оплачено

— Стоп-стоп-стоп! — Сугуру вытирает невидимую паутину загруженности с лица и валится Сатору на грудь, будто так и надо. Уютно устраивает подбородок на широкой груди, смотрит внимательным домашним котом. Он неспешно загибает пальцы. — Я вырезал деревню, удочерил двух девочек, замутил скромный культ имени себя любимого и умер. Что я упустил? Твое тело не было сожжено. Ты убил своих родителей. Ты признался мне в любви, попросив проклясть себя напоследок. Ты… Гето задумчиво ждет ответа. Теплый, тяжелый, слишком материальный. Его дыхание щекочет подбородок. Годжо задумчиво пропускает патоку влажных после душа волос сквозь пальцы. Те водопадом рассыпаются по жилистым плечам. — В целом, ничего. Фиалковое море волнуется раз… — Пиздишь, — цокает языком эта шестнадцатилетняя катастрофа. — Но я тебя прощаю. — Как милостиво с твоей стороны, — повязка соскальзывает с глаз и осыпается бинтами по шее и ключицам. — И ты даже не кричал мне вслед «Саске, вернись в Коноху» или «вау, ты впервые за год помыл голову»? И я бросил тебя у KFC? Как твое самолюбие это вообще вынесло? — Сугуру болтает так, будто это ничего не значит. Сугуру болтает об этом так, будто все идет по плану. Сугуру — ясное знание будущего на дне зрачка. — И мы не поговорили, хотя молоть языком - это лучшее, что ты умеешь делать. — Бьешь ниже пояса, — в притворном ужасе Сатору прижимает обе ладони к груди и драматично закатывает глаза. — Режешь без ножа мое старое больное сердце. Как не стыдно. Шаловливая ладонь ныряет между их тел и по-хозяйски, как это было две тысячи световых лет назад, обхватывает вялый саторов член, будто так и надо. — А по-моему, тут все целое. Значит удар прошел мимо, — подростковая гиперсексуальность, наглость - второе счастье. Веснушки на этом лице видны даже в темноте. — Я не он. Но и ты не тот Сатору, которого я знал. Ты взрослее, осознаннее и силь… — Как много скучных слов, точно меня описываешь? — А еще выше, больше… — Особенно в некоторых местах, — Годжо дурацки приподнимает брови, заигрывая стреляет взглядом, пока из груди Сугуру вырывается этот смешной кошачий звук. Гето подтягивает, неловко ворочается, задевая острыми коленями ноги, и гордо садится на бедра, созерцая Годжо сверху вниз. Фиалковое море в его глазах волнуется вновь, а зрачок непривычно расширен. Годжо чувствует его пульс и сбитое дыхание. Он почти слышит осиный рой слов в его голове. Сугуру хочет сказать многое, так же, как и стремится проглотить весь улей жужжащих фраз, будто проклятье. — Тору. — Всегда к твоим услугам, детка! — мягкая и дурацкая полуулыбка. Руки скользят по чужой тонкой талии. — Как далеко мы зашли… в твоей временной линии? Чертовы шаровары, чертов Гето Сугуру, чертова подростковая сексуальность, что хлещет манной небесной через край. Гето задумчиво покачивается, потирается ягодицами о бедра, будто задумался о чем-то невероятно важном. — Мой язык в твоей заднице, — он смакует каждое слово. Облизывает кольцо губ и шкодливо зачесывает волосы назад, продолжая строить из себя ковбоя. В роли цирковой лошади сильнейший мира сего — Годжо Сатору. И где овации? Признание? Или камера, на крайний случай. Такого Сугуру хочется запечатлеть покадрово. — Достаточно информативно? — Тот Хэллоуин? — Тот Хэллоуин. Готов поспорить, что ты не думал, что тебя вылижет парень в костюме Мортиши Аддамс? Мгновение, реальность рассыпается под пальцами с цветной мозаикой, крошится на пол и оседает смехом в легких. Сугуру вскрикивает, только потому что не успевает уловить момент, когда Годжо грязно меняет их позициями. Он нагло впечатывает Гето лицом в подушки, ведет линию носом за ушком, сладко выдыхая самое грязное из возможных обещаний. — Не хочешь узнать, как это ощущается на собственной шкуре? — А я думал у нас вечер в духе: ты горячий, а я сверху, — перехватить жилистые запястья не составляет особого труда. Гето бьет его — его же фразами и это нечестная игра. Но они оба любят и любили играть грязно, особенно тогда. Миллион, миллиард световых лет назад. Они оба любят играть грязно… поэтому кто-то из них будет стабильно оказываться на лопатках или лицом в подушки. (В спаррингах тоже, но это лирика и никому не нужная, к тому же. Особенно, когда под тобой шестнадцатилетняя влажная мечта). — Потом сядешь мне на лицо и будешь сверху. Как тебе мыслишка? Шелест крыльев птицы ночи, чужой шумный выдох, что не заглушают ни перина, ни покрывало. Сатору самодовольно скалится, стягивая резинку темных шаровар до сугуровых колен. * Он чувствительный, трогательно прогибается, подставляя бедра, прячет лицо в сгибе локтя и кидается шпильками фраз. Пытается быть, казаться взрослее. Выходит плохо. А Сатору и вправду осознает… Сугуру на его фоне несуразно маленький? Нет, точно не так. Он определенно… не ребенок, но и не та мощь, что была когда-то. Уже не мальчик, еще не муж (и какое отношение ко всему этому имеет Шекспир, бога ради!). Мышечная масса еще толком не нарощена, но у него проглядывают кубики пресса, стальные канаты бицепсов ну руках. А еще — он оголенный провод. Только тронь и искры повсюду. Гето под ласками вздрагивает, прячет пылающее лицо в сгибе локтя, мотая головой и прикрываясь водопадом волос. (Они недостаточно отросшие, для того чтобы спрятать алый мак его возбуждения, что разлит по острым скулам). — Ты меня под кулак готовишь или что? — звучит с придыханием. Сатору разглядывает его со всех ракурсов. Видит, как поджимаются пальчики на ногах, как выступает первая влага слез, как напряжены мышцы и как Сугуру, игривый, сдержанный и такой родной, глотает молчаливые стоны, прикусывая щеку и губы до крови. Наивный. Годжо намеревается выжать из него сегодня все. И даже больше. — А кто там любил повторять мне про хорошую растяжку? — откровенная дразниловка в ответ. — И, кстати, про кулак… Сугуру что-то неразборчиво лепечет, стоит огладить нежные стеночки внутри, те пульсируют, горячие, влажные от разогревающей смазки. Он мотает головой, выдыхая неразборчивые грязные проклятья. — Гуру, ну разве такое говорят? И этим ртом ты целуешь меня. Простата — не сундук с сокровищами, но эффект вызывает ровно такой же, как вид золота. Гето закусывает подушку, пока Сатору оставляет нежные поцелуи на его плечах и загривке. Он бы укусил. Пометил. Заставил бы синяки распуститься утром на этой коже, чтобы любой, кто смел посмотреть на него, знал, кому именно Гето принадлежит. Он бы украсил его шею голодными пионами засосов и укусов. Собственнический и жадный жест. Свободолюбивый Сугуру его бы не простил. Слабый стон пробивается сквозь стиснутые зубы. Сугуру растерянный, дезориентированный, мелко дрожит, и позволяет стянуть с себя свободную футболку с принтом Пакмена, одолженную у Итадори. — Помедленнее. — Боишься кончить только от моих пальцев внутри? — сочувствующе тянет Годжо. Он бессовестно подносит свободную руку ко рту Гето, очерчивает влажный рот, когда чувствует, как костяшки пальцев прикусывают. Беззлобно и игриво. Кончик языка проходится по коже. — Боюсь, что для старика, вроде тебя, это… Сатору имитирует фрикции, намеренно проезжая по простате тремя пальцами. Звонкий вскрик отражается эхом от стен спальни. * Вуаль пота, тонкое кружево испарины на поцелованной солнцем коже. Летнее дитя во всей своей красе. Сделать пару снимков с этого ракурса и правда не помешало бы. Сатору проталкивает головку в растянутое розовое припухшее от долгих ласк колечко мышц. Пахнет химозной смазкой и чуть-чуть латексом. Половина бутилечка смазки ушла, как влитая, и Сугуру буквально течет, как девчонка. Сущий беспорядок, что спереди, что сзади. Его член тяжелый, весь мокрый от быстрых ласк и выделившегося предсемени. То капает на темные простыни, оставаясь мутными еле заметными разводами. Пошлый чавкающий звук, с которым Годжо проталкивает всю длину во внутрь чужого тела, чудится порнографично отчетливым. Юность, подростковая неопытность, дрожь в коленях. Сугуру — весь на тарелке, готовый — бери не хочу. Лучший десерт, шоколадный торт во время диеты. Аж слюнки текут. — Не останавливайся, — еле слышный шепот. — Когда ты замираешь, это только хуже делает. — Слишком распирает, да? — Сатору, чуть прикусывает нежный алеющий хрящик. — Спорим, если втянешь живот, я смогу почувствовать, как двигаюсь внутри тебя? Гето прыскает в пухлые подушки, мотая головой. — Не переоценивай себя. Грубый толчок, сжатые над головой запястья и плач, что невозможно заглушить. О, если кто-то пройдет рядом со спальней, то точно услышит. Если кто-то пройдет рядом со спальней, то точно поймет. Будет знать, какая Сугуру маленькая жаждущая штучка, что так умоляет его заполнить до краев толстым членом. Сатору мог бы сказать это вслух. Сатору мог бы уничтожить его этим. Сатору… Никогда так не поступит, со своим мальчиком. Они плавятся в этом чувстве, растворяются в удовольствии, друг друге. Ладони поглаживают тонкую талию, сжимают пальцы на мальчишеских боках. — А еще выше, больше… — Особенно в некоторых местах. Сатору вырос, пережил гору ужаса и дерьма, тогда как Сугуру, отныне знающий горькую правду, отчаянный летний ребенок, плод любви ядерного лета и вечной юности, тает парафином и массажным маслом на руках. На секунду кажется, что можно прижаться ребрами к выпирающим позвонкам и срастись так на веки. Сугуру надолго не хватит… он пульсирующая звезда. Тот, по чьим венам течет космическая пыль и россыпь млечного пути. Чем ближе к раю, тем громче. Тем больше сжимается вокруг возбужденного члена, тем требовательнее. — Тору. Тору. Тору. То… — пока собственное имя не теряет смысл, пока звуки не теряют смысл, все растворяется в белой подступающей пене оргазма. Пальцы обхватывают мокрую головку, потирают уздечку и щелочку уретры. Дразнят, оттягивают кожицу, пока Гето бездумно гонится за собственным удовольствием, толкаясь в заботливо подставленную руку. — Кончишь для меня? Жадная-жадная послушная детка, — мурлычет котом Годжо. — Весь мой. — Только твой, — задушенный всхлип, прозрачные соленые слезы на щеках. Сугуру сжимается на нем, вновь роняя голову на подушки. Мокрое пятно из слез и слюны отпечатывается на ткани. Но какая кому разница, пока разморенный, горячий и податливый, будто ангел из воска, Гето Сугуру кончает на простыни и руки Сатору? Правильно, никакого дела, никакой разницы. Самый лучший вид, только впереди. * С него буквально подтекает, когда он пытается сжаться вокруг образовавшейся пустоты. — Уверен, что хочешь этого? — Мне кажется, я помню брата-близнеца этого диалога, — Годжо щупает, безбожно лапает совершенные смуглые бедра. Вырисовывает руны узоров на выпирающих тазовых костях. И любуется-любуется-любуется. Будто перед ним сам полубог с небес. — Там тоже было много слез и глупых вопросов. — И мой язык внутри тебя, — Сугуру грамотно и разумно цепляется руками за железное изголовье кровати, широко расставляя колени по обе стороны от головы Сатору. Он неуверен, ему неловко и скрывает нервозность за улыбкой. — Это не отменяет моего вопроса. — Как и моего ответа, — цокает сильнейший мира сего. — Ты пахнешь, как конфетка. Не успокоюсь, пока не вылижу тебя всего. А в следующий раз… — Выпьешь все, что накончаешь вовнутрь? — Какой ты догадливый. Пять баллов, студент Гето! Сугуру глотает смешок и позволяет Годжо уткнуться носом в тяжелые яички и провести влажную линию от них, до растраханного входа. Ночь сегодня будет на диво жаркой. И далеко не из-за тридцатиградусной жары.