Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Два года назад, «Нова Проспект»       Дни сменяли друг друга; тюрьма превратилась в рутину. Фрэнк больше не ждал, когда его заберут в новую секцию. Он смирился с неопределённостью, хотя, что можно было назвать более определённым, как не жизнь в «Нова Проспект».       Камера. Работа. Камера. Работа.       Практически всегда Фрэнка отправляли на перерабатыватель, и почти всегда ему доставалось место у какого-нибудь станка, число манипуляций с которым сводилось к одной-единственной операции. Нажал кнопку — механизм запустился. Нажал — и снова.       Время рассыпалось, точно ветхая ткань, и Фрэнк давно потерял счёт дням. Чего не скажешь об Освальде. Он продолжал считать; так Фрэнк узнал, что уже наступила зима, чего, впрочем, по погоде никак нельзя было утверждать — из-за деятельности Альянса климат на планете значительно изменился, став однообразным. Одна и та же погода, одни и те же стены и порядок дня, сутки не столько сменяли друг друга, сколько перетекали одно в другое, напоминая бесконечную ленту, и приходилось пользоваться банальной по своему принципу процедурой счёта, чтобы не сойти с ума окончательно в таких условиях. «Нова Проспект» в утрированной, сгущённой форме демонстрировала прообраз мира, к которому стремился Альянс: завоёванное время, побеждённая смерть, непрестанная переработка материала, пока не останется ничего, кроме чистого эффекта производства. Кроме света. Любое сырьё, любая материя, любой объект физического мира должен беспрепятственно раствориться в безмерном потоке великого света. Во вселенной нет побочных материалов, энергия не тратится, а свободно течёт, не рассеиваясь впустую.       Никаких изменений, никаких перемен — и никаких жертв, связанных с этими переменами.       — О чём думаешь? — спросил как-то Фрэнк.       — Я не думаю. Я жду, — ответил Освальд.       — Чего ждёшь?       — Подходящего момента.       После этого оба уснули.       У Фрэнка был свой метод сопротивления одурманивающему ритму. Он постоянно размышлял о побеге. Эта идея, как споры, занесённые мозг, постепенно разрослась, заняв всё свободное пространство. Впрочем, дальше гипотетических прикидок, как можно сбежать, Фрэнк не заходил. Он никак не мог понять, как же связываются у Освальда внутренняя и внешняя свобода. Даже если ты не видишь поводка, это не значит, что его нет. Освальд, видимо, был слишком умён — в том числе для самого себя. Удивительно, как легко спала почти мистическая аура с этого человека. Для этого достаточно было «умереть».       Фрэнк больше не вспоминал о карцере. Иногда он видел сны о нём, снова чувствуя себя связанным, обездвиженным, задавленным, и тогда Фрэнк просыпался в холодном поту, радуясь, что камера хотя бы попросторней той конуры.       Если побег удастся, далеко уйти не получится. Проблем было достаточно. Фрэнку и Освальду просто не хватит сил найти себе какое-нибудь пропитание и прибежище. При этом, Освальда, как можно было судить, не слишком волновала прагматическая сторона дела: наибольшей важностью для него обладал сам факт того, что он должен оказаться за пределами «Нова Проспект». Свобода стала наваждением, проклятой мечтой, которой Освальд, видимо, предавался уже очень долгое время. Вполне вероятно, свобода попросту соблазняла его, однако, не менее вероятно то, что как раз этому соблазну Освальд сопротивлялся больше всего.       Ещё одну сложность представляла фауна — как земная, так и инопланетная.       — У муравьиных львов три раза в год наступает сезон спаривания, — сказал Освальд. — Они становятся очень агрессивными и чаще всего вылезают на поверхность.       Заканчивался февраль. Как раз в этом месяце эти твари должны прекратить оплодотворять самок.       Фрэнк предпочитал не вдаваться в детали инопланетной биологии. Он до сих пор относился к словам Освальда как к призрачным, неосуществимым планам.       Если не муравьиные львы, то одичавшие звери, что наводнили загородные территории, убьют беглецов.       Свобода всегда связана с риском.       План Освальда, судя по всему, состоял в том, чтобы улизнуть из-под надзора охранников во время работ на внешнем периметре. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, где именно наблюдение за заключёнными слабее всего. Понятно, что имел в виду Освальд под «моментом». Он ждал, когда ему вновь поручат ремонтировать гидранты.       - Всегда получалось так, - рассказывал Освальд, - что на периметр нас отправляли буквально за несколько дней до того, как у муравьиных львов начинался брачный период.       Их разговоры проходили обычно по ночам, после отбоя. Утром сокамерники не обменивались ни единым словом. Освальд, казалось, практически не уставал. Но засыпал быстрее Фрэнка. Тот ещё пару часов ворочался на койке: по прошествии времени сон спокойнее не стал, и чаще всего днём Фрэнк словно бы блуждал на границе полного забытья и бодрствования. Реальность не становилась менее реальной, напротив, после карцера она как бы освободилась от налёта надежд, ожиданий, иллюзий. И сама идея побега не казалась иллюзией — она была просто невыполнимым вариантом. Никто из заключённых не был готов вырваться за пределы условий, что кропотливо создавала «Нова Проспект». Начальство тюрьмы прекрасно справлялось с задачей вытравить из людей последние зачатки разумной воли. Из человека должен получиться солдат. Или хотя бы хороший рабочий. Винтик гигантской, необозримой машины, суть действий которой и цели функционирования абсолютно непостижимы. Есть только труд. Хотя, даже труд, как проявление какого-никакого творческого принципа, Альянс сводил на нет — труд превращался в грамотное выполнение функции, и чем примитивнее функции, тем лучше их выполнение. А людям следует доверять только самые простые задачи, по сравнению с которыми банальный арифметический счёт кажется проявлением гениальности.       — Ты не передумал? — спросил Освальд.       — Бежать?       — Ну да.       — Я думаю, это бесполезно.       — Не прагматические цели определяют человека, пойми. Прагматика — это завод, тюрьма, это наши с тобой сейчас условия существования. Всё, что вредит полезности работы, мгновенно отсекается. Побег в любом случае лишён смысла. Совершать что-либо бессмысленное — это и есть проявление свободы.       — Ты говоришь загадками.       — Просто ты не всё понимаешь. Проснись — и увидишь правду.       Фрэнк хмыкнул. Он не был прожжённым скептиком, но высказывания Освальда казались полной галиматьёй.       Если Освальд согласен с Фрэнком насчёт бестолковости побега, то почему держится за эту идею?       Всё же, и Фрэнка она захватила.       Смена рабочих будней была столь монотонной, что исключала даже малейшее ощущение какой-либо новизны; голос из репродуктора практически поселился в сновидениях Фрэнка, и даже когда ему ничего не снилось, в подсознании всё равно звучали слова о пользе труда, о стремлении Альянса создать из человека его лучшую версию, ускорить эволюцию до невообразимых темпов. И всему поможет труд, много труда, суть которого заключалась в послушном исполнении операций. Эволюция ускорялась пинками и ударами, криком надзирателей и командами охранников. Не смотря на это, Фрэнк не забывал пережитый в карцере опыт; он мирился с тем, как тюрьма меняла его внешне, однако внутри чувствовался некий стержень, корень спокойствия и мягкой отрешённости, который позволял практически беспристрастно созерцать окружающую действительность.       Тем не менее, мысли о побеге разрастались быстро. Фрэнку они казались не столько избыточными, сколько раздражающими, потому что в них присутствовала некая доля возбуждения, дикости. Желание горело своим собственным огнём, не спрашивая того, кто испытывал это желание, насколько оно целесообразно. Так, наверное, человека подначивает на преступление не идея о грабеже или наживе как таковой, но азарт — чистое, необузданное, практически инстинктивное стремление, не продиктованное никакими внешними причинами.       Как тогда, в Сити-17. Увидев дело своих рук, Фрэнк не запаниковал. Он обмер; внутри разливалось ощущение загадочного блаженства. Доли секунды, в течение которых преступник испытывает счастье от исполненного умысла. Ведь убийство произошло не потому, что Микки нужна была помощь. Вовсе нет. Вырубить патрульного мог и Джек. Проникая дальше в воспоминание, Фрэнк начинал понимать, что неосознанно хотел совершить такой шаг, разрушить свою прежнюю жизнь. В этом замахе и ударе, прервавшем жизнь ГО-шника, в невероятно плотном клубке переплелись многие и многие нити, которыми было сшито существование Фрэнка Зинке: отец-тиран, отсутствие внимания, неудавшаяся любовь, разрушенная юность, гибель надежд… Устав проживать день ото дня какое-то подобие жизни, Фрэнк захотел покинуть эту обитель. Тогда он, естественно, не сознавал этого. Спрятанное глубоко в душе, понимание постепенно выходило на поверхность. До определённого момента абсолютно непостижимой казалась Фрэнку мысль, что человеческая жизнь, несмотря на речи о свободной воле и сознательном выборе, по сути направляется лишь тёмными, иррациональными импульсами; теперь же, находясь в тюрьме, вспоминая фрагментами день, когда он убил патрульного, Фрэнк видел истинное положение дел, и никакого разумного, ответственного поведения среди них не было. Только последствия решений, принятых под контролем таинственных желаний. Печальный удел: тешить себя иллюзией, что в жизни всё зависит от тебя. А на деле — тёмный лес, пустынный берег, мёртвая земля.       И всё же Фрэнк не утратил известной доли прагматизма; как-то он спросил у Освальда, куда же они отправятся после побега. Сокамерник ответил тут же:       — На западе, дальше по побережью, находится городок. Я слышал, Сопротивление там организовало нечто вроде коммуны. Городок называется Рэйвенхолм. Там раньше шахтёры жили.       — И сколько туда добираться?       — Не знаю. Знаю лишь примерное направление.       Вопрос о том, насколько длинным получится маршрут, заставил Фрэнка поволноваться. Идея побега принимала более конкретные, зримые очертания, и вопрос, который задал сам Фрэнк, подтверждал, что эта идея неискоренимо осела в сознании.       Всё равно ничего не получится, уверял себя Фрэнк. День ото дня его отправляли то на перерабатыватель, то на рытьё могильников. Ни одного намёка на то, что их с Освальдом пошлют на периметр чинить гидранты. Каждый раз, как их распределяли на рабочие объекты, Фрэнк ожидал, что вечером вернётся в пустую камеру — потому что Освальда всё-таки определили на периметр, и ему удалось сбежать. Но Освальд каждый вечер был тут как тут.       Подходил к концу март.       С моря шёл сильный, промозглый ветер. Камеру продувало, и каждую ночь Фрэнк боролся с холодом и шумом сквозняка. Освальд же спокойно спал, не обращая внимания на пропитавшую и одежду, и тюфяки сырость. Спасения от холода не было нигде, кроме, разве что, завода, где заключённым выдавали униформу, что кое-как отогревала окоченевшие за ночь части тела.       Как и Освальд, Фрэнк тоже стал ждать подходящего момента. Ожидание могло растянуться до бесконечности. После того, что устроил Фрэнк на периметре в прошлый раз, охрана тюрьмы, видимо, хорошенько подумает, прежде чем снова отправлять его за пределы «Нова Проспект». С другой стороны, стоит одеть человека в смирительную рубашку и бросить в карцер, как его поведение и образ мысли кардинально меняются; наиболее яркие, острые черты характера, которые могут в какой-то мере подпортить жизнь персоналу тюрьмы, сглаживаются, сам же характер становится более спокойным, тихим. Человек превращается в тень. Фрэнк понимал, что сам стал подобного рода существом — призрачным, почти проницаемым нечто — скелетом с накинутым на него тряпьём. Когда-то, глядя на шеренги заключённых, лица которых словно бы затвердели, засохли и напоминали деревянные маски, Фрэнку казалось немыслимым, что он будет походить на этих людей. Он думал, что ему удастся сбежать от действительности; в идеале он надеялся, что его отправят на процедуру модификации. Однако сознание оставалось совершенно ясным, а после карцера оно приобрело удивительную резкость, отчётливость восприятия, что Фрэнк словно бы наблюдал за собой со стороны; тело понемногу истлевало, жизнь из него вытекала тонкими, медленными струйками, и даже когда его избивали и пинали, Фрэнк одновременно чувствовал и не чувствовал боли — ощущения постепенно отдалялись, рассеивались в пустоте отрешённого созерцания. И всё равно в этой пронзительной, медитативной чистоте, которой, вероятно, мог бы позавидовать какой-нибудь монах-отшельник, билась, стучала мысль о гипотетическом побеге. Впрочем, он уже не казался именно гипотетическим.       Он просто невозможен.       Фрэнк понимал, что Освальд видит истинное положение дел: они сдохнут в этой камере — а если не сдохнут, то будут до победного вкалывать на перерабатывателе или в качестве гробовщиков, покуда начальство тюрьмы продолжит пичкать их физраствором, дабы тела заключённых не износились окончательно. При всём смиренном принятии своего удела, которому суждено было продлиться до конца дней, Фрэнк чувствовал присутствие иного, активного мотива, дерзкого и жгучего натиска против тюремных стен, против несвободы и несправедливости, пусть в категориях справедливости и несправедливости чаще всего мыслит тот, чей разум скован определёнными рамками, кто не видит, что мир распоряжается человеком по совсем иным принципам, чем те, что возвёл в своей жизни добропорядочный гражданин или отъявленный преступник. И всё же — во Фрэнке словно уживались две противоположные личности — бунтарь и аскет, и между ними не возникало никаких противоречий, напротив, происходил взаимообмен, одна фигура подпитывала другую. Приятие и неприятие, покой и протест оказывались различными аспектами одного, сокровенного духовного начала.       На фоне этого идея побега и вовсе перестала казаться абсурдной. Она являлась закономерным исходом глубокой умственной работы. Фрэнк понял, что чем больше он погружается в размышления, тем крепче становятся своды его личной, внутренней тюрьмы. Становилось очевидным, что так привлекало Освальда в реальном побеге — не просто освобождение из «Нова Проспект», а выход из своих собственных казематов. И слова о тюрьме внутри и пробуждении приобретали смысл.       И всё-таки — подорванное тюремной жрачкой здоровье, изнурённое тело сокращали шансы на успех.       Всё шло как обычно.       Освальд считал. Фрэнк всё глубже уходил в себя.       Камера. Кормёжка. Работа. Цикл — и по новой. Голос из репродуктора. Истинная ценность — труд. Он исправляет человека. Он совершенствует человека. Доводит человеческий вид до идеала.       Идеально худые, костлявые заключённые, которые с течением времени становятся практически не отличимыми друг от друга.       Масса — с одной на всех физиономией — пустой, безликой; с выражением не печальным, не угрюмым и даже не измученным — лишь каким-то отсутствующим.       «Пять часов ноль минут! — зазвучал голос. — Настало время работы!»       Репродуктор прокручивал запись снова и снова, и сколько раз уже Фрэнк просыпался под звуки этого механического, будто из загробного царства, голоса... Сколько раз этот голос вырывал его из объятий неспокойного, расколотого на множество частей сна, который не приносил Фрэнку ни единой толики отдыха или забвения… Голос, в котором ощущалось что-то жуткое и неестественное, как бы связывал действительность и фантазию между собой, и если бы дело обходилось лишь этим, однако Фрэнк постоянно чувствовал себя уставшим, и на протяжении дней, вереница которых давно превратилась в неразрывный галлюцинаторный поток, ощущение тяжести не сходило с век; глаза сушились, и порой даже свет в блоке, жёлтый и тусклый, становился нестерпимым.       Щурясь, Фрэнк слез с койки. Освальд, как обычно, уже стоял у решётки.       Надзиратели лупили дубинками по перилам.       Вновь из динамиков зазвучали вдохновенные речи о необходимости и пользе труда. Главное — перевоспитать человека. Не стоит ждать подачек от природы — нужно развиваться, расти и превзойти биологическую ограниченность животного мира.       Заключённых вывели из камер, построили. Отрепетированный до мелочей спектакль, премьера которого постоянно откладывается. Изо дня в день. Снова и снова. Меняются лишь некоторые лица надзирателей, охранники же постоянно одни и те же; маски респираторов стирали какие-либо различия среди персонала тюрьмы (впрочем, это касалось всей стратегии Альянса), индивидуальность приносилась в жертву тотальному, унифицирующему движению инопланетной машины, глобальный смысл которой заключался только в переработке, в бесконечной эксплуатации.       Завтрак.       Каша из не пойми чего.       Фрэнк ел на автомате, без аппетита. Куски еды проваливались в глотку, не пробуждая ни малейшего чувства удовольствия или насыщения.       Распределение на работу.       Неизменное постоянство; повторение тех же процедур, тех же событий сводило ощущение жизни к нулю. Фрэнку даже казалось, что раньше, когда рассудок его томился в безнадёжном ожидании конца, переживания имели более высокую интенсивность; Фрэнк чувствовал, что живёт, существует, пусть существование это заключало в себе лишь отчаяние и непрерывное, почти на одной ноте, напряжение. Теперь — ничего. Мыслью Фрэнк находился по ту сторону физического бытия, и лишь те мгновения, когда его били, толкали, кричали на него, напоминали, что нить, связывающая тело и душу, ещё не оборвана, что Фрэнк ещё не до конца растворился в беспамятстве посмертной тьмы.       «Да, я ещё жив, — думал Фрэнк, — но жизнь во мне ютится тем же сжатым комком, каким был я в карцере».       Тюрьма стала его дыханием, его жестами, походкой, повадками — его телом.       Всё повторяется. Раз за разом. Снова и снова. Чистота бытия — ровная гладь совершенного спокойствия.       Но в этот раз его не отправили на перерабатыватель.       Поволока сонливости и хандры вдруг задрожала, и Фрэнк испугался. В этот момент он подумал, что на деле то состояние, в котором пребывала его душа последние несколько месяцев, также являлось своеобразной защитой от того, что происходило снаружи. Фрэнк отдалялся от реальности; уходили чувства, эмоции, даже боль — и та тревожила всё меньше и меньше. Сколько бы и как бы сильно его ни били, какие бы спазмы ни мучили испорченные желудок и кишечник, какую бы резь ни приходилось испытывать при каждом испражнении или мочеиспускании, Фрэнк всё надёжнее запирался в глубине своего естества, где-то в дальних уголках собственного сознания. Тюрьма проникла в него настолько, что стала его действительностью. И дело даже не в том, что начальство «Нова Проспект» порой прибегало к помощи физраствора, чтобы поддерживать в зэках некое подобие жизни. Воздействие имело гораздо более изощрённый, всеобщий, жестокий характер. Сама идея побега стала служить своего рода барьером, удерживающим Фрэнка от того мира, в котором его тело балансировало на тончайшей грани между жизнью и смертью; где его существование свелось к набору из ограниченного количества элементов; где он стал автоматом со спящей где-то глубоко внутри душой.       Теперь душа почувствовала резкий укол. И Фрэнк испугался. Он понимал, что их ведут ни на завод, ни на рытьё могильников. Его ведут обратно в то мгновение, когда он принял роковое решение. Как в Сити-17. Впрочем, у жизни есть своя логика, непостижимая для загнанного в пределы своего страха сознания. И весьма вероятно, эти решения, разделённые временем, были как-то связаны между собой, дополняли друг друга. Просто Фрэнк пока не мог увидеть истинного смысла своих действий.       Однако испуг мешал думать о чём-либо конкретном. Фрэнк находился в смятении, как раньше, когда увидел исполненный жизни взгляд Освальда. Яркий, устремлённый. И потому казавшийся стихийным, буйным, неконтролируемым. Единственный человек в «Нова Проспект», лицо которого не напоминало деревянную маску.       Построив заключённых в две шеренги, охранники повели их через подземный этаж на склад, где выдавались инструменты и рабочая одежда.       Туман, что до сих пор окутывал рассудок размытыми, доходящими в своей неясности до галлюцинаций мыслями, рассеивался, пока Фрэнк шагал по коридору, которым ему не удалось вернуться в прошлый раз. Находясь в карцере, Фрэнк представлял себе этот коридор, его пыльные углы и красные стены; представлял, как возвращается обратно в камеру, чтобы лечь на влажный от холода, кишащий клопами тюфяк… У мечтаний значительно снижаются стандарты, когда твоё тело пережимают жгутами и зашвыривают в ледяную металлическую коробку — без света и без единого звука. Тогда и тюремная камера кажется образцом прекрасного жилья.       Страх становился сильнее. По спине пробежала дрожь. Трудно было сказать, страх ли сейчас дёргал Фрэнка или предвкушение события, которое они с Освальдом обсуждали, о котором он думал, пока наконец не наступал сон, где короткими и мимолётными обрывками вихрились образы детства, юности, безмятежного прошлого… Сон, где эти образы не склеивались в единую картину; они больше не могли выступать носителями конкретной, личной истории определённого человека. Фрэнк словно бы лишился собственной биографии, стал человеком без прошлого; воспоминания превратились в мешанину из разнообразных чувств и эмоций — штрихи так и не завершённого портрета. Каждый элемент стал будто бы элементом другой, совершенно далёкой жизни. А Фрэнк здесь. Пустой. Брошенный. Память — лишь придумка, вымысел, плод кошмарных сновидений. Ничего не было. Ни жизни в Висконсине, ни Гаса Зинке. Всё потерялось, раздробилось, рассыпалось на тысячи мелких осколков, которые, наверное, и не составляли никогда единой фигуры.       Фрэнк посмотрел на Освальда. Тот никак не выдавал своих намерений. Видимо, сокамерник считал, что и в этот раз побег не удастся.       Чего же тогда стоят все эти идеи, разговоры о свободе? Получается, Освальд врал? Ему не было резона лгать. Всё объяснялось малодушием Фрэнка — он хотел сбежать, чтобы хоть как-то справиться с пробудившейся для него действительностью. Она пугала, но она же и воодушевляла. Фрэнк чувствовал ровное дыхание, исходящее из средоточия тьмы раскрытого дверного проёма. Той тьмы, откуда к нему пожаловал убитый ГО-шник. Тьмы одновременно бесплотной и состоящей из трупов — из разложившихся или ещё гниющих органических тканей; из вывалившихся органов, холодной кожи, которая на ощупь напоминает половую тряпку… И только эта тьма поддерживала во Фрэнке доходящее до экзальтированной чистоты предчувствие подлинного бытия. Предельная точка, откуда можно вернуться только в свои грёзы. Да и грёзами это назвать нельзя. Забытье, отключка. Другой полюс пустоты.       Зэкам выдали куртки и инструменты и вывели на плац, откуда, по уже знакомому маршруту, повели к периметру.       Фрэнка вновь поставили в пару с Освальдом, и, как тогда, Фрэнк толкал тележку, а сокамерник нёс лопаты.       Прежний вид. Будто пространство намертво срослось со временем. Мир, как фотокарточка, изъятый из непостоянства. Только шум моря напоминал ещё, что этот мир жив. Хотя, такая жизнь мало чем отличалась от жизни заключённых «Нова Проспект». По инерции стучало сердце, и орган был готов вот-вот заглохнуть.       Их вели дальше в равнины — так далеко, что очертания тюрьмы уже едва угадывались за склонами каменистых холмов; лишь дымовые трубы слабо виднелись на фоне металлического неба.       И правда, что в мире с изменением климата исчезли цвета. Трава, земля, облака, солнце, небо, вода — всё будто приняло одну, базовую тональность, получившуюся в результате выхолащивания погодных условий.       На периметре заключенных распределили по участкам необходимых работ.       Фрэнку с Освальдом достался отрезок далеко от побережья.       Нужно было устранить неполадки в автоматических настройках устройств заграждения, затем — заменить вышедший из строя гидрант. На словах работа требовала большой подготовки и специальных навыков, но на деле все ремонтные процедуры сводились к односоставным комбинациям нехитрых манипуляций. Суть не в качестве труда. Созданные Альянсом технологии в собственной эксплуатации прекрасно обходились без человеческого присутствия. В «Нова Проспект» работа должна быть не эффективной, а методичной, из-за чего человек постепенно превращается в пустую оболочку. Такая ритмичность заглушала рассудок до совершенного, тупикового безразличия. Заключённый — это податливый, послушный до полного подчинения механизм.       Фрэнк начал проверять автоматику. Устройство совершило пробный удар — земля содрогнулась, как при взрыве бомбы. Отключив гидрант, Фрэнк вскрыл корпус командной панели, под которой оказалось несколько рядов разноцветных тумблеров. Для столь продвинутой цивилизации, как Альянс, подобная схема являлась до смешного примитивной, однако, принимая во внимание, что обслуживанием устройств подавления занимаются люди, далёкие от инженерного дела, становятся понятными старания Альянса максимально упростить свои механизмы.       Освальд работал, не подавая вида. Вероятно, он считал, что совершать побег сейчас нет смысла. Тогда бы мог сказать Фрэнку, ведь они вроде как сообщники. Почему он молчит? Фрэнка съедало нетерпение. Равнины за пределами периметра теперь почему-то не казались такими безлюдными; объективно пейзаж был по-прежнему убогим, серым и стылым, но чувства пробуждал иные. Фрэнк вдруг осознал, что на самом деле он надеется — надеется сбежать, а значит — спастись. Надежда — клетка покрепче тюремной камеры, поэтому Фрэнк старался не думать о том, что когда-нибудь сможет покинуть «Нова Проспект» в добром здравии, ведь в противном случае его мучения возросли бы. Но что сейчас? Как наивный юнец, заметив малую часть света, он уверовал всей душой, что выберется отсюда, и ад останется позади. Вера легко подменяет собой реальность. Человек начинает видеть то, чего нет, что обитает исключительно в сознании того, кто поддался надежде.       — Перестань оглядываться, — произнёс Освальд. — Иначе они обратят внимание.       Фрэнк на мгновение почувствовал себя униженным из-за замечания, но затем понял, что своими действиями он и впрямь может спровоцировать охрану.       — Ты готов? — спросил Освальд.       — Да.       — Нужно дождаться момента, когда мы будем вне поля зрения охранника. И тогда рвануть. Побежим дальше по склону. Так далеко, как только сможем.       Солдат на периметре, как обычно, было мало. Патрулируя участки, где проводился ремонт, они иногда оставляли заключённых без надзора. Освальд с Фрэнком украдкой следили за дежурившим рядом с их местом солдатом. Охранник временами покидал пост, но быстро возвращался, не оставляя сообщникам шанса рвануть отсюда. Понятно, что у них будет от силы пара минут, чтобы убежать от периметра так далеко, как это возможно, прежде чем начнётся погоня, но это лучше, чем ничего. Иного варианта нет. Идея до сих пор казалась Фрэнку абсурдной, однако попробовать стоило. В крайнем случае, охрана тюрьмы быстро расправится с беглецами и смерть будет лёгкой. Подспудно Фрэнк надеялся именно на такой исход. Свобода или смерть. Всё время, начиная с прибытия в «Нова Проспект» и до сего момента, сжалось до очень плотного, невыносимо тяжёлого комка, и Фрэнк не чувствовал ни холода, ни изнеможения — только очень напряжённое, нервное волнение, которое могло попросту разорвать сердце на куски в случае, если он сейчас наконец не ступит за пределы периметра. Мечты о побеге вдруг воплотились, и жизнь будто дразнила Фрэнка, издевалась над ним, заставляя всё больше погружаться в тёмную и вязкую материю бесконечного ожидания.       — Уходи, уходи, — шептал Освальд, будто пытаясь заговорить дежурившего солдата.       Нервы сдавали.       Неважно, что их будет ждать в пустошах. Неважно, что скорее всего они умрут от голода и переутомления. Фрэнк с Освальдом готовы были на любой риск. Надо лишь дождаться.       Терпение…       В последний момент Фрэнк подумал, что будет лучше оставить всё как есть. Пройдёт время — и он спокойно умрёт в тюрьме. С крышей над головой, с едой. Какое-никакое благополучие обеспечивало и мирную кончину. По сути побег — глупое и бестолковое решение. Кто в здравом уме оставит кров и пищу, хоть и в подобном виде?       Фрэнк сосредоточился.       Нет, отступать нельзя. Да, за пределами «Нова Проспект» мир не лучше. А бывшему зэку вообще мало где рады. Сейчас не то время, чтобы пенять на судьбу. Порой необходимо совершить поступок, который на первый взгляд лишён рационального мотива. Надо пойти навстречу смерти, а не дожидаться её.       Солдат покинул пост.       Фрэнк замер.       Освальд вполоборота следил за уходящим охранником.       Небо темнело — наступал вечер.       Если сейчас ничего не получится, шанса больше не подвернётся.       — Чёрт! — процедил сквозь зубы Освальд, заметив, что охранник возвращается на прежнее место.       — Что будем делать? — спросил Фрэнк.       — Больше ждать нельзя. Мы должны свалить отсюда до наступления темноты. Есть один план. Слушай…       Фрэнк, конечно, был не особо рад озвученному плану, но ничего другого не оставалось.       Когда солдат вернулся на пост, Фрэнк с Освальдом продолжали устранять неполадки в автоматике устройств заграждения. Они специально тянули время — если закончить работу на первом этапе слишком рано, то затем сюда приедут бронетранспортёры с новыми гидрантами, и число охранников увеличится. О побеге тогда можно забыть.       Освальд вдруг упал от недомогания в обморок. Типичный случай на тюремных работах.       Солдат тут же подошёл к заключённому и приказал встать. Освальд начал медленно подниматься, беспомощно водя по воздуху руками. Чтобы ускорить процесс, охранник начал бить зэка прикладом.       Со спины к солдату медленно приближался Фрэнк, удерживая в руках большой камень. Необходимо нанести один сильный и точный удар — если не убить, то хотя бы вывести охранника из строя на какое-то время. Шаг, ещё один шаг… Солдат продолжал избивать Освальда. Фрэнк занёс над головой камень — и обрушил его на охранника, попав прямо по затылку. Раздался треск, как при коротком замыкании, и шипение, будто кто-то сопит в микрофон; солдат повалился на землю.       Освальд вскочил на ноги так прытко, как если бы его только что не били.       — Скорей, скорей! — затараторил Освальд и побежал в сторону равнин.       Фрэнк бросил камень и рванул вослед.       Кровь вскипела, и тело наполнило давно забытое, пылкое ощущение жизни. Как в детстве, когда просто хочется вопить, бегать, радоваться. Резкий приток адреналина раскрыл в беглецах неизвестные до сей поры источники силы; слабые от неустанной работы и плохой пищи, заключённые не бежали, а будто парили над землёй. Фрэнк не чувствовал ног — ему казалось, что нечто буквально несёт его сквозь пространство, отдаляя от периметра тюрьмы.       Что ж… у них получилось.       Если по ним не начнут стрелять.       Если не бросятся в погоню.       Начальство «Нова Проспект» отчётливо представляло себе психологию человека, долгое время находившегося взаперти; такого человека свобода начинает пугать, хоть и дразнит, подтачивает сердце. Тюрьму заключённый воспринимает как дом, и какими бы ужасными ни были условия, даже полное унижение собственного достоинства человек примет как должное, если ему пообещают некий гарант безопасности в виде тюремной камеры. Уют — понятие относительное. Тюрьма символизирует собой некое постоянство, которое не смогут поколебать ни хаотическая свобода, ни случайность.       Но зачем же нужна свобода, если от неё одни неприятности, если она нарушает гармонию?       И есть ли по-настоящему свободный человек? Тот, кто не побоится признаться в этом?       Послышались выкрики команд. Сработала сирена. Она будто бы стремилась нагнать нарушителей, сковать своим пронзительным воем. Но Фрэнк с Освальдом продолжали нестись по каменистому грунту, не обращая внимания на действия охраны.       — Не останавливайся! — кричал Освальд.       Крик от недостатка воздуха получился почти беззвучным, и Фрэнк уловил только обрывки выражения, но и без него он понимал, что сбавлять темп нельзя, что нужно бежать, пока не иссякнут последние силы, пока в теле горит огонь.       Они спустились по склону в низину, взобрались и побежали дальше.       Ни сирены, ни охранников больше не было слышно. Беглецы не решались обернуться, остановиться хоть на мгновение, проверить, нет ли погони. Они были полностью сконцентрированы на самом движении. Никаких сомнений, никакого страха. Ни одной мысли о том, что может ждать их в пустоши. Ведь Фрэнк с Освальдом не единственные, кто сбегал из «Нова Проспект», но судьба тех, кому удавалось пересечь периметр, была одна. Бесплодные земли не проявляли жалости к и без того измождённым людям.       Вопрос времени — сколько они продержатся без пропитания и убежища среди этих земель, которые когда-то представляли собой обычную провинциальную окраину, а теперь стали мёртвой, безмолвной территорией, абсолютно чужой даже для самой себя.       Неожиданно Фрэнк понял: он просто бежит через мрак, не разбирая дороги; рядом слышится топот ног и учащённое дыхание.       Сколько они бегут? Куда?       В груди вдруг образовалась пустота, тело отяжелело. Подошвы скользили по влажной жухлой траве. В один момент Фрэнк поймал себя на мысли, что не контролирует собственные движения, что он летит вниз, и секунды, отделяющие его от падения, кажутся блаженными и чудесными, как если бы Фрэнк прыгнул в тёплую воду, и та ласково приняла его в свои объятья. Но последующий удар развеял наваждение. Мир вспыхнул красным. В голове будто взорвалась бомба. И тут Фрэнк пожалел обо всём. Он захотел вернуться. Но периметр был уже далеко, и только бесконечная ночная тишина окружала его, окончательно обессилевшего и мучающегося от боли.       — Как ты? — спросил Освальд.       У Фрэнка не получалось даже раскрыть рта, он лишь что-то промычал. На самом деле он хотел разразиться проклятиями, обвинить Освальда во всех своих бедах, как он обвинял про себя Микки, а потом самого себя, однако боль от падения и отсутствие сил лишили его возможности исторгнуть из глотки какое-то подобие человеческой речи.       Освальд склонился над ним и попробовал помочь сесть. Фрэнк начал брыкаться, как раненное животное. Он слабо понимал, что происходит; эйфория прошла, и рассудок помутился от иссякшего запаса энергии. Ледяной холод, исходивший из земли, впитывался в одежду, в кожу. Фрэнк дрыгался, выл, метался в бреду.       Почему охрана не погналась за ними, почему не начала стрелять? Смерть — это слишком большой подарок; это милосердие, которого, как считал Альянс, люди не заслуживали.       — Надо дождаться рассвета, — услышал Фрэнк.       Звуки исчезли. Перед глазами — густая тьма беззвёздного небосвода; темнота самого забытья, в котором Фрэнку каким-то чудом удалось сохранить остатки самосознания — ровно те его частицы, в которых сосредоточились боль, отчаяние и бездонная жалость к самому себе. Но и эти крохи вскоре рассеялись в пропасти; не осталось ничего, кроме безликого и безличного, бесформенного комка боли, единственного средоточия жизни, что билось глубоко внутри изнурённого тела.       Когда он открыл глаза, то подумал, что ему всё приснилось. Ощущения продолжали виться в беспорядочном наборе восприятий, но Фрэнк был уверен, что побег являлся выдумкой, сновидческой шуткой; так необыкновенно было чувство парения, лёгкости, что Фрэнк с тем же результатом мог подумать, что летал во сне. Много ли в жизни он видел сны, в которых летал? Где находился на большой высоте или падал — да. Но полёт… В «Нова Проспект» сны и вовсе представляли собой безумный коллаж из разрозненных обрывков воспоминаний, между которыми не было никакой смысловой связи, кроме одного мотива — что вся прошлая жизнь Фрэнка была перемолота и разорвана в клочья, что теперь ничего не значит, кем он был когда-то. А был ли он?.. Эти воспоминания — настоящие? Или это тоже придумка сна? Тюрьма забирала его личность — её богатство, изобилие самоощущения. Память — тоже ресурс; Альянс непременно переработает и его. В мире не останется никого и ничего, даже мёртвых.       …влажный, холодный запах, как после дождя. Дул ветер. Это не похоже на тюремные казематы. Не звучит подъём, не стучат о перила и решётки дубинки. Надзиратели не срываются на заключённых. Что за чёрт? Над головой вместо тёмного бетонного потолка уходящая вдаль облачная высь и медный цвет солнца. Никакой вони. И твёрдая поверхность под Фрэнком, будто он вновь в карцере, однако там металлический пол идеально ровный, на ощупь словно бы стеклянный, а здесь — бугристый, местами мокрый.       Получается, они правда сбежали. И ему ничего не приснилось. Их не догнали, не пристрелили.       И где они сейчас?       Фрэнк приподнялся и осмотрелся. Везде, докуда хватало взгляда, его окружали серые каменистые равнины. Будто у земли нет ни конца, ни края. Пейзаж своей абстрактной пустотой вполне походил на ландшафт какого-то потустороннего мира, и если бы не собачий холод, который пробирал Фрэнка до костей, он подумал бы, что умер и находится сейчас в некоем чистилище, которое имеет мало общего с рассказами святых отцов на воскресных проповедях. Чего стоит мысль, что он мёртв? Никто не возвращался оттуда, никто не знает, как выглядит посмертное существование. В любом случае, здесь чертовски холодно, а мёртвые, насколько известно, ничего не чувствуют.       — Как ты?       Фрэнк обернулся и увидел стоящего над ним Освальда. Тот появился словно бы из воздуха.       — Нормально. Болит всё, чёрт возьми.       — Надо идти, — сказал Освальд. — Нужно добраться до побережья, обогнув «Нова Проспект».       Фрэнк встал на ноги. Тело до сих пор покачивало от вчерашней пробежки и падения. После такого бурного эмоционального и физиологического всплеска организм расплачивался потерей координации и головокружением.       — Всё в порядке, — сказал Фрэнк, когда Освальд попытался поддержать его. — Сейчас…       Земля перед глазами волновалась, как взбаламученная; на периферии взора клубилась тьма; тошнило.       — Куда мы пойдём? — спросил Фрэнк.       — Рэйвенхолм. Но для этого мы должны выйти к морю.       — Долго идти?       — Не знаю. Я только слышал, что городок находится у промышленного порта. В Сити-17 я знаю только один такой порт.       — А как назывался Сити-17 раньше? — спросил неожиданно Фрэнк.       — Никто уже не помнит. Да и нет смысла вспоминать. Оставим мертвецов мертвецам.       Фрэнк мало что понял из последней реплики.       — Идти можешь? — спросил Освальд.       — Да… Да, могу.       — Тогда вперёд.       Выбрать направление в подобной местности без карты практически невозможно; однообразная, бесконечная пустошь без единого признака жизни плохо располагала к ориентированию, что нисколько не смущало Освальда — он уверенно шёл дальше в равнины.       — Я много работал на периметрах, — говорил Освальд. — Иногда нас отправляли ремонтировать гидранты прямо на берегу. Помню, был один смельчак, который попытался уплыть по морю. Его труп потом выловили чуть дальше по границе берега. Не суть. Я запомнил примерную схему периметра и расположение тюрьмы.       Фрэнк поверил Освальду на слово. Чёрт знает, какой механизм заложен в голом черепе этого странного человека. И то, что Освальд мог досконально запомнить местность и просчитать маршрут, не казалось чем-то необычным. Сам же Фрэнк едва ли воспринимал «Нова Проспект» как обыкновенное сооружение, некогда возведённое людьми. Постройки старой и новой секций перемежались в воспоминаниях, скрещивались, образуя нечто столь несуразное, что Фрэнку с трудом удавалось убедить себя, что у этой тюрьмы есть границы в пространстве. А теперь, будто пробуждённый от столетнего сна, Фрэнк увидел себя за пределами того мира, к которому успел привязаться и привыкнуть настолько, что не мог вообразить себе, что существует что-то иное, кроме навязанного уклада жизни. Так кукла-марионетка внезапно понимает, что она — кукла, что её движения диктуются не её волей, а волей кукловода; она видит нити, проведённые от её конечностей к пальцами ведущего, и если раньше эти нити не казались ей чем-то странным, то теперь она знает их истинное назначение. Но кукла ничего не может сделать. Она живёт лишь до тех пор, пока её ведут, пока ею играют. Она одновременно осознаёт, что полностью подчинена воле актёра, и безропотно подчиняется. Без внезапного озарения, вспышки самосознания, не появилась бы даже идея подчинения; её просто не было в той картине мира, которую рисовала себе кукла. Фрэнк чувствовал себя примерно также. Каким бы жутким ни являлась тюрьма местом, она тем не менее заставила Фрэнка поверить в то, что другого образа существования нет; и бесполезный труд начинал казаться не таким уж и бестолковым, и поведение охраны не вызывало такого неприятия. Удивительно, как Освальду на протяжении такого количества времени удавалось сохранить в себе эту чистоту восприятия, этот тонус бодрости, когда ты точно различаешь сон и явь.       Вдалеке показались вышки ЛЭП. В иной ситуации, возможно, Фрэнк бы обрадовался тому, что увидел эти сооружения, поскольку, следуя вдоль проводов, можно добраться до людей, если заблудился, но сейчас эти высокие столбы не производили подобного ощущения, напротив, они были плоть от плоти этой проклятой, заражённой пустоты, распространившейся, похоже, на весь земной шар. Куда бы ты ни направился, эти провода приведут лишь к очередному захолустью, если тебя, конечно, не сожрёт по дороге какая-нибудь тварь.       Миновав ряд ЛЭП, беглецы поднялись на высокий холм, откуда открывался вид на побережье.       — Что ж, уже неплохо, — прокомментировал Освальд.       Судя по всему, здесь находился рыбацкий посёлок — на берегу стояло несколько маленьких домов, частью разрушенных, и деревянные причалы с подгнившими опорами и сломанными под собственным весом досками. Фрэнк не мог понять, какой изъян скрыт в этой картине, который несомненно присутствовал, Фрэнк это чувствовал, не в силах дать определённый ответ. Наконец он осознал: та часть, куда он смотрит, на деле была морским дном, а берегом, соответственно, являлся холм, на вершине которого сейчас стояли Фрэнк с Освальдом. Севшие на мель корабли находились довольно далеко от линии прибоя; заваленные на бок, рыбацкие суда напоминали выбросившихся из пучины китов, которые медленно погибали под лучами равнодушного солнца. И море умирало вместе с кораблями. Моря, океаны, реки, озёра… Все стихии постепенно затухали, как огонь в костре.       — Аккуратнее с песком, — сказал Освальд.       — В смысле?       — Муравьиные львы в это время года не должны выползать наружу, но всё же — некоторые из них, бывает, показываются на свет.       — Они что, прямо под нами?       Освальд кивнул.       Фрэнку стало не по себе. Он посмотрел под ноги и будто почувствовал сквозь старые подошвы исходящую из-под земли вибрацию. Слыша рассказы об этих населяющих пустоши тварях, Фрэнк и подумать не мог, что будет ощущать угрозу буквально от каждого дюйма обыкновенной земли.       — На камнях мы в безопасности, — сказал Освальд. — Нужно опасаться только песка или рыхлой почвы.       — Хорошо.       Они спустились с холма. У самого песка Освальд остановился и бросил в него какой-то мусор, которого здесь было навалом: вёдра, доски, остатки металлических конструкций, лопаты, тачки... Сквозь эти вещи, служившие некогда инструментами в человеческом быту, просачивалось в мир беспредельное, неумолимое опустошение. У всего, что создано руками человека, одна участь — присоединиться к этому вечному разложению, ледяному дыханию неизмеримого ничто, в котором любое воспоминание, любое проявление тепла человеческого уюта испарится тут же — бесследно и бесшумно. И причалы, и корабли, и хлам, разбросанный по берегу, — все эти объекты на деле являлись призраками давно погибшего мира, эхом некогда существовавшей гармонии; это были следы, никуда не ведущие, как свет звёзд, который достигает наших глаз тогда, когда, скорее всего, эта звезда уже умерла.       От действий Освальда ничего не изменилось — по-прежнему гробовая тишина.       — На всякий случай, — пояснил Освальд. — Муравьиные львы обычно реагируют на такие вещи.       Песок был сухим и серым.       — Отдохнём и двинемся дальше, — сказал Освальд.       Фрэнк подошёл к воде. Наконец он увидел то, что пробуждало в нём образы свободы и простора во время заключения. Чьи звуки слышались из-за пределов тюрьмы. Чей облик лишь угадывался вдалеке. Море. Выглядящее так, словно у вечности есть возраст, словно вечность может умереть, и сейчас она стоит на пороге своей кончины — слабое, ветхое, жалкое напоминание о прежней силе и красоте. Фрэнк знал, что это так, что море, которое кажется на вид одинаковым, на самом деле представляло собой сейчас довольно печальное зрелище. И вода будто бы стылая, из иного мира, чужая этому берегу, этим небесам, что свинцовым куполом нависают над рябой поверхностью когда-то великого простора. Старая земля, старое море. Ещё немного — и Альянс выкачает из почвы всё, и вместо морей и океанов будут лишь глубокие, незаживающие впадины, и вся планета станет пустыней с едва заметными признаками присутствия на ней человека.       И всё же — море воодушевляло Фрэнка. Оно ещё не погибло. Волны мешали грязный песок, что-то шепча. Море будто хотело дотянуться до застрявших на берегу кораблей, но силы уходили с каждым днём всё больше и больше, и вода сдавалась перед сушей.       Фрэнк погрузил ладони в воду.       Он уже давно не видел моря.       С тех пор, как их перебросили из Америки в Европу, в последний раз Фрэнк видел залив Ла-Манш, уже со стороны Франции, поскольку от Британских островов тогда ничего не осталось. Англию стёрли под чистую, практически как США.       Море было холодным и колким. Фрэнк растёр лицо, не почувствовав солёного вкуса.       Освальд сел на песок и снял ботинки.       Поднялся ветер. Холод проникал в каждую частицу тела. Сколько нам ещё идти, спрашивал себя Фрэнк. Ведь это самое начало пути… А где его конец? Определённость, создаваемая тюремным бытом, резко сменилась царством случайности и спонтанности. Вероятно, это была ошибка. Фрэнк чересчур сильно доверился Освальду. Все же знают, чем заканчивается побег из «Нова Проспект». Оказаться в пустошах едва ли не хуже, чем оказаться в тюрьме. Какая-то мысль стучалась в голове, но Фрэнк не мог вникнуть в её суть. А тут вдруг понял: раньше смерти он не очень-то и боялся. Это был рассеянный, как дым, страх, не воплотившийся, безликий и безымянный страх. Фрэнк не боялся умереть ни тогда, когда начались беспорядки в Висконсине, ни во время бегства с одного материка на другой, ни в лагере для беженцев… Всюду ощущая невидимую опеку и тем более не отдавая в ней отчёта, Фрэнк позволял жизни идти своим чередом, и только сейчас до него дошло, что решение убить того патрульного в Сити-17 являлось его личным решением, личным поступком, после которого в его жизни что-то сломалось. Возникла ответственность. С мира, как засохшая краска, начали откалываться один за одним кусочки прежнего мировоззрения. Теперь же пришёл момент апофеоза, и мироздание сбросило все маски, вот оно — бесконечное, вымершее побережье вымершего моря; серое, богом заброшенное пространство, и даже солнце здесь отдаёт старым металлическим блеском, как древняя монета — некогда ценная, теперь же бесполезная, жалкий призрак прежней силы, дешёвая медь. Бесцветное небо, как бы продолжая ту же бесцветность земли, выдаёт крайнюю бедность, беспризорность этого мира.       И здесь Фрэнк понял: раньше он не боялся смерти. А сейчас страшится как никогда. Потому что умереть значило окончательно стать частью этой пустоты.       — На твоём месте я бы размял ноги, — сказал Освальд. — Идти ещё хрен знает сколько.       — А дойдём ли мы вообще до этого города?       — Не знаю.       Фрэнк развязал шнурки и снял ботинки. Стопы были чёрными от грязи, с кровавыми потёками и сорванными мозолями. Фрэнк начал разминать затёкшие мышцы, почти не чувствуя прикосновения пальцев; лишь спустя пару минут коже вернулась прежняя живость, а вместе с ней — ноющая боль. О запахе и говорить нечего — в последний раз помывка была неделю назад, и ноги сейчас жутко воняли, что, впрочем, не особо волновало ни Фрэнка, ни Освальда.       Обувшись, беглецы отправились дальше вдоль побережья.       Вся береговая линия была усеяна различным хламом, стояли маленькие давно покинутые хибарки; лежали разбитые лодки и маленькие однопалубные корабли, заваленные на бок.       Фрэнк смотрел под ноги, наблюдая, как подошва ботинок немного проваливается в серый песок, оставляя рельефные следы, которые, однако, как и всё вокруг, утратят своё значение едва ли не в тот же момент, как возникли. Следы, ведущие из ниоткуда в никуда.       Скоро они поднялись обратно в равнины, оказавшись рядом с красным маяком, стоящим на высоком утёсе. Ещё здесь располагалось несколько гостевых домиков. Словно вырезанные из какого-то идеального пространства, и домики и маяк не производили впечатление заброшенных зданий, напротив, они как бы законсервировали в себе определённый временной интервал, и на фоне пустошей выглядели как открытки из прекрасного, легендарного прошлого. Конечно, следы старины и запустения коснулись фасадов, отделки; где-то сошла краска, облупились стены, потрескалась штукатурка, но в целом домики и маяк ещё удерживали в себе иллюзию старого, населённого людьми, мира.       От маяка брала начало асфальтовая дорога, которая вернула Фрэнку воспоминания о том далёком, довоенном мире. Смешно подумать, как обычная автомобильная трасса может пробудить память среди пустошей, где, казалось, у вещей совершенно отрезан доступ к человеческому быту.       — Идём, — сказал Освальд, и они пошли по дороге прочь от маяка.       Наступил полдень, и солнце скрылось за облаками.       Фрэнк сильнее укутался в куртку, но это не особо помогало: ледяной бриз всё равно проникал под складки одежды, терзая кожу цепкими и колючими прикосновениями. Освальд тоже держал руки скрещенными, чтобы крепче укутать грудь.       Дорога превратилась в однообразное, монотонное действие. Серпантин шёл вдоль береговой линии; постоянно звучал шёпот волн, а воздух пронизывал ледяной ветер.       Кожа на руках покраснела.       Пейзаж совершенно не менялся: каменистые равнины, асфальтовая трасса, море. Казалось, у пустошей нет границ. Можно идти до самой кончины, всё равно не достигнешь края этих мёртвых, покинутых богом земель. С другой стороны, Фрэнк не особо осматривался; они с Освальдом шли молча, почти не смотря по сторонам. Первые пару дней, или меньше, они ещё продержатся, но потом организмы потребуют подкрепления. Еды, как и пресной воды, в пустошах нет. Остаётся идти. Забыв об усталости, как и об отчаянии.       В небе кружили чайки и вороны. Птичий крик не столько оживлял, сколько подчёркивал общую картину застывшего в безвременье безлюдного мира.       По дороге попадались брошенные автомобили. Без колёс, с выбитыми стёклами и разграбленными салонами. Корпусы покрыты ржавчиной, так что от первозданного вида почти ничего не осталось. Наверное, люди пытались куда-то сбежать по этой трассе из Сити-17, пока город носил старое название. С приходом Альянса о частной собственности пришлось забыть, и почти все городские автомобили отправились в утиль или остались, как сейчас, ржаветь где попало.       Издалека послышался собачий лай.       — Плохо дело, — сказал Освальд.       — О чём ты?       — Если нарвёмся на собачью стаю, то вполне вероятно они нас сожрут.       Было решено ускорить шаг, хотя усталость начинала давать о себе знать.       К вечеру беглецы вышли к зданию бывшего мотеля. В отличие от гостевых домиков у маяка, с этим сооружением время обошлось нещадно. Почти все двери были вынесены, а стёкла выбиты; со стен сошла краска, от отделки не осталось ни следа. Во дворике валялся всякий хлам. По сравнению с мотелями в американской глубинке, этот скорее походил на обычный жилой дом на две-три семьи. Фрэнк не знал, что в Европе любили делать из собственных жилищ подобный бизнес. Освальд сказал, что это нормальная практика, если у тебя относительно большой дом; сдаёшь комнаты и живёшь практически безбедно.       — Заночуем здесь, — сказал Освальд.       Фрэнк лишь пожал плечами.       В мотеле было пыльно и пахло старьём. Удивительно, что запах остался, потому что сам по себе вид пустошей лишал индивидуальности любую оставшуюся здесь вещь. А запах, пусть это запах замшелого, заплесневевшего интерьера старого дома, ещё хранил в себе какие-то живые крупицы прошлого; в этом запахе словно бы нашла воплощение потерянная среди пустоты память довоенного мира.       Стемнело быстро.       Никаких матрасов в мотеле не нашлось, как не нашлось никаких источников огня или света. О еде и говорить нечего. Беглецы решили лечь спать, сев на пол и упершись друг в друга спинами, дабы сохранить хоть какое-то тепло.       С моря дул сильный ветер, который беспардонно и резко влетал в оконные проёмы и ворошил валявшийся то тут то там мусор.       Фрэнк закрыл глаза, постаравшись поскорее заснуть. Он чувствовал неровное дыхание Освальда. Его тело казалось совсем лёгким, невесомым. Кожа да кости. Впрочем, Фрэнк тоже страшно исхудал в «Нова Проспект».       В ночи слышался собачий лай.       Фрэнк не мог заснуть, думая, что вот-вот в дверном проёме заметит силуэты четвероногих тварей, охочих до его плоти. Но за пределами стен не было видно ничего, кроме темени. Утомлённый, рассудок сам воспроизводил какие-то загадочные, призрачные движения во мраке, что заставляло сердце биться чаще; по телу пробегали мурашки, и Фрэнк вполне был готов поверить, что в пустошах может происходить что-то потустороннее, не поддающееся обыденному объяснению.       Лай то прекращался, то звучал вновь.       В итоге Фрэнк всё же провалился в сон, слушая мерный шёпот волн, исходящий из самого средоточия темноты.       На рассвете они возобновили путь.       Погода выдалась намного пасмурнее и холоднее. С моря надвигался циклон; небо закрыли низкие, тяжёлые тучи, так что беглецы остались практически без солнечного света.       И почему Фрэнка так привлекла идея побега? Почему он совершил то, что считал абсурдным? Неужели Освальд столь сильно повлиял на него? Фрэнк чувствовал, что вновь готов обвинить в своём положении всех и каждого; он хотел оказаться жертвой, хотел, чтобы пришёл некто, кто позаботился бы о нём, заставил бы поверить, что сам по себе Фрэнк безгрешен, а все беды, что свалились на него, это результат несправедливости мира, потому что мир всегда обходится несправедливо с теми, кто ни в чём не виноват. Но память услужливо подсовывала картины того, как Фрэнк расправляется с патрульным в Сити-17, как его швыряют в карцер… как он бьёт охранника, чтобы дать им с Освальдом фору и сбежать в равнины за пределами периметра. Безгрешен тот, кто пошёл на сделку не с совестью, а со своей памятью. Фрэнк смотрел в спину Освальду, думая, кто же самом деле этот человек. Какое у него прошлое? Откуда ему известен Гас Зинке? Освальд не виноват в том, что Фрэнк согласился на побег. Это было решением каждого. Фрэнк мог отказаться, и тогда бы, кто знает, Освальд сейчас шёл бы один, а Фрэнк продолжал работать на перерабатывателе или копал могильники. Или его всё-таки отправили бы в новую секцию «Нова Проспект». События могли сложится по-разному. Если Фрэнк не заступился бы тогда на периметре за Освальда, то, вероятно, начальство оказалось бы более благосклонным к Фрэнку, и ему удалось бы попасть на процедуру модификации. Стоит стать подручным Альянса, чтобы не терпеть этот адский холод, не выносить эту ноющую боль в исхудавших ногах; не чувствовать, как рваные ботинки натирают мозоли.       И это — свобода?       Когда человек слышит о свободе, он тут же представляет себе нечто благостное. Но какая может быть свобода в мире, где море постепенно иссыхает и погибает, а земля и небо серы и безжизненны? Какая здесь может быть свобода, если ты не знаешь, куда придёшь? И есть ли смысл идти, если знаешь, что дальше будет то же, что здесь — запустение и крах? Что остаётся? Верить? Оставьте веру фанатикам.       Впрочем, когда одной ногой стоишь в небытии, вера сама собой пробуждается в душе.       В Библии что-то говорилось про нищих духом. Фрэнк плохо помнил. Но только сейчас, когда он максимально точно походил за грязного оборванца, в голове несколько прояснилось понимание этого выражения. И почему именно нищим духом открыта вера.       После полудня (Фрэнк точно не мог сказать, сколько прошло времени; время в пустошах понятие абсолютно бессодержательное) беглецы оказались у входа в тоннель.       — Почему мы остановились? — спросил Фрэнк.       — Хотелось бы обойти его, — ответил Освальд.       Обойти тоннель было невозможно — справа дорога упиралась в скалистый массив, на который беглецы явно никак не смогли бы взобраться; слева был обрыв.       — Что плохого в тоннеле?       Освальд вздохнул.       — Там может оказаться кое-что похуже бродячих собак.       — Не понимаю, — сказал Фрэнк.       Освальд произнёс:       — Зомби.       Кровь в жилах заледенела.       Зомби стали кошмаром нового мира. В пределах Сити Альянс насовсем избавился от паразитов, но когда карантинные зоны ещё только организовывались, люди настрадались от этих тварей гораздо больше, чем от других представителей фауны Зена.       — Откуда здесь взяться зомби? — спросил Фрэнк, стараясь подавить дрожь — то ли от бриза, то ли от страха.       — Предчувствие, — ответил Освальд. — Каждый раз, как вижу такие места, становится не по себе.       Чёрный провал тоннеля действительно вызывал чувства далеко не самые приятные. Скрытая тревога начала пробуждаться в глубине души, но, с другой стороны, подумал Фрэнк, не сказал бы Освальд про зомби, он бы и не обратил внимания, насколько мрачным и предвещающим опасность кажется этот проклятый тоннель. Всё зависит от обстоятельств, однако, обстановка в пустошах и так не располагала к чему-нибудь обнадёживающему. До сих пор откуда-то доносился собачий лай.       — Тогда пойдём, — сказал Фрэнк.       Беглецы вошли в сырую тьму автомобильного тоннеля.       Шум от набегающих на камни волн какое-то время ещё следовал за людьми, но в один момент пространство погрузилось в звонкую, напряжённую тишину, в которой эхом отдавались неторопливые шаги и прерывистое дыхание.       Глаза едва различали силуэты в потёмках; Фрэнк с Освальдом то и дело натыкались на очередную брошенную машину. Как слепые, они вытянули вперёд руки, ожидая, что вот-вот вместо пустоты пальцы ощутят чьё-то присутствие; зловещее ожидание подстёгивало воображение, и становилось всё труднее сопротивляться рвущемуся наружу инстинктивному, паническому страху. Хотелось броситься наутёк.       До сих пор беглецов окружала глухая тишина, пока откуда-то не донеслось приглушённое рычание.       Показалось?       Освальд с Фрэнком оцепенели, застыв на месте. Ужас нахлынул на них, будто волна, и тела мигом сковал паралич.       Вместе с рычанием послышались медленные шаги, вразвалку, словно шёл пьяница. Прихрамывая. Слух в темноте работал с дополнительной отдачей, поэтому представить себе примерную картину происходящего было куда проще, что, впрочем, беглецов ни разу не успокоило.       По-видимому, Освальд был прав.       Фрэнк не так много видел зомби, но того, что ему всё же удалось увидеть, было достаточно, чтобы впечатления въелись в подкорку, абсорбировались в памяти. Это рычание, шаги, и ещё запах — вонь разлагающегося мяса — не оставляли никаких сомнений, что именно скрывалось в данный момент во тьме.       Шаги, ещё шаги, ещё… ими был наводнён весь тоннель.       Не сговариваясь, Освальд и Фрэнк рванули с места, не разбирая дороги. Несколько раз они ударялись о корпуса машин и, не обращая внимания на боль, бежали дальше, лишь бы не попасться в лапы зомби.       А ведь это были люди… когда они были людьми… и что с ними произошло? Понятно, какая участь выпала им, но что заставило их оказаться здесь? На мгновение Фрэнк представил свою жизнь — как он бежит из Сити-17 в надежде найти лучшую судьбу, а в итоге становится жертвой мозгососа… и все оставшиеся дни ему предначертано болтаться здесь в ожидании очередных бедолаг, которым не повезло очутиться в этом тоннеле.       Зомби взвыли, чувствуя, как добыча уходит из-под носа.       В один момент Фрэнк налетел на кого-то, и сперва подумал, что это был Освальд, но спустя секунду руки погрузились в какое-то желе, пульсирующее и горячее. В лицо ударил смрад, и чьё-то хриплое, нечеловеческое дыхание раздалось у самого носа. В ужасе Фрэнк закричал. Дальше он мало что помнил. Сознание вернулось к нему, когда он заметил, как вдалеке забрезжил свет. Фрэнк бежал, не чувствуя земли под ногами. Быстрее, быстрее… Вой кружил над головой.       Наконец — выход.       В глаза ударил свет, а дорога куда-то исчезла — Фрэнк кубарем полетел вниз. Следом за ним покатился Освальд.       Часть трассы на въезде обвалилась, чего беглецы, ослеплённые паникой, заметить никак не могли.       Несколько минут Фрэнк не мог пошевелиться — от пережитой паники вкупе с множественными синяками. Он словно бы не находился в собственном теле, а парил близ него, из-за чего болевые ощущения звучали в отдалении, не так интенсивно. Но рассудок постепенно прояснялся, и Фрэнк сполна почувствовал последствия падения.       Слава богу, зомби за беглецами наружу не погнались. Испытывать удачу, тем не менее, желания не было, и собрав волю в кулак, преодолевая боль, беглецы поднялись и убрались оттуда.       Дорога обрывалась — эстакада лежала в руинах, — и дальше беглецам вновь пришлось пробираться через каменистые равнины, порой перелезая скользкие впадины.       Казалось, Освальд окончательно потерял направление, и путь их давно превратился в беспорядочное петляние по незнакомой местности, но Фрэнку не очень-то хотелось жаловаться; в этом не было смысла, к тому же, пресловутый Рэйвенхолм всё больше представлял собой некую притчу, которую Освальд выдумал лишь затем, чтобы создать видимость цели. В тоннеле их чуть не сожрали зомби, и столь близкая смерть взбодрила Фрэнка, но эффект быстро сошёл на нет, и смерть вновь превратилась в растянутый в неизвестность процесс, который мог завершится, а мог и продолжаться вплоть до бесконечности — очарование пустошей, безлюдных и выхолощенных, постепенно поселялось внутри, и Фрэнк как бы понемногу начинал причащаться этому пространству без лица, без запахов, без цвета, пространству тотального ничто, где даже море давно перестало быть воплощением безграничной свободы и жизни. В пустошах всё было сведено к одному знаменателю — абсолютному нулю.       Беглецы вышли к большому железнодорожному мосту, соединяющему пролив; противоположный берег исчезал в туманной дымке.       На путях стояло несколько составов из цистерн и грузовых вагонов.       Подойдя ближе, беглецы поняли, что дорога на другой берег им заказана: пути перекрывало силовой поле, поблескивающее в холодном воздухе бирюзовым оттенком.       — Какого хрена оно тут вообще делает? — возмутился Фрэнк.       — Похоже, тут застава Альянса, — предположил Освальд. — Слава богу, автоматизированная.       — Ты знаешь, куда дальше идти?       — Знаю. Надо перейти мост.       — Чёрт…       Освальд подошёл к полю, осмотрел его. Ни одной лазейки, ни одной, даже малейшей бреши, что дала бы беглецам шанс оказаться по ту сторону этой конструкции.       Фрэнк осмотрел территорию поблизости; рядом с основанием моста был резкий обрыв, по которому, в принципе, можно было спуститься, чтобы впоследствии забраться под мост, где располагались железные мостики для обслуживающего персонала. Мостики, насколько позволяло оценить зрение, были целыми и казались надёжными.       — Есть идея, — произнёс Фрэнк. — Пройдём под мостом.       Освальд подошёл к обрыву, посмотрел вниз.       — По крайней мере, если упадём, то умрём сразу.       Фрэнк пожал плечами.       Найдя наиболее пологий участок, беглецы начали спускаться. Пальцам с трудом удавалось ухватиться за влажные скалистые грани; ступни так и норовили соскользнуть с очередного уступа. Разок взглянув вниз, Фрэнк на мгновение застыл — заиграл страх высоты, хотя, Фрэнк никогда особо не испытывал никаких проблем с этим. Сейчас же, почему-то, ему стало не по себе от осознания, что прямо под ним находится высоченный обрыв, и единственное, что отделяет его от падения — скользкие камни и слабый хват. Изнурённый ходьбой и отсутствием пищи организм лишь благодаря чуду поддерживал в себе функционирование. Но близка была секунда, когда пальцы Фрэнка могли сами по собой разжаться, и тогда тело сорвётся и полетит вниз, на скалы… Нужно сосредоточиться.       У самого основания моста, которое было сложено из красного кирпича, беглецы столкнулись с тем, что до ближайшей платформы, откуда начинался служебный мостик, не хватало пары футов.       — Я попробую прыгнуть, — сказал Фрэнк. — Назад ползти всё равно бесполезно.       Да и сил не хватит, добавил он про себя.       Освальд молча согласился.       Расстояние было довольно коротким, но вид пропасти сгущал и утрировал воображение.       Те несколько секунд, пока Фрэнк пытался решиться на прыжок, показались ему часами; дыхание стало практически неслышимым, оно ушло куда-то в глубину, ближе к сердцу, которое само билось очень и очень редко. В последний момент в сознании прозвучали слова Освальда о скорой смерти, и Фрэнк был готов принять это, если бы не картины того, как он, будто кукла, летит вниз, предчувствуя момент столкновения. Вновь смерть из абстрактной, неуловимой величины внезапно приобрела чёткие, объективные черты, из-за которых чувство жизни необычайно обострилось, и хмурые небеса, холод, морщинистое море — всё, не смотря на то, что не пробуждало в душе никаких светлых чувств, начало голосить, кричать о жизни.       Фрэнк прыгнул. На одно мгновение он будто бы застыл в воздухе. Когда под ногами оказалась металлическая решётка, Фрэнк не поверил, что у него получилось. Тело до сих пор пошатывало, и чтобы удержать равновесие, поскольку перед глазами всё кружилось, Фрэнк вцепился в перила.       Следом прыгнул Освальд. В момент, когда он должен был попасть на платформу, одна нога соскочила, и Освальд начал заваливаться назад, прямо в пропасть. Руки хватались за пустоту. Фрэнк мигом подскочил к товарищу и что было сил схватил Освальда за локти, стараясь перевесить его таким образом, чтобы Освальд перелез через перила. Приложив последнее усилие, Фрэнку удалось затащить Освальда на платформу, и они, обессилев, сели на металлический решётчатый пол и перевели дыхание.       — Спасибо, — выдохнул Освальд.       Фрэнк похлопал Освальда по плечу.       Через какое-то время беглецы вылезли на служебный мостик и пошли на другую сторону пролива.       Далеко под ногами плескалось море.       Несколько раз мимо пролетали птицы.       Начался ливень, и пространство скрылось за водной толщей, создавая впечатление, что мост протянут из ниоткуда в никуда — загадочное сооружение, воздвигнутое посреди пустоты.       Беглецы остановились у одного из оснований и сели на платформу, решив переждать стихию.       Металлические балки порой слегка подрагивали и ныли, когда под мост влетал ветер, рыча и завывая среди монтажных креплений. Временами над головой раздавался страшный грохот — по мосту проезжал поезд.       Фрэнк съёжился, стараясь удержать в теле хотя бы какие-то частички тепла.       — Освальд, слушай… — сказал Фрэнк. — Можно спросить?       — Ну, давай.       — Откуда ты знал моего отца?       Освальд промолчал, затем хмыкнул и постарался ответить как ни в чём не бывало:       — Гас Зинке был губернатором штата. Его много кто мог знать.       — Не придумывай. Когда ты узнал, кто мой отец, то отреагировал как-то странно.       — Я бы не хотел об этом говорить.       Фрэнк не без досады унял любопытство. По правде, ему не особо важно было, каким образом Освальд связан с Гасом Зинке — за разговором, казалось, время пойдёт быстрее, холод станет терпимее, а ливень поскорее закончится. Впрочем, Фрэнк не совсем понимал, почему Освальду так сложно рассказать свою историю. Словно услышав мысли товарища, Освальд произнёс:       — Эта жизнь осталась далеко в прошлом. Я надеялся похоронить её навсегда, но, похоже, у судьбы другие планы. Есть такие вещи, которые, не смотря на все усилия, что ты прикладываешь, чтобы их забыть, остаются в памяти каким-то невыводимым слоем. Как клеймо. Будто сама жизнь не даёт тебе от них полностью отречься.       — Но причём здесь мой отец? — повторил Фрэнк.       Освальд посмотрел на Фрэнка в молчаливой просьбе больше не задавать этот вопрос.       — Ладно, — сказал Фрэнк. — Когда захочешь, тогда и расскажешь.       — Прости, но я правда не могу. Это слишком тяжело для меня.       Фрэнк опустил голову и, приподняв воротник, подышал в него, чтобы немного отогреть окоченевший подбородок и нос.       Ливень закончился ближе к вечеру.       Преодолев мост, беглецы вновь вышли на серпантин и продолжили путь.       Темнело — нужно было найти место для ночлега.       Наткнувшись на очередной гостевой домик, который в довоенное время выполнял роль мотеля, внутри беглецы обнаружили то, чего не ожидали обнаружить: посреди холла лежала стая из пяти-шести собак. В сумерках очертания тел растекались, превращаясь во что-то бесформенное, и только несколько пар глаз, сверкнувших в полутьме, давали знать о присутствии опасных тварей, которые из-за голода предпочтут полакомиться свежей человечиной. Освальда с Фрэнком могло спасти только то, что собаки находились в полусонном состоянии.       — Назад, — прошептал Освальд. Он словно обращался к самим животным, пытаясь заговорить их.       Две псины подняли морды и навострили уши к нарушившим их покой людям. Звери молчали, хоть в тишине и зазвучало приглушённое, утробное рычание.       — Мы просто пойдём своей дорогой, — сказал Освальд собакам.       Освальд и Фрэнк начали пятиться, отступая спиной вперёд, пока домик не оказался на достаточно большом расстоянии, и, развернувшись, в темпе зашагали прочь, надеясь, что разбуженные псины не бросятся в погоню. Фрэнк не знал, кого стоит бояться больше: зомби или одичавших животных. Собак он никогда не любил и не понимал связанного с ними умиления и обожания. Псы всегда казались ему весьма опасными и глупыми тварями, от которых больше проблем, чем пользы.       Опустилась тьма — глухая, беззвёздная, и море превратилось в нечто пугающее и безвидное, заставляя Фрэнка чувствовать себя жалкой, ничтожной частью мироздания. В этой тьме не было ничего живого — только бесплотная, сосущая пустота, бездна, похуже любого ада, хоть на земле, хоть на небе.       В итоге беглецы набрели на заправку и заночевали в техническом помещении. От усталости и стресса сон явился сразу же, и даже холод отступил на второй план, когда люди закрыли глаза; сознание тут же угасло, и люди погрузились в забытье без образов и грёз. Оно очень напоминало смерть, но менее милосердное.       Каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего; всё то же стылое, серое небо, отяжелевшее от груза случившихся перемен; те же равнины с редкими голыми деревцами и слоем пожелтевшей травы; то же погибающее, будто ядовитое, море. Шорох волн по-своему гипнотизировал, погружал сознание путников в монотонное, инертное состояние, наподобие транса. Фрэнк пытался посчитать, сколько они уже успели пройти, но стоило ему начать вспоминать, как совсем недавнее прошлое сразу же размывалось, точно туманная поволока; события путались, так что из памяти понемногу вытравливалось само ощущение реальности. Душа всё больше пустела, сводя самоощущение Фрэнка к примитивному физиологическому ритму: такт шагов, ритм дыхания. Шум ветра и пронизывающий холод, от которого не спасало ничего и от которого нельзя было никак скрыться.       Всё время они с Освальдом молчали. Да и о чём они могли говорить? Дорога забирала все их мысли, слова, образы… Перед глазами тянулась магистраль, последнее напоминание о человеческом существовании в апокалиптическом мире. И это апокалипсис? В книгах авторы не скупились на эпитеты, описывая мир, переживший катастрофу; даже после гибели мир оставался местом, в котором что-то да происходило, случалось, что-то постоянно изменялось. Но на самом деле у апокалипсиса совершенно другое лицо: тотальное, абсолютное одиночество; мир, в котором принципиально нечего описывать, потому что в нём не осталось ни запахов, ни цветов; только хлам даёт слабые отзвуки канувшей в Лету цивилизации, да и отзвуки эти скорее подчёркивают общее запустение, чем услаждают восприятие сладким прикосновением ностальгии. Если бы не эти следы человеческого мира, то пустоши вконец превратились в обезличенную, неузнаваемую территорию.       В один день беглецы начали буквально падать от голода.       Фрэнку стало казаться, что его тело действительно превратилось во что-то эфемерное, что могло с лёгкостью смешаться с воздухом, однако манящей мечте о расщеплении на мельчайшие частицы мешала чудовищная боль в желудке и повторяющиеся приступы тошноты. Ноги отказывались двигаться; от усталости организм попросту не мог функционировать, как если бы Фрэнка кто-то выключил. Освальд тоже начал валиться на землю, как подкошенный. Заряд энергии, оставшийся после тюремной жрачки, окончательно иссяк, и путникам необходимо было найти какое-нибудь пропитание.       Фрэнк только и думал, что о еде. Никогда он ещё так часто не представлял себе, как набивает брюхо различными деликатесами и блюдами; жареное, сочащееся кровью и маслом мясо; жирный стейк, который тает во рту… Еда, много еды, в еде спасение, еда даёт человеку выжить…       На обочине беглецы наткнулись на несколько человеческих трупов. Они были чёрными от разложения; кожа на черепе была соскоблена, а грудные клетки были как бы разорваны изнутри. Не стоило труда догадаться, что в прошлом эти трупы являлись зомби.       Освальд опустился на четвереньки и приблизился к телам.       Фрэнк до последнего пытался отогнать от себя момент осознания, но желание есть было куда сильнее любых нравственных установок, и без слов он присел к Освальду.       Руки страшно дрожали, и когда Фрэнк прикоснулся к трупу, то почувствовал что-то близкое, знакомое; в то же мгновение в памяти возникли все те впечатления, которые остались у него после рытья могильников. И почему-то Фрэнку перестала казаться варварской идея съесть мёртвые тела. Любое живое существо можно воспринимать в качестве пищи. Тем более сейчас, когда от этого зависело выживание…       Гниющее мясо легко отходило от костей. На трупный смрад беглецы не обращали никакого внимания, они его даже не чувствовали. Они даже не почувствовали вкуса, когда погрузили первые куски мертвечины в рот; челюсти кое-как разжёвывали и без того мягкую, рыхлую, как землю, плоть. Чтобы снизить усилия, Фрэнк принялся обсасывать кусочки мяса, чтобы потом их проглотить.       Дальнейшая трапеза происходила как бы в полусонном состоянии. Только потом, когда они возобновили путь, Фрэнк вдруг осознал, что они сделали. Но его это не ужаснуло. Наоборот, он увидел в этому некую закономерность — порядок, которому теперь подчинялся этот мир. Лишь где-то в глубине души теплилось совершенное неприятие и отвращение к самому себе.       Днём Фрэнк не думал о том, на какой поступок его подтолкнул голод, ночью же, во время привала, угрызения совести усиливались, и вместо бездонной тьмы, которая до этого населяла его сновидения, Фрэнк наблюдал образы изуродованных, лишённых прежнего человеческого облика тел, которые обступали его стеной и теснили — до тех пор, пока он не просыпался в холодном поту. Грань между фантазией и реальностью становилась всё более тонкой и, казалось, вот-вот рухнет, погрузив сознание Фрэнка в настоящий психоз. Его преследовали видения мёртвых тел; разинутые в немом крике пасти тянулись к Фрэнку, желая целиком поглотить его. Чувство голода было невыносимым. Голод постепенно убивал, но вместе с тем именно ощущение пустоты в желудке показывало, что Фрэнк ещё жив… Надо только поесть. От мертвечины никакого насыщения — как от тюремной каши. Всё равно что поедать бумагу. Ответ явился сам собой. Фрэнку не впервой убивать. И сейчас у него должно получится. Прикончить другого — плёвое дело. Надо лишь найти предмет поувесистей и нанести удар поточнее. Что уж говорить про убийство спящего? Освальд, как обычно, храпел и ни на что не реагировал; он даже не услышал, как Фрэнк начал бродить, шаря в темноте руками в поисках подходящего камня или булыжника. Найдя нужное орудие, Фрэнк саданул Освальду по голове, и храп тут же оборвался. Только море что-то шептало. В воздухе повис тонкий запах свежей крови. Пальцы кое-как впивались в кожу и вырывали маленькие кусочки мяса. Худое, практически лишённое жира тело Освальда тем не менее вполне могло насытить Фрэнка на ближайшие дни. Если бы он не сделал этого, то, скорее, сам стал бы жертвой Освальда.       Фрэнк открыл глаза.       За окном — тусклый свет пасмурного неба.       Освальд стоял над ним и пытался разбудить.       — Надо идти, — услышал Фрэнк.       Сердце дико колотилось от пережитого кошмара. Фрэнка охватил озноб. Он еле поднялся на ноги. Хоть это и был сон, слишком уж он получился настоящим.       Они шли ещё несколько часов, пока им на хвост не упала стая бродячих собак. Несколько псин держались на расстоянии от измождённых людей. Животные не отставали ни на шаг; как падальщики, звери ждали, когда наступит ночь или когда Фрэнк с Освальдом свалятся замертво.       В некоторых местах дорога обрывалась, и путникам приходилось идти по серому песку или по каменному грунту. На побережье лежали давно оставленные рыбацкие суда, валялся мусор. Тихо набегали волны.       Собаки продолжали преследовать людей.       Когда они проходили очередной тоннель, в котором, слава богу, не было никаких зомби, Освальд остановился и обернулся.       — Что? — спросил Фрэнк.       — Они убежали.       Тоннель был пуст.       — Почему?       Освальд пожал плечами.       — Возможно, они испугались.       — Чего?       — Не знаю, но лучше поторопиться.       На выходе беглецам предстал широкий пустынный берег с покосившимися деревянными пирсами и севшими на мель судёнышками. Вдалеке виднелись трубы заводов и гигантские причалы, к которым когда-то пришвартовывались грузовые корабли и баржи.       — Рэйвенхолм близко, — сказал Освальд.       Беглецы спустились с эстакады и пошли по берегу. Ботинки утопали в рыхлой почве, в прорези между тканью и подошвой попадал песок. Обувь за последнее время почти полностью износилась и держались на честном слове.       Лишь когда до причалов оставались считанные футы, Фрэнк осознал, насколько неестественно выглядит окружающая картина. Ведь длинные сваи, на которые опирались платформы, несколько лет назад стояли в воде, и там, где сейчас шли люди, проплывали суда. А теперь — море утратило былую красоту и величие. Одинокими и брошенными чувствовались не только лежащие на песке корабли, но и завод и прибрежная зона. В отличие от перерабатывателя, целый облик которого Фрэнк так никогда и не увидел, завод, созданный руками человека, создавал впечатление убогого, архаичного сооружения, в котором уже никто не нуждался. Созданный цивилизацией гигантский комплекс отживал свои срок, бессильный перед более совершенной и безжалостной машиной Альянса.       Земля вдруг вздрогнула.       Люди замерли, сперва не поверив тому, что опору под ногами только что встряхнуло.       Тряска повторилась, как если бы под землёй разорвались снаряды — точечно и быстро. Фрэнк никогда не переживал землетрясений, и ему казалось, что такие природные катаклизмы явно не похожи на то, что происходило в данный момент.       Раздался гул.       Над землёй в нескольких местах поднялись облака пыли и грязи, сквозь которые виднелись странные силуэты, похожие на гигантских насекомых.       — Бежим! Бежим! — прокричал Освальд, и беглецы ринулись в ближайшей свае, на которой была установлена ручная лестница.       Мельком Фрэнк успел заметить фигуры непонятных тварей — тех самых, о которых он часто слышал, но которых никогда не видел своими глазами. Муравьиные львы. Десяток монстров, вырвавшись из-под земли, стремглав бросились к людям.       В следующую секунду Фрэнк услышал стрекот и хлопанье крыльев. Он не знал, что муравьиные львы умеют летать. А значит, твари с лёгкостью могут догнать их. Смерть была как никогда близко.       Ведь Освальд говорил, что сейчас не сезон.       Или они слишком много шли по песку, тем самым перебудив часть улья…       Чёрт знает! Надо бежать, бежать!       Фрэнка со всей силы толкнули в спину, и руки сами наткнулись на металлические перекладины. Тут же вскочив на лестницу, Фрэнк обернулся.       Освальда окружило несколько тварей. Насекомые-переростки подняли передние лапы, намереваясь разделаться с человеком. Фрэнк что-то прокричал. Пересохшая глотка оборвала звук, и в итоге Фрэнку оставалось лишь беззвучно разевать рот, думая, что он в силах вмешаться в ситуацию, в которой уже всё было предопределено. Освальд попытался дать Фрэнку фору и он точно не хотел, чтобы Фрэнк так бездарно воспользовался предоставленным шансом.       Несколько острых, похожих на копья, лап разом опустились на Освальда. Беглец не издал ни звука. Или Фрэнк попросту ничего не услышал, потому что шум муравьиных львов выместил любые другие звуки.       Проткнув тело человека насквозь, насекомые потащили его вниз, и через секунду Освальд исчез под землёй. Ни следа. Ни брызг крови, ни конечностей. Оставалось надеяться, что это была мгновенная смерть.       Фрэнк полез наверх.       Оставшиеся на поверхности твари не оставляли попыток поживиться ещё одним человеком, и рядом с Фрэнком то и дело пролетали муравьиные львы.       Вдруг раздались выстрелы. Сверху посыпалась короткая автоматная очередь. Как стая диких зверей, едва услышав звуки оружия, муравьиные львы бросились врассыпную.       — Забирайтесь! — прокричали сверху.       Не помня себя, Фрэнк лез наверх, пока кто-то не подхватил его и не потащил за собой. В следующую секунду, почувствовав под собой твёрдую поверхность, Фрэнк в бессилии лёг, видя перед собой хмурые пепельные небеса. Где-то внизу шумело море.       — Эй! Откуда ты?       Над Фрэнком стоял грузный, широкоплечий человек в пуховой куртке. В руке он держал автомат. Сперва показалось — охранник. Будто Фрэнк кружным путём вернулся в «Нова Проспект». Но ведь они с Освальдом шли по прямой.       Фрэнк приподнялся на локтях и посмотрел вниз.       Берег был пуст.       Фрэнк что-то прошептал - сорвавшиеся с бескровных губ звуки смешались с ветром.       — Друг, откуда ты? — повторил грузный человек вопрос.       — «Нова Проспект», — произнёс Фрэнк.       В ответ — тишина. Потом — возглас сомнения:       — Быть не может! Ты правда сбежал из тюрьмы?       Фрэнк кивнул.       — Как тебя зовут?       — Я Фрэнк. Мы ищем Рэйвенхолм.       — Вы его почти нашли, друг. Меня зовут Бен.       Человек, представившийся Беном, отвёл Фрэнка вдоль причала к белому зданию. Рядом с входной дверью был оборудован своеобразный наблюдательный пункт: раскладная табуретка, лежащий рядом бинокль, переносная радиостанция и ящик патронов.       — С тобой был ещё кто-то? — спросил Бен.       — Со мной был Освальд. Его убили.       Фрэнк произнёс это, не почувствовав ни горя, ни печали. Душа словно бы опустела, и пережитая только что потеря не оставила ни единого следа в этой пустоте.       Бен усадил Фрэнка на табуретку и, открыв походный котелок, плеснул в жестяную миску пару ложек похлёбки. Запах нормальной, домашней еды привёл Фрэнка в чувство.       Не успел Бен выставить миску с похлёбкой, как Фрэнк набросился на неё, как в приступе бешенства, даже не разжёвывая, проглатывая куски еды. Клацая зубами, Фрэнк рвал мясо на части, не чувствуя вкуса и не думая ни о чём, кроме как насытить изголодавшийся желудок. Самозабвенно поглощая пищу, Фрэнк даже забылся на несколько минут, пока Бен не остановил его; подняв взгляд, Фрэнк увидел протянутую к нему руку, которая удерживала его от миски, где плавало в бульоне несколько недоеденных кусочков вяленого мяса.       — После долгого голодания нельзя так сильно наедаться — желудок просто разорвёт.       Фрэнк вытер рот.       Его одолевала слабость, руки тряслись, знобило. Казалось, ещё мгновение, и силы полностью иссякнут — Фрэнк просто умрёт, потому что существование как таковое стало неподъёмной ношей.       — Ты правда сбежал из «Нова Проспект»?       Голос Бена прозвучал гулко, издалека. Как из длинной трубы.       Фрэнк снова кивнул, как болванчик. К горлу поднялся ком — съеденное готово было выйти наружу, с такой же лёгкостью, с какой Фрэнк поглотил пищу.       — Лучше не говори никому здесь, что ты из тюрьмы. Люди тут немного пугливые.       Фрэнк сгорбился, закрыв живот руками. В желудке бурлило, изнурённый организм с трудом принимал пищу. Видно, синтетическая дрянь из «Нова Проспект» произвела в теле какие-то необратимые изменения. Или это правда последствия голода? Не стоило, чёрт возьми, не стоило есть мясо этих тварей… Эта мысль, запоздалое откровение, маленькой точкой сверкнула в помрачённом рассудке, но Фрэнк начал тут же оправдываться, убеждая себя, что в противном случае они бы не дошли сюда. Он бы не дошёл. Они бы свалились замертво от голодного обморока. А ведь голод преследовал их намного проворнее Альянса. Охрана тюрьмы забыть забыла про сбежавших заключённых. Но смерть следовала по пятам, ставя жёсткий, непререкаемый ультиматум. Куски гнилой, смердящей плоти, продукт скрещивания человеческого организма с инопланетной заразой… Фрэнк вновь ощутил во рту вкус этой субстанции. Так, наверное, не пахнут даже трупы. Вонь разлагающейся материи заволокла рецепторы плотным слоем, как если бы Фрэнку прямо сейчас дали на съедение эту отвратительную массу из мёртвой плоти. И не было никакого вяленого мяса и бульона. Никакого другого вкуса, кроме вкуса смерти, Фрэнк сейчас не чувствовал, и гибель приобрела конкретные, столь ощутимые очертания, что желудок отозвался мышечным спазмом. У смерти есть облик, но его не увидеть обычным зрением; этот облик состоит из запаха и вкуса. Сознание, точно слабое пламя свечи, едва держалось, подрагивая на границе с обмороком.       Радиостанция зашумела. Бен включил приём:       — На связи.       — Как там дела? — раздался искажённый помехами в эфире голос, который напомнил Фрэнку голос в «Нова Проспект».       — Как и ожидалось, полезли муравьиные львы.       — Возвращайся, Бен. «Чёрная Меза» закончила испытания.       — Понял, Рональд. Конец связи.       Бен выключил приём, и шипение прекратилось.       — Я отведу тебя к лекарю, — сказал Бен. — Я придумаю что-нибудь. Не говори никому, что ты беглец.       Фрэнк кивнул. Это последнее, что он расслышал и на что мог адекватно среагировать; секундой после глаза заволокла чёрная, как дым, пелена, и разум рухнул в пропасть. Чьи-то руки подхватили его. Падение длилось вечность.