жара

Администратором горнолыжного комплекса Юра почему-то нанялся именно в Питере. Ему, в общем-то, было всё равно, где работать — в любом случае приходилось переезжать с места на место, и Музыченко привык к тому, что он ни к чему и ни к кому не привязан, так что мысли об очередном переезде и новой работе давались ему без труда. За спиной не оставалось ничего, и Юра привык чувствовать себя таким свободным, без какого-либо груза за плечами. Только вот душа тосковала по Сочи, лету и, может быть, по фургончику с мороженым, и Юра прекрасно знал этому причину. Прошло уже чуть больше года с тех пор, как он проводил Поперечного на вокзал, отпуская его без какой-либо возможности на воссоединение — поняв это позже, Юра был готов рвать на себе волосы. Они не обменялись ни номерами, ни адресами для писем, и, хоть Музыченко и думал, что от этого будет только хуже, сейчас он был бы очень рад получить от Дани хоть какую-нибудь весточку. Но, конечно, он уже смирился, решив хранить это тёплое рыжее воспоминание под сердцем. Но мысли об этом романе на берегу моря всё равно не давали ему покоя. Теперь всё было совсем по-другому — с неба тоннами валил снег, было холодно, мёрзли руки, щёки и нос. Юре иногда хотелось просто взять и походить босыми ногами по горячему песочку, но в итоге приходилось топать в сапогах по сугробам. Хорошая погода Питер редко жаловала — Музыченко это сразу уяснил. Коллектив на «курорте» был уже устоявшийся, и поэтому Юра немного нервничал — кто знает, примут ли его с достаточным радушием. Ему на пальцах объяснили всё, что нужно было делать, в силу своего опыта Музыченко кое-что умел, и поэтому знакомство с коллегами оставалось единственной (и вечной) проблемой. Так Юра думал, пока рабочий день не перетек в сущий ад. Работы оказалось намного больше, сама она на практике оказалась сложнее, нежели в теории, и уже к полудню Музыченко чувствовал себя выдохшимся — это вам не лёгкая солнечная работёнка с бумажками, которая была у него в Сочи. Здесь приходилось много бегать, говорить, тонуть в сугробах, и Юра совсем измотался. Слава богу, к вечеру наплыв людей спадал, и Музыченко мог хотя бы посидеть. И это только днями был такой трудный — Юра уже знал по опыту. Дальше будет легче. Смена подходила к долгожданному концу, когда Музыченко зашёл в буфет. Он сел за столик поближе к прилавку, уткнулся руками в лицо, устало вздыхая. Питерская зима выматывала его до ужаса. И мысли сами возвращались к морю. Жара, но не всегда же. Можно было искупаться, погреться на солнышке, тайком поцеловаться с рыжим парнишкой… Предыдущая работа определённо нравилась Юре намного больше. И причин для этого было достаточно много. Интересно, Поперечный вспоминает его? Или всё-таки начал встречаться с кем-то его возраста, поинтереснее и получше, как Музыченко, в целом, и хотел? Юра думал об этом чаще, чем надо было. Воспоминания о Данечке дарили хорошее настроение, заставляли Музыченко невольно улыбаться и думать о том, как же там Поперечный сейчас. Может, стоило всё-таки сохранить хоть какие-то связи? Остаться не любовниками, но друзьями, слать друг другу письма, знать, как друг у друга обстоят дела. Но сейчас уже поздно. И сейчас Юру волновала только о мысль о том, что ему сейчас ужасно хочется глинтвейна, чтобы взбодриться — день действительно выдался на редкость трудный. — Юрий Юрьевич, — раздался смутно знакомый, но уже позврослевший голос, сопровождающийся мягким касанием к плечу. — Вам сколько ложек сахара? — Две, — на автомате ответил Музыченко, не отнимая рук от лица. Лучше бы сейчас вообще выпить вина. — Стойте, я же даже заказ не… Убрав наконец ладони, Музыченко с изумлением посмотрел на продавца. Тот приветливо улыбался, сверкая зелёными глазами. — Устали? Я Вам кофе налью. За счёт заведения, хорошо? У Юры, наверно, впервые за всю жизнь по-настоящему отлегло от души. Недаром же говорят, что случайности не случайны. Да и вообще, судьба в целом странная штука. — Как хочешь, Данечка. — Произнёс Музыченко, подпирая голову рукой. Продавец за прилавком улыбнулся шире, не в силах уже сдерживать улыбку. — Как хочешь.