оплачено

Вообще-то, поржать есть над чем. Аж до слез и колик в животе, только Сатору что-то не смешно. Он смотрит, во все шесть глаз, как полный кретин, и желает пойти посмотреть на злосчастную воду и потрогать (а может и покурить) траву. Гето перед ним несолидно шмыгает носом и завязывает волосы в свою дурацкую гульку. Перед Сатору не основатель культа, а мальчишка, что только недавно поставил туннели в мочки. Он поцелован летним солнцем, у него мелкая россыпь созвездий веснушек на носу и щеках, и он глядит на Сатору, что перегнал его по росту и возрасту, чертовски давно, одну вечность назад, если честно — как на бога. — Черт, — этот слабый звук срывающийся с его губ. — А мне все казалось, что я выше. Сатору рад, что не видно, как его глаза слезятся под повязкой. Он Сугуру боится касаться, будто тот сделан из фарфора и сшит из ночных грез. Родной. Запредельно близко. И обнимающий Саторовы плечи. Шестнадцатилетний Гето Сугуру не должен быть проблемой двадцативосьмилетнего Годжо Сатору, но у судьбы свои насмешливые планы. Вот что происходит, мироздание, поломанное, будто кривое зеркало, выплевывает ему на порог общежития магического техникума лопоухого, сонного и теплого Сугуру. Тот даже, кажется, на первых порах не понимает, что не так. Лишь слепо, будто котенок тычется носом в шею и бормочет, что-то про то, что спать на улице было хреновой идеей и спина не должна проходить от того, что он лежит на жестком нагретом полу. Босоногий, растрепанный и до одури, до ужаса, до трясущихся конечностей материальный. — Верни мне Сугуру! — простой ультиматум для вселенной. Простой, что пять йен, что были закинуты Юджи в гачу. — Верни! И Вселенная, мироздание, ошалевшее и искрометное ржет над Сильнейшим мира сего, растаптывая его хрупкое сердце в пух и прах (серьезно, будто от этого куска мяса оставалась хоть что-то вменяемое). Мироздание слушает его, играет с ним, все равно, что в гачу в супермаркете. Сугуру? /Ты не уточнил какого Сугуру… Ну хотя бы живого, так уж и быть. Лови, Шестиглазый. И больше не теряй./ И Сатору ловит. Ловит руками заспанное теплое лицо, ловит в объятья податливое тело. Сугуру — весь жилистый, толком не оформившийся, острые углы, выпирающая грудина, ребра, кости, мышцы, жилы, сухожилия. Аметист глаз, смешной отзвук собственного имени, вырывающийся из груди, он родился в легких, еще не совсем прокуренных, но уже познавших табачный дым. Гето закашливается, но льнет к Сатору в ответ, цепляется за единственное, нерушимое, ясное. Сатору ловит то, что шутливо подкидывает ему этот мир на блюдечке. /распишись и получи, шестиглазый король/ — Тору? * У него старые привычки, что успели въесться под кожу, у него шалая улыбка на губах. Он находит общий язык с Мегуми, чересчур серьезным и закрытым, очаровывает Юджи, пока Нобара сосредоточенно подпиливает ногти на руках Гето, довольная собою донельзя. — Может все-таки на одной руке оставим острый миндаль? Беззаботное лето, под ногами скребут пол шикигами, все равно, что дворовые псины, лижут руки и пристраивают морды на острых подростковых коленях. Сугуру вписывается в новую реальность, как влитой. — Что думаешь, Тору? — старое, почти забытое обращение. Сугуру — сплошная насмешка, демонстрирует плод трудов Кугисаки, аккуратные черные коготки, будто у большой кошки (так он и есть большая кошка, ходит так же тихо, пришел из неоткуда и, не дай Будда, сгинет в никуда). — Оставим обе руки так или?.. — Или, — Годжо старается играть, Годжо старается держать оборону, скалиться до натянутой лыбы и саднящих скул. Но оборона его тонкая, все равно что бесконечность, окружающая его вечной прослойкой между собой и миром. — Не соблазняй мне учеников. Им еще… — Сенсей! — уши Нобары — два сигнальных маяка в ночи. Ну кто бы сомневался. Абсолютно никто, естественно, Сугуру по вполне объяснимым причинам всегда был любимцем девчонок. При этом абсолютно игнорирующий этот факт. (Просто я — Годжо-фил. /Вот так моему клану и передашь, когда поведешь меня под венец! /) Сатору дышит, улыбается, отбривает большинство шуток, смотрит на чертовы ногти сквозь пальцы и старается не думать, как эти самые ногти, когда-то давно царапали его спину или щелкали по соску, катая его между пальцев. Сатору должен казаться, должен быть монументальным. Сатору… Если Сугуру коснется его… все рассыпется. Хорошо, что глаз под повязкой не видно. — Сенсей, — пародирует нагло, подбрасывая это слово на кончике языка Гето, легко и просто, даже не представляя, что одним своим видом рубит кости ребер в крошево. А то, осколками впивается в мякоть сердца. Вернее, того, что от него осталось. Аметисты глаз напротив, будто видят сильнейшего мира сего наскозь. * Кошачья поступь в ночи. Сатору сделает вид, что не слышит. Что не понимает. Дураком у него выходит прикидываться уже лет …дцать без малого. Матрас двуспальной кровати не скрипит, но проседает под весом еще одного тела. Сугуру касается волос, нежно, бережно, будто боится спугнуть. И в свои шестнадцать он понимает гораздо больше, чем многие в… двадцать восемь. — Может прекратишь смотреть своими дурацкими гляделками сквозь повязку и наконец расскажешь почему так ведешь себя, Годжо-сан? — пузырьки в лимонаде лопаются, а Гето припирает к стенке. Его смех в голосе, дурашливое обращение, он нависает сверху и кажется больше, выше. Хотя, возможно, это игра полутьмы и лунного света. Воронова чернь волос по плечам, пронзительный взгляд из-под ресниц. — Дурацкие гляделки? Годжо-сан? Сугуру, я ранен в самое сердце, — захлебывается наигранным возбуждением Сатору. — Я не настолько старый и! — Я могу и буду называть твои глаза так, пока ты их не покажешь мне, — бесконечность — хрупкий лед под жаркими лучами сугурова солнца. Он разматывает повязку, хотя Сатору не должен ему это позволять. — Где я объебался настолько сильно, что ты даже смотреть мне в глаза не хочешь? Ох. О… Блять! Мироздание хлопает в ладоши, пока Гето выжидающе замирает, не оставляя и следа былого веселья в тоне и поведении. Получи и распишись, мальчик с дурацкими гляделками. Только учти, что дальше — ты сам по себе. Шестнадцатилетний Сугуру Гето знает и понимает куда больше, чем, черт подери, должен.