, потому что это выгодно. Это охренеть как круто. К третьему бою Псина устанет. Как минимум — не отпиздит его до кровавого киселя. Как максимум и тот самый кусочек удачи — может, даже удастся его вынести. Может быть, у Рыжего получится вытянуть зубами изнутри запиханную под ребра агрессию. Вывезти на ней, бок о бок, рука об руку. Зуб за зуб, око за око. Арена вдалбливает правила-гвозди огромным молотком, но сейчас случай экстренный. Возможно, ему удастся смиксовать злость и долбаный контроль в мешалово пятьдесят-на-пятьдесят. В конце концов, жалко ведь потраченного на тренировки времени. Сука. Мысль о тренировках запускает неизбежную цепь: Би — Чэн — шрамы. Пульсирующие воспоминания-травмы под подушечками пальцев. Свои собственные слова острее лезвий. Рыжего практически сгибает пополам от сатанинской давки на грудь, и он стискивает зубы, и задерживает дыхание, и едва удерживается от того, чтобы сжать голову руками. — Сука, — выдыхает шепотом. Это не прекращается. Это растет с каждым часом, и ему уже вчера вечером кажется, что больнее не бывает, но собственная психика умеет удивлять. Она срывается с петель, как гимнаст с порванных у основания полотен, и Рыжий тонет внутри своей башки. Пытается найти, где именно — в какой конкретный момент — проебался. Наверное, когда пришел в Арену. Когда спутал Би с главным. Когда впервые послал Чэна нахуй. Когда какого-то хрена решил, что сможет с ним справиться. Заткнись, заткнись, заткнись. Заткнись, сука, хватит. Рыжий выныривает из последних сил, заталкивает его глаза, и его шрамы, и его пальцы глубоко под желудочки. Деньги. Бой, кровь и деньги. Старая жизнь, встречающая лучшим другом. Как будто ничего не было. Ничего, если подумать, действительно не было — это что-то безымянное, бессмысленное, бесхребетное. В этом нет ничего, кроме энтропии. Вдыхает и выдыхает. Слышит, как начинает орать толпа. Первый бой начался. Он тянется по коридору, выныривая из темноты, глядя из-за голов на поле Нивы. Никаких понтовых сеток, а пол не отмыт от крови с прошлого боя. В центре действительно ринг, достаточно широкий, но все равно ограниченный, и Рыжий следит взглядом за тем, как Псина ездит челюстью, лениво глядя на оппонента. Он был первым из бойцов Гуанчжоу, которого они с Лысым увидели после того, как сюда переехали. С ним был первый бой, который Рыжий посмотрел в Ниве. Демонстрация на максималках, сразу в полымя. Он до сих пор помнит, как расширяются глаза у Лысого, когда Псина в окружении поля Нивы добивает какого-то парнишку острым прикладом кроссовка в живот. Псина выглядит как идеальный боец. Он не такой худой, как сам Рыжий, но и не такой громоздкий, как Акула. Мобилен, быстр, уворотлив. Но рожа у него выглядит хуево — с опухшими щеками, чисто алкогольными мешками под глазами, порезами от бритвы. Его взгляд то и дело виляет, а тело слишком расслабленно. Псина бухал еще тогда, когда Рыжий только пришел в Ниву. Сейчас, видимо, его окончательно доломало. Но с сусликом, который стоит напротив, ему это не мешает. Пацаненок хорошо уворачивается, но удары его косые и смазанные, стреляющие в молоко, и первый удар Псины выходит сильным, в область грудины. Пацаненок хорошо передвигается, шустро и с реакцией, но Псина живет агрессией, живет боями и кровью, и на первой же минуте понятно, кто выиграет бой, даже если тот сейчас бухой. Я проиграю, думает Рыжий. Сразу после: да и похуй. Отходит обратно к углу коридора, опирается спиной на стену. Он отвык. И размяк. Потому что наравне со злостью есть еще и страх за собственную шкуру. Настоящий, не на уровне инстинкта самосохранения. Слава, мать его, богу, что иду третьим. И он чувствует себя так, будто его вскрыли. Препарировали, как дохлую лягушку, все кишки наружу. Хуже делает Лысый, который выглядит как истеричка, когда Рыжий вчера вечером залетает в квартиру, едва ли что-то объясняя, и запирается в свой комнате, пытаясь побороть желание выйти в окно. Он чувствует придурком себя. Чувствует придурком Чэна. Во всевозможных смыслах. Чувствует себя в клетке. Чувствует в этой же клетке, но в другом углу, Чэна. Насильно отряхивает голову, чтобы выдолбить его образ из головы, и слушает, как идет бой. Слушает, как орет толпа, когда Псина неизбежно выигрывает. Концентрирует внимание на дыхании, когда спустя перерыв начинается второй раунд. Ради интереса выглядывает из-за угла. И застывает. И смотрит на Акулу расширенными глазами. Сердечная мышца воет от спазма, а он захлебывается предположениями и попытками в осознание. Потом — шоком. Потом — злостью, опаленной до углей, выбеленной по центру, и ноги сами срываются с места. Он несется в сторону каморки, которую Фура называет своим кабинетом. По пути думает: но Акула же уволен из Арены — он наверняка просто теперь работает здесь. Думает: ничего удивительного, просто стечение обстоятельств. И: просто проверить, просто убедиться. Рыжий сталкивается с Фурой в дверях, как будто тот чувствовал, и все эти мысли низводятся до атомов. Больше нет оправданий. — Папочку ищешь? — скалится Фура абсолютно по-скотски. — Где он, — без интонации, на выдохе сквозь зубы. Фура смакует выражение его лица, коротко облизывает губы. Он знал. Этот тупой ебаный мудак наверняка знал еще вчера, потому что Рыжий уверен, что Чэн был здесь сразу. Он знал, издевался, не сказал. Он издевается сейчас, выдерживая театральную паузу. Рыжему стоило догадаться. Стоило, блять, подумать, что он не послушается. Что ему (не) наплевать, ему (не) все равно. — Где он, блять? — почти вскрикивает Рыжий, и Фура усмехается. — Бой будет долгим, — хмыкает. — Думаю, можешь отойти покурить к черному ходу. С тобой там вроде поговорить хотели. Рыжий едва дослушивает его слова, срывается по коридору прямо, заворачивая к пожарке. Дверь открывается с лязгающим хрустом, и сначала он сталкивается взглядом с Би, удерживая рваный зрительный контакт, прежде чем видит его. Смотрит на него. Прицеливается в глотку. Он ждал его. Он, мать его, ждал Рыжего. Знал, что Рыжий узнает и поймет. И все равно сделал. И он здесь — не боится встретиться лицом к лицу. — Цю, — говорит Чэн, и Би порывается что-то сказать, но так и не говорит. Задевает Рыжего плечом, когда уходит, а потом за ним хрустяще лязгает дверь, и они остаются одни в узком пространстве пожарного выхода, и смотрят друг на друга, и впитывают, пока Рыжий собирается в кучу. На секунду прикрывает глаза, заставляя свой разум очиститься и забыть любую идею о саморегуляции. Нарочно думает про деньги и про маму, про боль в ребрах и сукровицу на костяшках. Вспоминает те два раза, когда Чэн вжимал его шею в землю подошвой начищенного ботинка из натуральной кожи. Он вытерпит третий раз. Это будет даже справедливо — три на три. Замах сильно тянет подбитую мышцу в плече. Удар выходит хлестким, сочным и громким, рикошетит от стен. — Какого хуя ты творишь, блять? — рычит Рыжий, пока Чэн слегка сгибается. Плечи напряжены, тело в состоянии безупречной алертности, и Рыжий готов, готов увернуться, хотя бы постараться. Испытать удачу и не лечь мордой в асфальт с первого же удара. Он полагается на кипящую злость, пузырящуюся у основания трахеи, и сжимает кулаки вместе с зубами. Но удара не происходит. Ни через пять, ни через десять секунд. Чэн распрямляет корпус, сплевывает на асфальт кровь. Рыжий разбил ему губу. Тот даже не кривится, утирая рот рукой в черной перчатке. — Просто тебе помогаю, — говорит он спокойно, но не роботизированно. В его голосе внезапно есть жизнь. Этой жизнью Рыжий задыхается. — Что? — на выдохе. — Помогаю, — повторяет Чэн, словно Рыжий не расслышал. Рыжий расслышал. Подсознательно понял сразу, как увидел напополам разбитую шрамом рожу Акулы. Он должен был догадаться еще с фразы того мужика о переносе его боя, должен был предвидеть вчера вечером, должен был осознавать неизбежность, когда за спиной захлопывалась входная дверь бесчувственной квартиры Чэна. Когда она отрезала шаги и его голос. Какого хера ты притворяешься? — Ты, блять, не понял меня? Я не хочу от тебя нихуя, никакой ебаной помощи! — почти кричит Рыжий. — Я тебе не ебаная собака, не Лео. Не брат, не друг, никто, блять. Мне не надо помогать, мне нихрена от тебя не надо. Я тебе никто. — Это не так, — отвечает Чэн, и язык его коротко проходится по разбитой губе. — Я не могу просто смотреть на то, как ты разрушаешь себя снова сразу после того, как восстановился. — А, то есть я все-таки восстановился? — усмешка жуткая и горькая. — Мне нихрена от тебя не надо, слышишь? Улавливаешь? Мне не нужны твои ебаные тренировки, ебаный контроль, ебаные деньги, ебаная жалость. Я не хотел нихрена из этого, я предупредил тебя. Я пришел драться, а не играть в какие-то дочки-матери, чтобы потом ты... понимаешь, блять? — Понимаю. Я это делаю ради тебя, а не себя. И ничего не жду взамен, кроме сохранности твоей жизни. Заткнись, заткнись, замолчи. — Ты, сука, слышишь себя? — еще одна усмешка все больше похожа на истерику. — Я тебя предупреждал даже не сметь меня контролировать, а в итоге ты делаешь, блять, ровно это же? Опять, блять? — Я знаю, как это выглядит и как ты это воспринимаешь. Заткнись, сука. — Нихрена ты не знаешь! Молчи, послушайся, молчи. — Но я не пытаюсь тебя подчинить. Не пытаюсь контролировать и привязывать. Я волнуюсь за тебя, — это почему-то звучит как вскрытие грудной клетки. — И не хочу, чтобы с тобой произошло то, что может произойти. Это ложь, это ложь, это ложь. Хватит. Мне. Пиздеть. Хватит. Скажи. Блять. Честно. — Заткнись, — рычит Рыжий сквозь зубы, сжимая кулаки. — Заткнись, это все полная хуйня. — Я не стану держать тебя, Шань, — «не отпускай меня». — Но мне нужно убедиться, что ты будешь в порядке. Все переворачивается. Это искренность. Чистая. Неразбавленная. Клетка раскрывается, но пространство за ее пределами вдруг оказывается куда более сжатым и страшным. Второго своего удара Рыжий не ожидает сам. Практически не осознает, как замахивается, не осознает, что это не удар — это пощечина. Челюсти Чэна сжимаются в такт, он прикрывает глаза и шумно выдыхает через нос. Выглядит так, будто сам вспоминает контроль, которому так отчаянно пытался научить Рыжего хрен пойми зачем. Его плечи напрягаются, кулаки рефлекторно сжимаются с приятным хрустом кожи перчаток. И вот сейчас — вот сейчас Рыжий должен оказаться мордой в асфальт, потому что это уже слишком. Но удара снова не поступает, и ожидания обманываются, и становится еще хуже. Ладонь жжется от удара, внутренности — от ярости. Рыжий выжимает на грани крика: — Все, что мне от тебя было надо, это, блять, выйти на Арену. Я ничего больше не просил. Я никогда ничего не просил, кроме этого раза. И ты отказал. Ты, блять, отказал, когда мне это было нужно больше всего, без ебаной причины, а теперь пытаешься — что? Ослабить Псину Акулой, ставишь меня третьим, чтобы у меня был шанс или на крайняк чтобы он меня не добил, блять, за спиной, как ебаная крыса. Слюна пенится на губах. Рыжий чувствует себя собакой, которую выкинули на обочине. — Ты… — голос хрипит и срывается. — Ты опять не слушаешь. Делаешь, сука, то, что сам считаешь правильным, как будто я, блять, ебаный ребенок какой-то, которого нужно опекать. Не нужно, блять, мне ничего, слышишь или нет? Это больно просто пиздец. Чэн — это больно. — Я же сказал тебе, я же просил тебя. Какого хрена ты не послушался? Грусть, смех, страх, гнев. Четыре особо крупных шрама, отпечатавшихся на подушечках. — Ты, блять, даже не ублюдок, Чэн. Ты просто… ты просто реально ебаный мудак, — выплевывает Рыжий. — Я тебя, блять… Он заглядывает ему в глаза — и ударяется о них, и морщится, и жмурится изо всех сил, сжимая переносицу большим и указательным пальцами, немного запрокидывая голову. Лицо у Чэна такое же безупречное, как и всегда, несмотря на небольшую сечку на губе и розовый след от пощечины, но глаза иссечены шрамами. Вторым, третьим. Глаза не врут. Слова, действия — да. Глаза не врут. Не врут. Не врут. Нет, нет, нет. Из радужки его — темной, как бездна — вытекает беспредельная тоска, и Рыжему хочется завыть, но получается только разозлиться еще больше. Сердце сплевывает на внутренние органы чередой хаотических пульсаций, и он сам в это не верит, но другого выхода не видит, и ему хочется прикоснуться к нему настолько же сильно, насколько не прикасаться даже во время удара. Раскрывает глаза, смотрит ему в лицо. Достает самостоятельно же зашитые внутрь воспоминания-шрамы. Его пальцы, его белые полосы. Его глаза. То, как он утирает ему кровь с подбородка. То, как он сжимает его руку, пока Чжо достает нож из плеча. То, как он гладит его тыльной стороной пальцев. — Я тебя ненавижу. Поверь мне. Поверь мне и уйди. Чэн не уходит. И глаза его снова не врут. Хочется к нему прикоснуться — и Рыжий бьет снова, на этот раз по-настоящему, рассекая бровь. Импульс удара отдает в сбитые костяшки под черными бинтами — теми же, которые он берет с собой в первый день Арены. Чэн клацает челюстью, и его ведет вбок, и это сто процентов больно, но наверняка не так, как розги за эмоции, как нож в плечо, как любое из тех слов, которые Рыжий говорит ему, вжимая палец в сердцевину бинта, и которые сейчас меняют позиции в обратную сторону. Значит, я чувствую боль. Значит, я живой. И он снова — сука, сука, сука — поднимает взгляд. — Какого хуя ты не сопротивляешься? — полукриком. Рыжий подается вперед, изо всех сил толкая его ладонями в плечи, и Чэну удается перехватить его предплечье, сжать цепкими длинными пальцами так, чтобы от одного прикосновения скрутило все внутренности. С дистанцией, сведенной до минимума, Рыжий опять чувствует запах вишни, смешанный с кровью. Сквозь шум в ушах слышит рваное сердцебиение Чэна. Слышишь? Бьется. Я живой. Я живой. Я живой. Запах грозы посреди отчаянно чистого поля — и ему не хочется этого делать, так думать, заставлять себя это чувствовать, обманывать их обоих, но другого выхода нет, и он изо всех сил вырывает предплечье, отходя на шаг назад. Чэн смотрит прямо в глаза, говорит хрипло и низко: — Я не хочу делать тебе больно. Ему хочется. Хочется к нему прикоснуться. Чтобы ударить или чтобы почувствовать. Прикоснуться к нему и заземлиться, как до любого ближнего предмета во время панической атаки. И сейчас, когда в беспросветных глазах Чэна внезапно оказывается слишком много жизни, в самом Рыжем не остается ни капли настоящей злости. Хочется к нему прикоснуться. Но это не сработает ни в одной из мыслимых вселенных. Мысль бьет ниже пояса: я с тобой не справлюсь. Не справлюсь. И ты не справишься со мной. — Заткнись, — выдавливает Рыжий сквозь зубы, сжимаясь изнутри. — Я не хочу нихрена из этого слышать. Зачем ты притворяешься? — Я не стану тебя держать, — говорит Чэн. — Приму любое твое решение. Но мне необходимо, чтобы ты был в порядке. Поэтому я здесь. Я живой. Я живой. Как и ты. Ты — ты живой. Так, блять, не должно быть. Так не бывает. — Хватит, — безнадежно рычит Рыжий. В этой аккордовой последовательности Чэну достается последний. — Шань, — и Рыжий не бьет. Больнее, чем дозволено. Больнее, чем он может вынести на любом уровне. Неограненная искренность. Острые углы. Рыжий сглатывает, думает: и как тебе удалось это со мной сделать? Что ты сделал со мной? Пятится назад не в состоянии оторвать взгляд от его рассеченной острой брови. Корпус Чэна снова прямой, как под линейку. Плечи такие же широкие, как в первый день в дверном проеме раздевалки. И лицо у него идеальное — идеально красивое — даже с разбитой губой и бровью. Чэн чувствует боль. Чэн просто к ней привык, как к матери. Я с тобой не справлюсь. Я себя переоценил. Ты для меня — слишком. Я запутался. Заблудился. Рыжий действительно не справится. Можно оскалиться, дать отпор и убежать, когда тебя покупают, приковывают к батарее, садят на цепь — но с этим не сделать уже ничего. И он не справится. Он не умеет. Его не учили. Он сейчас, глядя в невыносимо новую жизнь в глазах Чэна, действительно его — их — боится. — Я тебя ненавижу, — тихо говорит Рыжий. — Я тебя ненавижу, — повторяет. В этих словах ноль смысла. В них просто легко поверить. И он надеется, что Чэн купится, поверит и уйдет. Надеется, что сам купится, поверит, не вернется. И не выносит, не выдерживает. Вылетает обратно мимо хрустящей двери пожарки, по коридорам, мимо кабинета Фуры. Акула выиграл. Спустя перерыв оказывается в центре Нивы, напротив Псины с разбитым лицом и шатающимся телом, когда объявляют третий бой. Когда зрение центрируется, захватывает все до деталей. Когда видит, куда Псина собирается бить, раньше, чем тот сам это осознает. Он его ненавидит. За все. Не выносит, не выдерживает, когда мозг просчитывает идеальные траектории, четкие схемы. Когда в теле больше нет ни одного позыва к боли, позыва к ярости, когда он знает, что делать. Когда настолько захватывает контроль над Псиной, что тот от удивления широко раскрывает пьяные глаза, ловя грудиной разрушающий удар. Когда падает на колени. Когда сплевывает кровищу в самый центр, в самое сердце Нивы. Он его ненавидит. За все. Не выносит, не выдерживает, когда Фура затаскивает его в кабинет после раздевалки, вручает ему толстый конверт. Говорит: тут за твой бой и за второй. Когда только на улице понимает, что не снял бинты. Когда понимает, что на его пальцах — месиво из крови: собственной, Псины и Чэна. Он его ненавидит. За все. Ветер улицы встречает его ударом по лицу, рассекающим скулу. Он его ненавидит. За то, насколько сильно хочется к нему прикоснуться.